Молитва Господня

22.12.20, в два часа ночи, на карете скорой помощи меня привезли в «госпиталь для ветеранов войн» (в ЛЕНЭКСПО) с диагнозом Covid-19. Эпидномер: 409 631. Степень тяжести: средняя. Осложнения: двусторонняя полисегментарная пневмония. Удручали не столько физические страдания — рвота, высокая температура, озноб и лихорадка, — сколько гнетущее чувство, что там, в квартире, оставлены мной жена и ребенок: их тесты также положительны. Огромный ангар для выставок (7-й павильон) был превращен в инфекционную больницу на 1000 коек, при этом 400 были в резерве. Врачи и медсестры, облаченные в специальные костюмы, напоминали ангелов с рождественских открыток. Или я был настолько ослаблен, измучен недугом, что не взял в толк, кого же, собственно, Господь посылает на выручку? Я знал, что чины разбиты на три триады, что за младшими ангелами (ср.-греч. Ἄγγελοι) следуют архангелы (ср.-греч. Ἀρχάγγελοι), престолы (ср.-греч. θρόνοι), господства (ср.-греч. Κυριότητες), начала (ср.-греч. Ἀρχαί), власти (ср.-греч. Ἐξουσίαι), силы (ср.-греч. Δυνάμεις), херувимы (ср.-греч. Χερουβείμ), а замыкают воинство небесное серафимы (ср.-греч. Σεραφείμ), наиболее приближенные к Богу. От белоснежных комбинезонов рябило в глазах. И, зная, что эту защиту врачи и медсестры трижды сменяли за сутки, войдя в камеру, где струя сжатого воздуха, разбавленного антисептиком, убивала вирус, я все еще терялся в догадках.
 

Как труп в пустыне я лежал...

Я готовился к худшему. К какому-нибудь захудалому кладбищу на задворках, с сырым квадратом неба над могилой, куда мой цинк сбудут с глаз долой. Я слышал перестук комьев мерзлой земли о крышку гроба, — в Москве уже сожгли двух моих однокурсников по ВГИКу, но петербуржцы все еще верят в воскрешение из мертвых и не строят крематориев. За пятнадцать лет я не снял ни кадра. А тут разродился полнометражным фильмом, который, правда, некому будет доснять. Я решил «разговорить» мать, умершую во Львове сорок лет назад, — своего рода попытка достучаться, понять, почему куковал без отца, сносил побои, таскал двойки из школы, а однажды вернулся с прогулки весь окровавленный, с осколком пивной бутылки в скуловой кости, которую, хватив об угол, в меня швырнул уголовник. Если учесть, что жанр фильма я обозначил как «просвещение покойника», то перспектива самому оказаться за партой инфернальной школы не могла радовать. И, решив подвести неутешительный итог, я оставил для двенадцатилетнего сына запись в дневнике (его я вел сорок лет), где указал, что предстоит доснять, а затем смонтировать и озвучить, разумеется, если «душевные раны», причиненные подростку, лет через пять–десять перестанут бередить. Я ехал умирать: смерть топталась за дверью, и я уже слышал шорох ее цыганских юбок.
 

И шестикрылый серафим...

Подъем в 6.00 сопровождался выстрелом сотен ламп накаливания, свет от которых протискивался сквозь сомкнутые ресницы страдальцев, вдруг разом перестававших кашлять, стонать, охать и метаться.

В первый же день я познакомился с колоритным старичком: белоснежная всклоченная бородка, нос картошкой, сияющее невечерним светом высокое чело — из живых этих черт рука, схватив итальянский карандаш, набросала в воображении собирательный портрет академика Ивана Павлова и английского драматурга Бернарда Шоу. Мягкие и одновременно цепкие пальцы старца сжимали томик о Кронштадте, — как выяснилось, отец Иоанн имел православный приход где-то на Русском Севере. Разговорились, и иерей посетовал на череду бесовских наваждений, преследующих его с первых же дней пребывания в госпитале. Кто-то из выздоровевших, желая приободрить больных, оставил на пустующей койке складную иконку Николы Чудотворца. Священник обхаживал находку, однако, не смея присвоить, все переживал — как бы его не уличили в краже. На целых пять дней Никола «затаился». Старик смирился с пропажей, возблагодарил Бога за восстановленный душевный покой, которого его лишила бесхозная вещица.

Двумя днями позже, прогуливаясь, я обнаружил «Николу» в одном из тупиков. Я принес находку отцу Иоанну, безапелляционно заявив, что Провидению угодно вручить ему «Чудотворца». Я так был горд своей «миссией», что, распустив павлиний хвост, заверил смущенного иерея, что передача иконы священнослужителю дело руци Божьей, что, взяв «Николу», ему не в чем будет себя упрекать. И старик сдался. Откуда во мне взялся этот напор, аргументация, приличествующая бесу, искушенному в искусстве соблазна? Вспоминая этот эпизод, я сгораю от стыда. А тогда я упивался собственной значимостью. Так простолюдин, ставший орудием истории, часто оказывается на ее обочине по причине тугоухости, — не смог расслышать глас, а распознав, не последовал его совету.
 

И внял я неба содроганье...

Всю неделю я не выпускал из рук «Игру в бисер» Г.Гессе. С трудом осилив роман в подростковом возрасте, я все забыл и, лежа на животе, как подобало больному с двусторонней пневмонией, заново переживал перипетии жизненного пути Йозефа Кнехта. Собственно, я всегда был касталийцем, исповедовавшим идеалы «педагогической провинции». Никогда я не выходил из «Братства» паломников в Страну Востока, не прерывал ученичества у отца Иакова (Якоба Буркхардта), который вновь, как и в отрочестве, стал прививать мне любовь к духовному служению и нестяжательству. Я вспомнил, как в юности совершал набеги на книжные магазины, сжимая в потных ладонях два пахнущих типографской краской томика Николая Кузанского. Роман нисколько не устарел. И, глядя в госпитальное окно, я обнаруживал приметы «фельетонистической» эпохи, словно автор намеренно перенес события в наши дни. Какой молодец этот Г.Гессе, создавший себя из вороха сорных трав. И, как после чтения хорошей книги, я пришел к убеждению, что, во-первых, должен взяться за ум и, во-вторых, задать «правила» для своего ума — что-то вроде «духовных упражнений» И.Лойолы / П.Адо.

Начать следовало с молитвы Господней, которую ученики Христа получили из первых рук и произнеся которую, — а я в это свято верил, — я упрошу Бога даровать выздоровление моей жене и сыну. Я произнес молитву. И ужаснулся. Во-первых, я перепутал все на свете, а во-вторых, ровным счетом ничего не понял из того, что произнес. Свое беспамятство и тупость я отнес на счет недуга, очевидно, парализовавшего и тело, и дух. Спустя девять дней, вернувшись из госпиталя, я проинспектировал свой мозг и нашел его вполне заурядным. Во всяком случае, решая, кого из апостолов предпочесть — «краткого» Луку (Лк. 11, 2–4) или куда более «щедрого» Матфея (Мф. 6, 9–13), долго не думая, я предпочел второго первому. И в самом деле, молитва Господня у Матфея куда обстоятельней, богаче и по стилю, и по мысли. Вот ее классическая запись.

На арамейском языке:

אַבוּן דְּבַשְׁמַיָּא

נֵתְקַדַּשׁ שְׁמָך

תּאִתֵא מַלְכּוּתָך

נֵהְוֵא צֵבְיָנָך אַיְכַּנָּא דְּבַשְׁמַיָּא אָף בַּארְעָא

וַשְׁבוּק לַן חַוְבַּיְן אַיְכַּנָּא דָּאף חְנַן שְׁבַקְן לְחַיָּבַיְן

וְלָא תַּעְלַן לְנֵסְיוּנָא אֶלָּא פַּצָּן מֵן בִּישָׁא

На греческом языке:

Πάτερ ἡμῶν,

ὁ ἐν τοῖς Οὐρανοῖς,

ἁγιασθήτω τὸ ὄνομά Σου,

ἐλθέτω ἡ Βασιλεία Σου,

γενηθήτω τὸ θέλημά Σου,

ὡς ἐν Οὐρανῷ καὶ ἐπὶ τῆς γῆς.

Τὸν ἄρτον ἡμῶν τὸν ἐπιούσιον,

καὶ ἄφες ἡμῖν τὰ ὀφειλήματα ἡμῶν,

ὡς καὶ ἡμεῖς ἀφίεμεν τοῖς ὀφειλέταις ἡμῶν,

καὶ μὴ εἰσενέγκῃς ἡμᾶς εἰς πειρασμόν,

ἀλλὰ ῥῦσαι ἡμᾶς ἀπὸ τοῦ πονηροῦ.

На латинском языке:

Pater noster,

qui es in caelis,

sanctificētur nomen tuum.

Adveniat regnum tuum.

Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terrā.

Panem nostrum quotidiānum da nobis hodie,

et dimitte nobis debĭta nostra,

sicut et nos dimittĭmus debitorĭbus nostris.

Et ne nos indūcas in tentatiōnem,

sed libĕra nos a malo.

Amen.

На церковнославянском языке:

Отче наш, Иже еси на небесех!

Да святится имя Твое,

да приидет Царствие Твое,

да будет воля Твоя,

яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

и остави нам долги наша,

якоже и мы оставляем должником нашим;

и не введи нас во искушение,

но избави нас от лукаваго.

В госпитале, пользуясь лишь кнопочным телефоном, я не имел доступа к книгам, статьям, видеолекциям о молитве Господней. А выписавшись, был разочарован низким уровнем экзегетики. И иереи, и монашествующие, и профессора богословия, и миряне, бравшиеся судить-рядить, так задирали носы, полагая, что истоптали все тропки, по которым хаживал Спаситель, что меня мутило при одном виде этих горе-знатоков.

Едва ли не к каждому стиху комментаторы присовокупляли цитату из Евангелия, словно недостаточно было самой молитвы Господней. Им казалось, что Вседержитель что-то не договаривает, что «костыли-протезы» подопрут Слово Божье, и тогда понимание Его не составит труда и для ребенка. Но я не был ребенком и все же не понимал ровным счетом ничего.
 

И горний ангелов полет...

Для начала я решил уяснить: почему Господь, зная, в чем мы нуждаемся прежде нашего прошения (Мф. 7, 8–9), все же настаивает на молитве? Ясно, что Богу угодна молитва, творимая вдали от посторонних глаз. А еще она не должна быть лицемерной, публичной и многословной. Дерзнув угадать мысль Спасителя, я предположил, что канон дан Им не затем, чтобы стандартизировать процедуру ходатайства, а для иных целей... Но для каких именно? Глотая таблетки горстями, отлеживаясь на больничной койке, порой не имея сил, чтобы налить воды из кулера, я отыскивал скрытый смысл молитвы Господней, ее message, но прежде:

— запретил себе искать логическое, символическое или иносказательное значение прошений;

— разрешил себе все виды интуиции (эйдетическая, интеллектуальная, мистическая), чтобы, войдя в «телос» молитвы, проникнуться ее духом. Если, полагал я, сосчитать на кожном покрове души все оставленные божественным произволением стигматы, то по «росчерку пера» не трудно понять, что вложил Господь в молитвенное правило. Но здесь подстерегала опасность: начав духовидцем, я мог закончить духоборцем.

Думая, как избежать этого соблазна, я вооружился словами священномученика Владимира (Богоявленского), сказавшего, что «молитва есть воздух для души, она служит как бы биением пульса духовной жизни». Замечательные слова. И трагическая судьба.

Но почему молитва «Отче наш» называется молитвой Господней? Наиболее часто встречаются молитвы святых. Часть молитв верующим подарили ангелы, например «Слава в вышних к Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лк. 2, 13–14), «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный...», «Достойно есть...». Известна молитва Пречистой Девы Марии «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Бозе, Спасе Моем» (Лк. 1, 46–55). Но есть и молитва, которая дана Самим Господом, и у католиков она называется (лат. Pater noster), а у православных (др.-греч. Πάτερ ἡμῶν), или «Отче наш» (Мф. 6, 9–13).

Было бы верхом самонадеянности притязать на знание Бога. Но разве Господь — а «Имя Ему: Слово Божие» (Откр. 19, 13) — не открывается миру, когда пожелает? И как распознать Его присутствие? Как тварному увидеть, услышать, обонять, осязать, попробовать на вкус нетварное? Есть способ. Нужно самому пережить, а затем суммировать опыт благодатных действий, проявлений и энергий, которые в византийском исихазме (от др.-греч. ἡσυχία — покой, тишина, безмолвие, отрешенность) обозначаются богословским термином ενεργεια. Что он означает? Да то, что Бог и человек, идя навстречу, пребывают в мистическом слиянии, что греки называли обожением или теозисом (гр. θέωσις). И хотя в Евангелиях нет прямого упоминания этих божественных энергий, что давало повод скептикам упрекать святоотеческую традицию в безосновательном фантазировании, а аскетов-безмолвников причислять к безумцам, погруженным в параноидальные идеи, все же в Евангелии от Иоанна апостол говорит: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе...» (Ин. 17, 21). Удивительные слова! Теозис — движение навстречу мира дольнего и мира горнего. У Афанасия Великого сказано: «Бог вочеловечился, чтобы человек обожился» («De incarnat. Verbi», cap. 54 — MPGr. t. 25, col. 192.14). Однако даже эта, казалось бы, уникальная новелла из арсенала («Eastern Christian theology») оказалась всего лишь стилистически отточенной фразой св. Иринея: «Сын Божий становится сыном человеческим, чтобы сын человеческий стал сыном Божиим» («Adv haeres». III, X, 2. — MPGr. t. 7, col. 873).

Кажется, дьявол стал искушать: в видении я предстал перед Господом. И только слабость физическая, вызванная лекарствами и самим вирусом, только шум в ушах, учащенное сердцебиение и немощь, швырявшая меня в болтанку, не позволили моему духу увязнуть в наваждении. И слава Богу, что я не поддался на искус. Я стал отгонять беса, старик священник ушел на процедуры, и мне не перед кем было исповедаться.

Неприкаянный, я бродил по пустынным коридорам с зарезервированными койками. Мне захотелось уподобиться Христу. Так, озадачившись вопросом юноши: «...что мне сделать благого, чтобы получить жизнь вечную?» (Мф. 19, 16), Господь отвечает: «...приходи, следуй за Мной» (Мф. 19, 21). Я размечтался. Как это должно быть прекрасно, думал я, слепо копировать слова и поступки Спасителя, чтобы затем строчить отчеты о «голгофах», на которые тебя возводили. Разве Фома Кемпийский не написал «De Imitatione Christi»^[1]? И в самом деле, продолжил я бредить наяву, разве человек не Богочеловек, а человечество не Богочеловечество? Но нет же! Я протрезвел и вернулся к давно продуманной мысли, согласно которой верующему следует не бубнить молитву, как мантру, а произносить ее с чистым сердцем, то есть безмолвно, не позволяя словам взбираться на кромку губ.

Я понимал, что covid не даст сосредоточиться, что моя претензия на теозис — гордыня и благоглупость. Но мне все еще нравилась идея, которую, как кажется, я выстрадал, в которой Господь отпускает тварь на вольные хлеба. Это означало, что молитва Господня больше не была для меня объектом, внешним каузативным/казуативным причинением последствий.

Вечером озноб и горячка вывернули мои внутренности наружу, как медбрат, сорвав прохудившуюся перчатку, отправлял ее в мусорное ведро. В иные минуты, чувствуя себя выздоравливающим, я видел перед собой бурелом греха, который, однако, нельзя обойти, срезав маршрут. Так я не впал в прелесть. Мысли разбегались, тошнота подступала к горлу, и это тягучее полузабытье, казалось, не имеет ни начала, ни конца.
 

И дольней лозы прозябанье...

Прошло несколько дней, как я переехал в госпиталь. Пытался припомнить акафист. Но песнопения и молитвы не желали вить гнезд и выводить птенцов. Время застыло, как капля витамина D, не имея цели выскользнуть из флакончика, который я согрел под мышкой. Я решил исследовать эту способность времени зависать, откладывать себя в долгий ящик, как спланированную на будущее беременность, или проживать чужие жизни, которые посторонние, прежде чем сверкнуть пятками, вручили нам как собак, которых следовало выгуливать на поводке. Из церковного устава (Типикона) я знал о «часах» и «стражах» и каким-то шестым чувством понимал, что время молитвы, которое правильно называть онтологическим, не имеет с «уставным» временем (часы/стражи) ничего общего. В молитве время структурировано не флуктуациями внутри вещества или волны, не их цикличностью, а живой речью, диалогом верующего с Богом. И «теозис» души и Бога, или, говоря языком лингвистики, коммуникантов, оборачивается душеспасительным разговором, в котором сокровенное передается как «преднамеренно / information given»), так и «непреднамеренно / information given-off». Молитва есть со-бытие Бога и души. Говоря с нами, Господь использует как протокольные предложения, экспликатуры, смысл которых лежит на поверхности, понятен и однозначен, так и предложения, требующие общения и кооперации участников диалога. В лингвистике благодаря Г.П. Грайсу предложения эти получили наименование «конвенциональные импликатуры (conventional implicatures)». Но Бог может перейти и на «сленг», который ничем не регламентирован и нуждается в додумывании того, что не выражено в речи буквально, но что обретается на кромке сознательного и бессознательного; что не закреплено в слове, жесте, поведении коммуникантов, не обнаруживается, наконец, в том, как мы набираем воздух в легкие, прежде чем обрадовать или огорчить собеседника. Эти «неконвенциональные импликатуры (non-conventional, conversational implicature)» крайне сложны для понимания и требуют творческой смекалки, фантазии и наития. Слова, которые не родились, но которые вот-вот взберутся на кончик губ / пера, вот-вот проклюнутся из ничего, я решил назвать божественными прессупозициями, в отличие от морфем, которые материализовались в фонемах, стали телом языка — его пропозициями.

А еще до меня дошло, что молитва Господня, как субстанция/монада, существует суверенно от человека и Бога. Молитвословие — нейтральная территория, своего рода Terra nullius^[2], оказавшись на которой, Дух Святой не детерминирует поступки верующего, низводя его прошение до формальной челобитной, по которой уже известен рескрипт. Но и человек, ступив на Terra Sancta^[3], волен продолжить путь или вернуться обратно. Молитва Господня — территория свободы, где происходит обмен ипостасями, природами, их upgrade^[4]. Здесь Творец безболезненно для Себя умаляется перед тварью, а тварь приобщается благодати. Но даже у ничейной земли есть демаркация и паспортный контроль — речь о внутреннем послании, которое Господь еще до того, как мы формализовали свое обращение, распознаёт в ворохе наших религиозных чувств... Только вера отворяет ворота в молитву, и только отсутствие веры оставляет ее двери запертыми на засовы...

Выписавшись из госпиталя, я засел за учебники по церковному праву, чтобы освежить знания о «часах» и «стражах». Было приятно обнаружить, что не все выветрилось из головы. Богослужебные «часы» (службы 1, 3, 6, 9-го часов, а также «стражи») и в самом деле относятся к чину молитвословий, которые читаются в храме в точно установленное время. Задача «часов» — напоминать о событиях Священной истории. Часы/стражи призваны взбадривать дух. Их цель — неусыпное трезвление. Обычно в 1-м часе вспоминаются сцены изгнания из рая Адама и Евы и суд над Иисусом Христом у Каифы; на 3-м — сошествие Св. Духа на апостолов; на 6-м — распятие Спасителя; а на 9-м — Его крестная смерть.

«Часы» вырывают молящегося из цепких объятий повседневности. «Стражи» и вовсе похищают христиан из-под носа у бесов, неустанно/неусыпно нашептывающих богомерзкие мысли. Умы этих зевак заселяют квартиранты из числа падших духов. Но если «часы/стражи» все же зависят от времени Ньютона, «онтологическое время» молитвы ускоряется/замедляется и даже трансформируется в вечность. Да и не только время — пространство души раздается, разносится порой до масштаба Вселенной — а что такое душа, как не вместилище Царствия Божьего, как не местопребывание всех когда-либо произнесенных молитв, всех когда-либо совершенных подвигов благочестия? Уподобление души Богу достижимо, если следовать призыву апостола Павла: «Духа не угашайте» (1 Фес. 5, 19).

Как-то после очередного забора крови из вены я с трудом взобрался по ступенькам на галерею второго яруса, где воздуховод, раздувая щеки, нагнетал морозный уличный воздух. Я дышал полной грудью, делал дыхательную гимнастику Стрельниковой, чтобы укрепить кровоток легких, и все сокрушался о своем беспамятстве.

Кислород бодрил. И тут до меня дошло, что, пребывая в молитве Господней, христианин не просто расширяет свое «присутствие (Dasein)» по обе стороны от математического ноля, то есть уподобляясь прямой с бесконечным числом высаженных на ней координат, но и совпадает с Бытием и Ничто. Но эта аналогия хромала. И тогда молитвы предстали в форме сфер, «центр» которых — везде и нигде. Только в молитве Господней, открылось мне, знание избыточно, достоверно и соответствует понятию «полноты» Г.Кантора, когда из теоремы 1 (критерий полноты) можно заключить, что метрическое пространство полно, если, и только если любая последовательность непустых вложенных замкнутых шаров, радиусы которых стремятся к нулю, имеет непустое пересечение. Необходимость. Пусть последовательность вложенных шаров при rn → ∞ → 0 и пространство (X, ρ) полное. Тогда существует и единственная точка x₀, принадлежащая всем шарам сразу. Необыкновенно сложная теорема. Но одно ясно: полнота переживания бытия достигается обоюдным всматриванием/вслушиванием Бога и человека, их, если угодно, притиркой друг к другу. И «рабочей плоскостью» этого соприкосновения становится молитва Господня. Предположу, что и у молитвословия есть свое сердце, глаза, позволяющие видеть молящегося насквозь. В молитве мир созерцается «умными очами», и оптика этого соглядатайства не монокулярная, как в телескопе или в микроскопе, не бинокулярная, как в обоих глазах человека, а тринокулярная, то есть образуется суммой всех точек зрения, всех линз и диоптрий. Только в таком соглядатайстве Бога, человека и молитвы Господней мир предстает тем, что он суть, то есть очищенным от искажений, дифракций и аберраций. Как тут не вспомнить слова апостола Павла из его Первого послания к коринфянам: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13, 12).

Как же время молитвы становится «онтологическим»? Будучи вечным и бесконечным, Бог — и совершается эта благодать именно в молитве Господней — редуцирует и сегментирует Свое бытие. Творец умаляется, чтобы тварь возвысилась. Но, встречаясь с глазу на глаз, Бог и человек не знают наперед итога рандеву. А все потому, что время молитвы нелинейно. Но оно и не-эпигенетично, поскольку не содержит зародыша пространственно-временных отношений, которыми время беременеет, чтобы выносить и изгнать плод. Но как применительно ко времени, за которое произносится молитва, понимать смысл прилагательного «онтологический»? Во-первых, в молитве Господней мир все еще не сотворен, а шестоднев совершается всякий раз, когда читается молитвенное правило; во-вторых, молитва произносится обоюдно; в-третьих, в молитве Бог и человек предстают разомкнутыми структурами с открытой (принципиально не завершенной) формой, в силу чего как Господь вправе продолжать творение человека, его души, так и человек вправе творить Царствие Небесное в своем сердце. И это взаимопорождение, этот Гексамерон (от греч. έξάμερον — шесть дней), только и возможно в молитве Господней.

В молитве христианин удаляется из мира. Он чувствует, как в руце Божьей возносится к небесам, а высшие ангельские чины с благоговением и слезами умиления подхватывают молящегося, чтобы не дать ему упасть, изгваздаться, осрамиться.
 

И вырвал грешный мой язык...

Вне молитвы, к которой христианин восходит на крыльях веры, Бог предстает уму и сердцу всем, чем угодно, но не тем, что Он суть. Этот сконструированный субъект, лишенный предикатов (Апофатическое богословие), или, напротив, сбившийся со счета собственных превосходных степеней (Катафатическое богословие), — так вот, этот секулярный субъект, как transformer, легко превращается рассудком то в апейрон Анаксимандра, то в апорию Зенона, то в зло пифагорейцев, то в благо Платона, то в экстенсивную и интенсивную величину Аристотеля, то в ум Плотина, то в континуум Оккама, то в абсолютный максимум и абсолютный ноль Кузанца, то в бесконечную божественную субстанцию Спинозы, то в неисчислимые миры Бруно, то в бога Декарта, то в универсум Лейбница, то в «неопределенность» Канта, то в абсолютный дух как «истинную», а не «дурную» бесконечность Гегеля, то в «мощность» Кантора, то в «гипотетический императив» Рассела, то в финитизм Витгенштейна, то в имманентную бесконечность Кассирера, то в самоё-само Лосева, то во всеединство Владимира Соловьева, Сергея и Евгения Трубецких, отца Сергия Булгакова, отца Павла Флоренского, Льва Карсавина, Семена Франка, Николая Лосского, Ивана Ильина, Бориса Вышеславцева и других представителей русского религиозно-философского ренессанса. Но я чувствовал, что все эти «имена» не приближают, а удаляют меня от Бога. Поэтому я решил, что буду обращаться к Нему так, как Иисус: Господь...
 

И Бога глас ко мне воззвал...

Идя на Вы, говори: Ты! И Господь с легким сердцем прощает нам эту вольность, видя, что человек — юродствующий, богохульствующий в глазах церковных ортодоксов, — искренен и открыт, а главное — не подобострастничает или, потупившись, хмуро отмалчивается в углу. Дискурс религиозной петиции, челобитной напоминает «лестницу Иакова», где ступенями, по которым восходит душа к Богу, служат стихи молитвы, состоящие из тех же, что и в бытовой речи, пропозиций, референций, экспликатур, инференций, импликатур и пресуппозиций; а поручнями, на которые опираются коммуникативные стратегии — фреймы, сценарии, ситуационные модели и когнитивные стили. Все это многоцветие речи Бог пропускает мимо ушей. Создатель равнодушен к плетению словес и отдает должное лишь трепету в словах, проделавших тернистый путь из легких к связкам и кромке губ. Бога завораживает лишь стихия живой интонации. «Отсебятина», вдруг нечаянно прорезавшаяся в молитве (как молочный зуб), впечатляет Его куда сильнее, чем изысканный нарратив. Сбивчивому, спотыкающемуся о себя слогу, если в нем живо теплится огонь веры, Господь благоволит. Речевые же ухищрения оставляют Его равнодушным, а ворох аллегорий, гипербол, каламбуров, литот, метафор, метонимий и оксюморонов, обрушивающихся на Его голову, могут даже вызвать вспышку гнева. Бог великолепен в роли слепоглухого. Не пытайтесь достучаться до Него, когда ходатаи заискивают, лгут, валяются в ногах, требуют снисхождения, рубят правду сплеча или грозятся судебными исками. И чем громче спичи, чем церемоннее вопрошание, тем крепче Его дрёма. Но Творец бодр, деятелен и чуток. И порой монах, принявший схиму, полуграмотная старуха, поставившая на ноги чужих сорванцов, ветреник, вдруг застывший посреди оживленной улицы от предчувствия в сердце Царствия Божьего, — самые неприкаянные, занявшиеся пламенем веры, достигают божественного слуха одним только придыханием. Их речь безыскусна и груба. Но Богу люб скрытый в ней трепет душевный. Бог не отдает предпочтения ни комплиментам, ни речевой инкогерентности (спутанности), ни обсценной лексике. Ему важно не что ты говоришь, но как, — и разве все занозы, которые мы сажаем, изгваздавшись на тропе к Чертогу, Господь не вытаскивает из нашего ума и сердца с любовью и терпением?

Приободрившись, я прибавил шаг. Радовало, что covid не выел мой мозг изнутри, а затем, смахнув крохи в кулак, не сунул в рот. А еще я почувствовал что-то вроде приступа любви, и эта любовь как-то была увязана с моими товарищами по больничным койкам.
 

Глаголом жги сердца людей...

Начиная с Пятидесятницы апостолы заговорили силою Духа на разных языках. Со слов Блаженного Феодорита пророки Исаия, Иезекииль, Даниил, Захария и Михей слышали «поющих» и «беседующих» ангелов, которые песнославили Бога. Но речь Бога не поддается переводу, транскрибированию/транслитерации. Доискиваться ее аутентичного значения бессмысленно. И все же у апостола Павла есть прямое указание на содержание диалога души и Бога, и даже на моменты, которые обусловливают этот диалог. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий» (1 Кор. 13, 1). Как считал известный русский библеист А.П. Лопухин, любовь к Богу «несвоекорыстна, чиста и свободна». Таким образом, язык общения с Богом — любовь. И если ходатай оступился, забыл или перепутал слова молитвы, но любовь его к Богу так крепка, что «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13, 4–7), то и Бог, видя такую любовь, прощает косно