Часть 2. В женском монастыре
Настроение у меня было прекрасное, радостное. Послушание на коровнике нравилось. С сестрой, которая там трудилась, благословились у матушки провести на коровник дополнительный свет, подвесить полочки, постоянно что-то мыли, разбирали, колотили. Евдокия прислала мне в письме (в маленьком конверте!) складной макет той конструкции, которую она придумала для подвешивания творога. И мы внедрили ее здесь. Матушка была довольна.
Лето. Мы ездили на сенокос, купались в чистейших лесных озерах. Приезжало много паломников, приехали и потенциальные сестры, которые хотели бы остаться, а пока пробовали свои силы и присматривались к жизни в монастыре. И все чаще и чаще я стала слышать от матушки: «Эта приехала и уже открывается или открылась, а эта нет». Сестра, на которую матушка жаловалась владыке, ходила «раздетая» (без монашеской одежды), грустная, и матушка всем на нее жаловалась, что она не слушается.
Скоро я поняла, что речь шла об откровении помыслов. А непослушание означает этих помыслов сокрытие. Так как я с этой сестрой была знакома еще по старым своим приездам, да и она бывала с матушкой у владыки, то спросила у нее: «А что ты не открываешься-то, как другие?» Она ответила, что не знает, как это надо делать, спрашивала у матушки, просила, чтобы та ее научила, но она ничего не объясняет, а только сердится... В общем, для меня эта ситуация так и осталась непонятной.
Спросила и я у матушки: «А как надо открывать помыслы?» Она ответила: «А это если вдруг кто понравится или кто что сказал...» Спросила ее: «А если что непонятно или смущает, можно говорить?» Матушка сказала: «Можно». И добавила, что вообще-то в женских монастырях исповедуются у игуменьи, а она уже говорит, что надо выносить на исповедь священнику, потому что не все можно священнику сказать, можно его смутить. Я это приняла к сведению, но не близко к сердцу, так как от меня пока этого не требовали.
Мне всегда нравилось слушать матушкины рассказы о ее жизни в старинном женском монастыре, который она очень любила. Как-то она сказала, что Украина, где он находился, стала ей дороже и Вологды, откуда она сама была родом, и даже Родины. И что никогда бы она оттуда не уехала, если бы ее не вызвал владыка. А архиерея надо слушаться, потому что через него открывается воля Божия, а идти против воли Божией нельзя.
Она рассказывала об игуменье, о старице, которой ее вручили и к которой она ходила на откровение, о монахинях, о порядках в их обители. Помню, говорила, что если случался какой конфликт между монахиней и послушницей, то наказывали всегда послушницу, даже если монахиня была неправа. Пройти мимо монахини и не поклониться или повернуться к ней задом — верх неприличия. Мне такие порядки казались очень разумными, потому что они поддерживают авторитет монашества. Так и должно быть в монастыре. А как иначе?
Но в нашем монастыре почему-то все получалось иначе.
Над «непослушной» монахиней все больше и больше сгущались тучи. Одно наказание следовало за другим. Матушка все чаще и чаще жаловалась на нее и ждала от всех поддержки. Сестры — а их было в монастыре шесть — вели себя по-разному: кто как мог и кто как эту ситуацию понимал.
Матушка иногда собирала нас на беседы, участвовали в них не только сестры монастыря, но, бывало, и паломники, которые приезжали потрудиться и были близки к матушке. На этих беседах — а мы между собой называли их «судами» — опять же разбирали эту «непослушную» монахиню. Вернее, все старались молчать, а говорила матушка, поминая даже какие-то ее грехи: «Расскажи, какая ты есть, я ведь знаю твою исповедь...» Как-то одна послушница робко сказала матушке: «Матушка, а святые отцы не благословляют об этом вспоминать». Матушка улыбнулась, дескать, умные какие, и ничего не ответила. Однажды я спросила у нашей сестры: «А тебя не смущает, что мы должны осуждать монахиню? Разве мы имеем на это право?» Она ответила следующее: «Матушка — как Господь! А та монахиня, видимо, согрешила, а теперь через матушку ей дается епитимия. А мы ее таким образом спасаем, через скорби... Ты же знаешь, наверное, что через скорби мы только и спасаемся».
Да, я слышала, и не раз, и владыка говорил нам об этом. Но никогда не слышала, что человека надо специально мучить, для того чтобы его спасти. Не знала также, что сами люди могут спасти человека, знала, что спасти может только Господь.
Монахиня, к которой я обратилась, прожила в монастыре более пяти лет, а я не живу и года, поэтому, наверное, не понимаю, как надо. В то время я еще не читала Василия Великого и не знала, что это «отголоски» древних монашеских правил, по которым когда-то жили в монастырях монахи, и, выполняя их, они становились святыми... Видимо, и сама матушка жила по этим правилам в своей обители, но для меня тогда — а признаюсь, и теперь — это была «твердая пища»...
Однажды я все-таки решилась «открыться» матушке. В очередной раз меня смутило, что она уж больно строго поступила с этой «непослушной» сестрой, о своем смущении я и сказала. Матушка ответила: «Да чё ей будет-то?» И еще я сказала, что владыка меня не благословляет осуждать, а уж мантийную монахиню и подавно. «Владыка ваш не живал в женских монастырях и не знает, как надо, — ответила она, — везде так». А потом добавила, что в женском монастыре настоятельница — как Божия Матерь! Следовательно, к ней так и надо относиться, как к Матери Божией! Но эта аналогия также была моему пониманию недоступна, хотя ничего криминального в себе, как я уже узнала потом, опять же, читая древние монастырские уставы, не заключала. «Что ж, вам теперь акафисты, что ли, читать? — подумала я. — Да уж, женские монастыри — это мир особый!»
Вспомнила, как владыка, — когда после смерти родителей мне было очень тяжело материально, а я молчала, — узнав об этом от нашей сотрудницы, а не от меня, вызвал меня к себе и строго отчитал. Он говорил, что к духовнику надо относиться как к отцу, ничего не скрывать. Но никогда он не говорил, что к нему надо относиться как к Отцу Небесному!
Но что про это было вспоминать. Я тут, а не там, надо учиться жить и в таких условиях и, как опять же говорил владыка, не «нравственно оценивать ситуацию», а «нравственно проживать ее». Буду стараться, решила я тогда, а матушку попросила: «Матушка, я ведь новоначальная, ничего не понимаю в монастырской жизни, простите меня, разбирайтесь с этой сестрой сами, ведь она ваша духовная дочь». Но ничего не менялось...
Иногда к нам приезжал местный владыка. Он дарил нам книги святителя Игнатия (Брянчанинова), которого он очень любил, и говорил, чтобы мы обязательно читали святителя Игнатия. Он, видимо, не знал, что в то время матушка не благословляла сестрам читать книги, «чтобы не впали в прелесть» (позднее, как я слышала, этот запрет был снят). Разрешалось только читать журнал «Огородная подсказка», который выписывали. Келейница матушки мне призналась, что она первое время по приходу в монастырь читала книги с фонариком под одеялом, а потом уже и сил, и времени на это не стало...
Местный владыка конечно же знал, что матушка очень гневается на «непослушную» сестру, видел, что та уже давно ходит «раздетая». Беседуя с нами, он говорил, опять же цитируя святителя Игнатия, что скорби — это признак избранничества Божия, и приводил нам в пример преподобного Акакия.
Святителя Игнатия я читала еще до прихода в монастырь, очень его любила и привезла с собой томик его писем. Вспомнила, что святитель писал что-то по поводу Акакия, и нашла это место: «Напрасно будут указывать нам на преподобного Акакия, спасшегося в жительстве у жестокого старца, который согнал бесчеловечными побоями ученика своего преждевременно в гроб... Эти случаи вне общего порядка и правила... Ты держись общего порядка... Возразят: вера послушника может заменить недостаточество старца. Неправда, вера в истину спасает, вера в ложь и бесовскую прелесть губит. Бывали случаи, очень редкие, когда вера, по особенному смотрению Божию, действовала чрез грешников, совершая спасение этих грешников. Такие события — исключения, их нельзя принимать за образец для подражания. В руководители поведению нашему дан нам Самим Богом Закон Божий, нравственное Предание Церкви. Если нравственное Предание Церкви нарушается — разлучайся со старцем, если есть душевный вред. Другое дело — если нет душевного вреда, а только смущают помыслы...»
Да, наверное, права матушка, что не благословляет сестер читать, а то совсем запутаешься и замучают помыслы. Ох уж эти помыслы...
Были у нас и духовники, которых назначал местный владыка, но они почему-то долго не задерживались. Зато часто приезжали священники: и местные, и не местные, особенно летом, ведь наш монастырь был одной из достопримечательностей Северной Фиваиды. Они приезжали со своими матушками и детьми, отдыхали, купались в реке, путешествовали по окрестностям, служили, а мы у них исповедовались. Мне причащаться и исповедоваться не запрещали (хотя знаю, бывало и такое), не говорили, что именно надо выносить на исповедь, и поэтому обо всем, что меня мучило, я спрашивала. Мне отвечали, что монастырь это не санаторий, что рая на земле нигде нет и не будет, что это монашеский искус или монашеская брань, а насчет помыслов говорили: «Да скажи ты ей что-нибудь! Какая проблема-то». Потом мы грузили в багажники из машин молочку и всякие монастырские припасы, и они уезжали.
Один батюшка, который часто со своей семьей проводил в монастыре отпуск и очень нам сочувствовал, однажды сказал пламенную проповедь про крест, на который призывал нас взойти, а тому, кто уже на кресте (я поняла, что имелась в виду «непослушная монахиня»), с него не сходить. Говорил он очень дерзновенно, как человек, сам шедший этим путем и знающий, куда вести других. Какое жесткое слово, подумалось мне, но он говорил примерно те же слова, что и владыка, и мне очень захотелось с этим священником поговорить, спросить его о чем-то, что тогда казалось важным, но на следующий день он уехал на свой московский приход, и мой вопрос остался незаданным.
«Только на кресте восстанавливается человеческое достоинство», «с креста не сходят, с него снимают» — вспоминались слова владыки, и как когда-то он пел: «Радуйся, Живоносный Кресте...» — а мы, тоже тогда сильно скорбевшие, ему подпевали, и как он нам говорил: «Сестры, вы живете в раю...» и еще: «Ты придешь ко мне, и я тебе всегда помогу, а там ты будешь совсем одна». Да, владыка конечно же все знал...
* * *
Вскоре случилось следующее. Для нашего Покровского храма надо было писать иконостас. Писали его местные иконописцы — батюшка с матушкой. Работы было много, они не успевали, и владыка благословил «непослушную» монахиню И. ехать к ним и помогать по хозяйству, а заодно поучиться писать иконы.
Как же я была рада! И за нее, и за себя: может быть, теперь меня оставят в покое!
Лето кончилось, наступила осень. Уехали паломники, перестали ходить туристские теплоходы. Урожай убрали, коровы и козы смирно стоят в стойле и жуют сено. Тишина. Река за ночь покрывается тонким льдом, который разбивают изредка проходящие баржи, и этот ледок, качаясь на волнах, издает нежный, серебристый звук. На реке пошел окунь, его ловили все местные жители и приносили нам в монастырь: меняли на продукты. Мы варили уху, жарили окуней, ели и мы, и наши многочисленные кошки, и куры. А потом река совсем замерзла и все покрыл снег... Наступило безмолвие.
Стало потише и поспокойней и в монастыре. Матушка часто уезжала, она доставала необходимые монастырю продукты и вещи.
Владыку я часто вспоминала, но связи с ним не было. Мои кирилловские бабушки иногда приезжали, привозили гостинчик к праздничку, но не задерживались, а на том же автобусе уезжали. Матушка разрешала мне им изредка звонить, правда, она всегда слушала эти разговоры. Бабушки относились к ней с уважением и передавали поклоны.
Приближалось Рождество. Начались отёлы, дел прибавилось. Матушка вызвала мать И. с ее иконописного послушания в монастырь. Пробыла она не так уж долго и опять уехала, но матушка теперь стала гневаться на меня за то, что я эту сестру «поддярживаю», как она говорила, и что у нас с ней дружба, а в монастыре этого не должно быть.
Да, и об этом я слышала, но, честно признаться, после своего «опыта» на подворье мне не больно-то хотелось с кем-то сближаться и входить в чужие проблемы, которые меня ну никак не касались. Мне хотелось только трудиться, молиться и... читать святителя Игнатия.
«Хорошо — забыть человека в Боге, потому что помнит его Бог... Знай: Бог управляет миром; у Него нет неправды. Но правда Его отличается от правды человеческой... Против правды Христовой, которая — Его Крест, вооружается правда испорченного естества нашего... Путь к кресту — весь из бед, поношений, лишений... Ты веришь Спасителю? Ты веришь словам Его? Он сказал: ‘‘Вам и власи главнии вси изочтени суть...’’ N. под особенным Промыслом Божиим, все совершающееся над ним — пред взорами Бога, по попущению Бога, его Создателя... Благоговейно отступи, ничтожная пылинка!.. Остановись!.. Вытрезви твой ум, упоенный порывами, волнением крови: приступи же к врачеванию прокаженной и расслабленной, беснующейся души твоей... Как ты не должен сообщать другим своих браней и искушений душевных, так не должен выслушивать брани и искушения других... Для этого нужен разум духовный... Ты должен быть один!.. Умри для человеков!» — писал святитель, и мне казалось, что это письмо было написано мне.
Но у нас снова начались «беседы»...
«Говори что думаешь, — ругала матушка одну из сестер, — говори, что тебе N. сказала». Скоро дело дошло и до меня: «Ведь, чай, жизнь прожила, какие грехи?» Исповедоваться у матушки за всю жизнь я была еще не готова. Перед глазами были последствия этих исповедей. «Матушка, я ведь трудница, дайте вы мне просто трудиться», — сказала я ей. На что матушка ответила: «Мне не нужна твоя работа, мне нужна твоя душа!»
Она действительно была крайне обеспокоена нашим непослушанием, говорила: «Хватит стройкой заниматься, надо заниматься сестрами».
Как-то одна сестра сказала: «Оля, мне тебя больше всех жалко». — «Почему же?» — спросила я. «Да потому что у тебя духовник был!» — «Как это был? Он есть», — сказала я ей. «Но как к нему попасть?» — подумала про себя.
* * *
В нашей семье случилось несчастье. Погиб мой брат, его сбила машина, и матушка отпустила меня на похороны. После похорон я заехала к владыке и все ему рассказала. Рассказала и про «монашескую брань и монашеский искус». Владыка задумался, а потом спокойно сказал: «Да нет, это не монашество — это профанация монашества».
Он стал вспоминать своего духовника отца Григория (Давыдова), который был очень строг. Однажды владыка — а тогда он был иеродьяконом — приехал к нему и был такой измученный, что даже уснул в алтаре. Старец его очень ругал, потом загрузил работой так, что времени для беседы не осталось, а владыка приехал именно за этим. И вот владыка уходит от него, чуть не плачет, впереди опять дальняя дорога, он измучен, свои проблемы не решил, берет у старца благословение, немного отходит, но вдруг оборачивается и видит на глазах отца Григория слезы. Да, старец плакал! Как говорил владыка, его как бы прожгло от его любви. Он вдруг без слов все понял... Понял, что старец молился о нем все это время... Вернулся он обновленный и успокоенный.
Потом владыка задумался и сказал: «Да... это любовь... А если любви нет, то это все не имеет смысла...» Так ответил владыка.
Потом он сказал, что надо поговорить с местным архиереем, он ангел-хранитель епархии, и к нему надо относиться как к отцу. Он все должен знать. «Обязательно поговори с владыкой», — сказал он мне на прощание.
В Новоспасском монастыре я встретила знакомого батюшку. Узнав, как мы живем, он сказал: «Да это же не монастырь, а тюрьма, вы-то что там делаете?» — «Мотаю срок», — ответила я ему. И поехала опять в свой, как тогда я думала, монастырь.
* * *
Матушка встретила меня настороженно. Там все было по-старому... Про владыку она ничего не спрашивала, хотя догадывалась, что я у него была, и я ей ничего не говорила.
Как же я выполню благословение владыки? В такой обстановке это невозможно. Даже если местный архиерей и приедет, то как я к нему подойду? Но случай представился скорее, чем я думала.
Матушка с келейницей уехали в паломническую поездку. И вдруг мы узнаем, что у нас будет архиерейская служба! Готовимся, готовим, ждем... Владыка после службы пошел на трапезу, а потом, собираясь уезжать, всех нас благословлял. Когда я подошла к нему, он сам спросил, как я поживаю. Стала рассказывать... Рассказала и про «беседы», и про помыслы и даже сказала, что матушке «нужна не моя работа, а моя душа». Спросила: «Владыка, что же, мне теперь уезжать, что ли, отсюда? Я так это место люблю, ведь не к матушке лично я приехала». Мы стояли около трапезной и беседовали, а мимо проходили и сестры, и паломники, и приехавшие с владыкой гости. Владыка ответил: «Да нет, какие помыслы, откровение помыслов она принимать не может, это должен делать духовник. Матушка — хороший строитель, а насчет души: что значит ей заниматься? Это же не значит, что душу из человека надо выбить... А уезжать не надо. Вам здесь нужен опытный духовник. Будем решать. Ну а с матушкой я поговорю».
Когда матушка вернулась, ее сразу же вызвали в епархию. Что там происходило, я не знаю, но вернулась она мрачная и заплаканная и закрылась в своем доме. Келейница ходила бледная и говорила всем, что матушка болеет. Даже ночью у них в доме горел свет. Всем нам было очень тревожно. Из игуменского дошли вести: владыка, собрав какой-то совет, при всех ругал матушку и сказал, что на нее жалуются сестры... Это все, что я слышала. Дня три-четыре матушка была в затворе, потом стали вызывать сестер, она спрашивала: «Кто говорил с владыкой?» Ей конечно же сказали кто.
Вызвали и меня. Матушка спросила: «Ты с владыкой говорила и нажаловалась на меня?» Я ответила, что владыка сам со мной говорил, а я ему рассказывала о своих проблемах. Матушка назвала меня предателем и сказала, что в монастырях «мусор из избы не выносят», а я ее предала и что она от меня такого не ожидала. Конечно, она была сильно обижена. И оправдания мне не было. И я это прекрасно понимала, поэтому и не оправдывалась...
Почему меня матушка не выгнала сразу, я не знаю. Такое у нас нередко случалось, и все к этому уже привыкли. Может быть, она думала, что я сама уйду. Все условия для этого мне были созданы... Я конечно же не ожидала такого оборота дела. Чего я ждала? Да сама не знаю. От многих раньше слышала, в том числе и от самой матушки, что из монастыря не уходят, из него выгоняют, и, наверное, поэтому жила дальше...
Владыка благословил составить монастырский устав, избрать Духовный собор, на трапезе благословил читать жития святых (а у нас велись обыденные разговоры) и назначил духовника.
Духовник приехал. Это был монах из близлежащего мужского монастыря. На вид ему немногим больше 30, но, может, и больше, понять трудно: камилавка надвинута на глаза, склоненная голова, на нас он — по-монашески — не смотрел, перебирал четки. В их монастыре, где он был наместником, литургия совершалась ежедневно, у нас же раз в неделю и по большим праздникам. Он сказал, что служить нужно чаще и хотя бы раз в неделю исповедоваться и причащаться, и после этого уехал. Матушка собрала Духовный собор. В то время из сестер у нас остались две монахини и две послушницы, они в него и вошли. Его предложение обсуждалось за трапезой, матушка говорила: «Причащаться — это вам не щи хлебать!» А после трапезы сказала, что нам это не подходит, потому что у нас труды, и если часто причащаться, то надо все время поститься, тогда сестры не понесут труды. Поручила сестре-письмоводителю написать владыке письмо — сообщить решение Духовного собора. И больше этот духовник к нам не приезжал.
Но зато приехали новые сестры, их было трое. До этого они жили в каком-то монастыре, но решили оттуда уехать и поселиться у нас. Им все нравилось. «И печка, и речка», — восхищались они. И матушка была рада. Меня сразу же перевели на другое послушание — в трапезную, а из домика при коровнике, где я все это время жила, переселили в сестринский корпус, но поселили изолированно. На трапезе я сидела уже не с сестрами, а с паломниками, и матушка говорила, глядя на меня: «Вот, один только предатель остался...» Под благословение я уже в то время не подходила, потому что мне его не давали.
Зная матушку, я не обижалась и прекрасно понимала, что «моя песенка спета». Даже если я буду просить прощение, она не простит (примеры перед глазами были), а если вдруг случится чудо и она простит, то как я буду здесь жить?.. И опять ждала местного владыку, который на Смоленскую должен был приехать в Кириллов на праздник, а потом, по обычаю, заехать к нам. Вот я и думала, что дождусь его и... возьму благословение отсюда уехать. Да я и не знала в точности, зачем я его ждала. Спрашивать его о том, как мне жить и что делать, теперь глупо. Терпеть — это и дураку понятно...
«Страшно, когда человек терпит, но не смиряется...» — говорил наш владыка. Я же только терпела...
Но тут случилось следующее, что меня выбило из колеи, в которой я худо-бедно, но все же еще как-то колупалась: матушка запретила мне общаться с бабушками!
Почему-то меня это поразило как гром средь ясного неба. Бабушки-то тут при чем? Они и не знают ничего, от них-то зачем меня изолировать? В монастырь они давно не приезжают. По всей видимости, звонила Антонина Александровна, у нее у единственной был дома телефон, и она переживала, что от меня давно нет вестей. Мне же пользоваться телефоном не разрешалось, а она про это не знала.
И опять вспомнились слова владыки, которые он сказал, благословляя меня в монастырь: «...и держись поближе к бабушкам, пользы будет больше».
Я так встревожилась, что пошла к матушке в дом, она нехотя открыла. «Хочу уточнить, — объяснила я причину своего прихода. — Вы сказали, что мне запрещаете общаться с бабушками?» Она ответила: «А что, это твои родные, что ли, бабушки? Кто они тебе, мирские тетки?»
«Да, конечно, они “мирские тетки”, — говорила я и плакала, возвращаясь из игуменского дома, — они не могут научить меня, как открывать помыслы, потому что сами их никогда не открывали, не было в этом необходимости — их духовный отец, неграмотный старец-мирянин, читал их сам и отвечал им на них. А они так к этому привыкли, что даже считали это делом обычным. И еще он учил их молиться, учил, как жить так, чтобы каждый день был “Христос воскресе!”, и многому другому, он утешал их в скорбях, он исцелял множество людей и даже воскрешал мертвых! Значит, все действительно не имеет никакого смысла! Что же я здесь буду делать? Мотать срок?»
Говорят, что слезы умягчают сердце, но не всякие слезы и не всякое сердце... И опять вспомнились слова владыки: «В нашем сердце все... все страсти, и каждый из нас способен... даже убить человека...»
Мое же сердце окаменело... И я объявила матушке войну!
Никаких боевых действий я предпринимать не собиралась, потому что войну я объявила ей в своем сердце. Про эту войну, кроме меня, не знал никто... Но знал Господь, Который зрит на сердце человеческое, и Он знал, что в этой войне не бывает победителей. И Он смилостивился надо мной...
На следующий день меня из монастыря отправили... на лечение.
* * *
Придется вернуться немного назад.
Лето было холодное, и на пастбище я сильно простудилась. Выздоровела, но на теле появились какие-то пятна, мазала их йодом, но это не помогало, и постепенно они так распространились, что чистыми оставались только лицо и кисти рук. Отпрашивалась к врачу — матушка не благословила, сказала, что болею я, потому что психую и ее осуждаю. Наша сестра медик, осмотрев меня, сказала: «Как же ты, Оля, в таком чистом месте такую дрянь подцепила?» Показали меня какому-то врачу-туристу, но он сказал, что тут нужен специалист. А потом всем уже стало не до меня. Но когда меня перевели на послушание в трапезную, где «спустя рукава» мыть посуду было нельзя, эти пятна — а от смазывания йодом они уже превратились в болячки — стали пугать паломников, они боялись заразиться.
И вот час настал — меня отправляют к врачу, но не в близлежащий Кириллов и даже не в Череповец, а в Москву! На дорогу дали денег, и матушка сказала, чтобы я нигде не болталась и никуда не заходила, а сразу же уезжала...
Это произошло на праздник иконы Божией Матери Смоленской, которую также называют Одигитрия — Путеводительница. Восприняла я это с большой радостью и была уверена, что именно она меня выводит отсюда.
Местный владыка, которого я дожидалась, к нам так и не заехал...
Ночью собирала и укладывала вещи, сняла с иконного уголка иконы, потому что знала, что если сюда и вернусь, то только за вещами... Первоначальная радость сменилась грустью. За тонкой перегородкой наша регент, она же бухгалтер и письмоводитель, печатала на машинке монастырский устав — выполняла архиерейское благословение. Мне захотелось к ней подойти, что-то сказать, а может быть, просто попрощаться, и я вышла из кельи и заглянула в канцелярию. Она, увидев меня среди ночи, как будто бы испугалась, но строго сказала: «А почему ты не спишь? По уставу все должны в 23 часа ложиться спать!» — «Да ведь ты мне не даешь!» — сказала я и закрыла дверь. И на первом автобусе уехала...
Продолжение следует.
- Комментарии