Пропастям и бурям вечный брат

Николай Гумилев — глубоко русский поэт самой революционной, драматической эпохи в жизни России. Революционная эпоха обернулась для поэта трагически: в 1921 году он был расстрелян; раньше утверждали — за соучастие в контрреволюционном заговоре, теперь знаем, что всего лишь за недонесение о его возможности. Колоссальный общественный катаклизм легко и беспощадно ломал личные и литературные судьбы. Недаром еще в 1920-е годы Николая Гумилева назвали Андре Шенье русской революции. Как известно, поэт Андре Шенье пал жертвой якобинского террора в пору революции французской, Николай Гумилев — террора красного. Правда, слава к Шенье пришла посмертно, Гумилева же узнали как знаменитого русского поэта Серебряного века, тонкого литературного критика, основателя литературного движения «акмеизм» задолго до гибели.

Хотя в поэзии Гумилева на первый взгляд действительно было мало русского, Гумилев, став зрелым, установившимся художником, признался: «О Русь, волшебница суровая, / Повсюду ты свое возьмешь». Что же «свое» взяла Русь в поэте, от нее чуть ли не принципиально отстранившемся: «Я вежлив с жизнью cовременною, / Но между нами есть преграда...»? Вежлив с современностью — и только. Как эта отчужденная, холодноватая вежливость непривычна для русского поэта! Но именно такая отстраненность от современности позволила ему создавать в поэзии особый романтический мир, в нем любить и страдать. Только в революционную эпоху в литературе могла с такой силой проявляться романтическая мечта о новом и совершенно ином мире.

Многое в самой жизни питало и воспитало романтическое мироощущение Гумилева от самых ранних лет. Большинство русских поэтов — выходцы из российской глубинки. Гумилев же провел детство на передовом ее, оборонном рубеже. Он родился в Кронштадте, в семье военного корабельного врача. Так что флибустьерские мотивы и через всю жизнь пронесенная страсть к путешествиям и странствиям шли не только из литературы. Затем семья перебралась в другое место, тоже романтическое и поэтическое, — Царское Село, одну из колыбелей русской поэзии. Недаром директора гимназии — Иннокентия Анненского — Гумилев назовет «последним из царскосельских лебедей». Но и царскосельское пребывание дополнится сильным романтическим впечатлением. На два с половиной года семья уедет на Кавказ. Осенью 1902 года в «Тифлисском листке» появится первое стихотворение гимназиста Гумилева «Я в лес бежал из городов...». Но «бежал» герой юного Гумилева не просто в лес (привычно для романтика) из «неволи душных городов», если вспомнить пушкинский стих, не в экзотичный, но все-таки и в самом романтизме реальный мир — Кавказа, например. Романтический «лес» Гумилева — это особая, условная страна, страна только его мечты, куда рванулись и где живут его герои («Путь конквистадоров», «Романтические цветы»).

Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду.
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.

Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман... но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду...
Я конквистадор в панцире железном.

И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.

Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую.

Конквистадор, по Гумилеву, — это человек, открывающий и завоевывающий новый, необычный, романтический мир. Так проявилось самое главное начало, характеризующее романтизм Гумилева, — действенность, бесстрашие и воля. Именно потому столь сильно оказалось влияние поэтики Гумилева на граждански и общественно чуждых ему поэтов, непосредственно связавших свою судьбу с революцией, — Н.С. Тихонова, Э.Г. Багрицкого и др. Однако мечта героев Гумилева не некая бесплотность и отвлеченность от настоящего, это полет в будущее, требующее мощного волевого усилия завоевание. «Людям настоящего», обреченным «быть тяжелыми каменьями для грядущих поколений», противостоит обращение к «Людям будущего»: «Но вы не люди, вы живете, / Стрелой мечты вонзаясь в твердь».

Стихи Гумилева отнюдь не противостояли эмпирической, довольно непритязательной жизни Гумилева-человека. Внешне затянувшийся «инкубационный» период (ведь и гимназию Гумилев окончил только к двадцати годам) был периодом огромной внутренней работы. Весь путь Гумилева — путь постоянных литературных штудий, освоений и изучений — теоретических и практических. Гумилев оказался проницательным, точным критиком, свидетельством того стали его «Письма о русской поэзии». А в литературной среде он приобрел звание мастера.

Да и литературное объединение, которое он возглавил, называлось «Цех поэтов» — не только по профессиональной, цеховой замкнутости, но и по цеховой профессиональной исполнительности высокого класса мастеров.

Русская — и в России родившаяся, — необычайная по силе и масштабу поэтическая мечта о другом и новом мире именно в силу необычности потребовала нездешних, «нерусских» форм. Душа мастера, буквально истязавшего себя усилиями в стремлении постичь форму, овладеть ею, находила такое формальное совершенство, столетиями предельно отточенное мастерство, прежде всего во французском искусстве — в поэзии и отчасти в живописи. В пору обучения в Париже появляются в стихах Гумилева обращения к миру, который может мечту о необычном напитать и удовлетворить. Это Восток, и больше всего — Африка. Почему Африка? Потому что это нечто совершенно необычное, чуждое, далекое, совсем «не отсюда».

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад,
Изысканный бродит жираф.

Африка была мечтой достижимой. И Гумилев за ней отправился, даже не поставив в известность родителей о поездке. Однако Африка для Гумилева оказалась не просто одной из тем и сказалась не только в стихах. Привычное уже устремление к необычному и экзотическому находило опору в самой жизни: появлялась особая свежесть восприятия ее, определялся вход к основному, первичному, первобытному. Так формировались посылки к поэтическому движению, получившему название «акмеизм», представленному прежде всего самим Гумилевым, теоретически его обосновавшим, и некоторыми в будущем большими поэтами (А.А. Ахматова, О.Э. Мандельштам и др.). Объединило их желание (после во многом обращенного к туманностям иных миров символизма) заново обрести свежесть и первозданность мира, его живых красок, зримых и устойчивых форм. В стихах зрелого Гумилева это желание проявилось очень ощутимо.

Мир его поэзии продолжал оставаться романтическим, несовременным (миром древнего воина, средневекового путешественника, поэта Возрождения), но в самом романтизме он уже обретал зримые формы. Одной из вдохновляющих Гумилева идей было желание установить связь времен, панорамировать человеческую историю и географию, где — и Восток, и Запад, и прошлое, и будущее. За выпадением или ослаблением двух звеньев: России и настоящего. Потому-то, оказавшись в обстановке действительно экстремальной (Первая мировая война, фронт), поэт Гумилев и человек Гумилев решительно разошлись. У поэта не хватило ни смелости, ни интереса посмотреть в глаза жизни, в то время как человек мужественно смотрел в глаза смерти. Военные стихи Гумилева, может быть, бледнее иного им написанного (к тому же их немного). Военные дела офицера Гумилева — еще одно подтверждение его силы воли, личного бесстрашия и героизма (два Георгия, солдатских!). Однако он не стал бы столь оригинальным русским поэтом, если бы не уходил от непосредственно социальной и национальной традиции. Но потому же картина его поэтического бытия оказывалась неполной. И он это ощущал — чем дальше, тем все сильнее:

И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.

И все же в ряде его поздних стихов появляются невиданные прежде темы и мотивы («Андрей Рублев», «Детство», «Городок», «Мужик»). Возможно, их-то и не хватало для процесса рождения того «шестого чувства» постижения мира, предощущением которого мучился, и которое предрекает поэт, и которое тоже, наверное, ориентировало бы «в слепых переходах пространств и времен».

Перед тем как гильотина отсекла голову Андре Шенье, тот успел произнести: «В этой голове кое-что было». Мы не знаем, что сказал поэт Гумилев перед расстрелом в застенке питерского ЧК. Поздние стихи Гумилева, мучившегося в пору трагического и кровавого рождения нового мира ощущением рождения нового, «шестого» чувства, которое помогло бы стихи — фрагменты античного, средневекового, восточного, русского мира — сложить в грандиозную картину бытия, осмыслить связь времен и пространств, свидетельствуют, что в голове их создателя «кое-что было». И может быть, «Заблудившийся трамвай», как значимо и символично назвал поэт одно из лучших своих произведений последних лет, нашел бы свои пути-рельсы. В нашем же сознании Николай Гумилев остался таким, как о нем написал А.И. Куприн: «Ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувства личной чести. И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью».