А.П. Чехов и Л.А. Авилова

Тайный роман или литературная игра?

Из году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного — счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу...

И.Бунин

Среди женщин, с которыми А.Чехов общался в течение длительного времени, Л.Авилова занимает особое место¹.

Во­первых, это была самая преданная поклонница, для которой писатель оставался кумиром до конца ее жизни. Она действительно любила Чехова и готова была поступиться ради писателя своим благополучием и даже семьей. Правда, она понимала, что Чехов никогда не позволит, чтобы возникла такая альтернатива перед матерью троих детей. Но она была настолько одержима своим чувством, что допускала, пусть и мысленно, эту ситуацию.

Во­вторых, Авилова обладала литературными способностями и рассказала о своем чувстве в мемуарной повести «А.П. Чехов в моей жизни»². Притом поведала об этом так искренне и подробно, что ее исповедь не оставляет равнодушным никого. Независимо от того, можно верить автору или нет. Для Авиловой эта повесть стала самым значительным ее литературным достижением. И более того, самым ярким, тонким и пристрастным изображением писателя среди воспоминаний его поклонниц.

В­третьих, Авилова почувствовала и выразила внутреннюю неустроенность и одиночество писателя, о которых окружающие могли только догадываться. Она увидела в своем кумире родственную душу и готова была поддержать его своим пониманием и состраданием. Но Чехов не допустил ее к себе столь близко. Он твердо удерживал дистанцию. Другое дело — насколько правдивы эти воспоминания и испытывал ли Чехов ответное чувство? Этот вопрос остался загадкой для самой Авиловой. Она мечтала об этом, надеялась, убеждала себя и читателей, что было и ответное чувство. Но тайна эта так и осталась нераскрытой.

Основой воспоминаний «А.П. Чехов в моей жизни» служила ее ранняя повесть «О любви», которая сохранилась в рукописном варианте, написанном на страницах школьной тетради. Повесть создавалась в начале 30­х годов ХХ столетия и была посвящена отношениям поклонницы с Чеховым. Но в первоначальном названии ее заключалась уязвимость. Прежде всего, оно повторяло обозначение рассказа Чехова, и это создавало двусмысленность, прямую отсылку к содержанию рассказа. Такая аналогия являлась некорректной. Она объединяла повесть Авиловой и рассказ Чехова в единое звено. В действительности такой связи не было. Рассказ Чехова — одно, а повесть Авиловой — другое. Далее, название «О любви» было слишком широким и лукавым: оно констатировало общность чувства. Но Авилова не могла это утверждать: отношение писателя к ней было неизвестно. Поэтому в итоге она изменила название на более конкретное и точное по смыслу: «А.П. Чехов в моей жизни». Двусмысленность была снята, а содержание повести стало более определенным. Теперь речь шла об ее интерпретации их общения.

Опубликованная впервые в 1947 году, повесть «А.П. Чехов в моей жизни» вызвала разную реакцию. Для одних она стала открытием Чехова, другие усомнились в достоверности изображенного, третьи отнеслись к притязаниям поклонницы резко отрицательно. Сам факт существования этого произведения и то, что в центре его представлен Чехов, порождает вопросы, которые важны для понимания личности писателя:

1. Можно ли доверять тому, как Авилова изображает свое общение с Чеховым?

2. Насколько велик вымысел беллетристки в описаниях их реальных отношений?

3. Что нового открывает повесть в понимании личности Чехова?

Позволим себе высказать ряд соображений по этим вопросам.

1. Авилова как личность

Лидия Алексеевна Авилова происходила из скромной дворянской семьи с достойной родословной и строгими правилами воспитания. В мемуарах она вспоминает о своем отрочестве: «Отец Алексей Федорович Страхов умер, когда мне было 11 лет. Мать моя была на двадцать девять лет моложе его, ей было 36 лет. За те четырнадцать лет, что она была замужем, у нее было 12 человек детей, и она была в полном подчинении мужа и очень властной бабушки» (А. 202). Молодая девушка не хотела себе участи, которая была у бабушки и матери. Она желала другой, более содержательной и интересной жизни.

Авилова была решительна в действиях. Она могла разойтись с богатым женихом­офицером после того, как целый год была его невестой. И это несмотря на то, что они любили друг друга. Через 37 лет она объяснит ему причину разрыва: «У вас не было воли, у вас не было характера, и поэтому у вас было мало любви ко мне...» (А. 309). В 20 лет она убедила себя выйти замуж «разумно», независимо от любви, ставя на первое место «здравый взгляд и верность». Она предпочла товарища своего жениха, который отличался трезвостью взгляда на жизнь и семейные устои.

Авилова отважилась пойти к Л.Толстому, чтобы защитить своего слабохарактерного брата от влияния толстовства, вступила в диалог с «великим старцем». А вслед за ней на разговор с писателем отправилась и мать. В результате Л.Толстой стал бывать в их доме и в ходе бесед с Федором снял его нетерпимость и деспотизм. Разлад в семье сгладился, а дружеские отношения с писателем благотворно повлияли на судьбу брата.

После провала «Чайки» в Александринском театре Авилова одна из немногих выступила в защиту Чехова и его пьесы. В «Петербургской газете» (20.10.1896) спустя два дня после первого представления она опубликовала «Письмо в редакцию», обвинив публику в неумении «слушать и понимать людей, настоящих людей» (А. 261).

Когда ее дочь, находящаяся в Чехословакии с сыном, тяжело заболела, Авилова в 1922 году добилась выезда за рубеж, привезла дочь и внука на родину. Здесь она стоически ухаживала за прикованной к постели дочерью, воспитывала внука.

Родственники Авиловой обладали творческими способностями, но не придавали им значения и не превращали их в профессию. Они ограничивались использованием своих талантов в семейном кругу. Лидия Алексеевна также была наделена дарованием беллетриста, но не посвятила себя писательству, о чем позднее сожалела. Она видела цель своей жизни в семье, детях, их воспитании. Тем не менее не смогла ограничиться домашним кругом, стала писать стихи, затем рассказы, познакомилась с профессором и писателем В.Гольцевым. Так началась творческая биография литератора.

Ее деятельная натура требовала участия в общественных делах. Она стала публиковать в журналах рассказы, издала три сборника³. В 1897 году была избрана членом Союза взаимопомощи русских писателей. В 1914 году ее приняли в члены Общества любителей российской словесности при Московском университете. В 1918 году Авилова вступает в члены Всероссийского союза писателей. В марте 1941 года ей была назначена академическая пенсия.

Эти вехи непрофессиональной писательницы свидетельствуют о том, что она была знакома с деятелями литературы и журналистики, находилась в курсе событий культуры. Авилова была в дружеских отношениях с Л.Толстым, А.Чеховым, И.Буниным, М.Горьким, с редакторами петербургских газет и журналов. Вела себя скромно, от природы была застенчива и закрыта. И одновременно целеустремленна и настойчива в устремлениях. У нее были твердые нравственные представления, которым она следовала в жизни. Свою застенчивость прикрывала сдержанностью. Позже в воспоминаниях даст себе строгую оценку и заметит: «Нет, я не была самонадеянна, как думали многие. Но моя скрытая жизнь была хорошо скрыта. Я создала себе непроницаемую оболочку, которую называли и гордостью, и холодностью, и самонадеянностью» (А. 219).

В общении с людьми Авилова держалась достойно. Окружающие чувствовали твердость ее характера. И.Бунин так описывал первые впечатления от Авиловой: «Я помню ее в юности. Вся бледная, с белыми волосами, с блестящими глазами... Молодая девушка с розами на щеках. Она обладала таким тактом, таким неуловимым чутьем, каким не обладает ни один из моих товарищей по перу»⁴.

Близкие знали, что за ее сдержанностью таится трепетная душа, жаждущая любви и красоты. И.Бунин, обладающий зоркостью взгляда, заметил: «Все в ней было очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд серо­голубых глаз...»⁵ Естественно, что при знакомстве Чехов не мог не обратить внимание на эту достойную женщину тургеневского типа. Их общение во время первой встречи только усилило интерес писателя.

Авилова познакомилась с Чеховым в начале 1889 года. Ее старшая сестра Надежда Алексеевна была замужем за известным редактором, издателем «Петербургской газеты» С.Н. Худековым. C этой газетой писатель сотрудничал с 80­х годов XIX века. Сестра жила в доме, где бывали знаменитые артисты, писатели, певцы. На эти встречи приглашалась и Лидия Алексеевна. В своих воспоминаниях об этом периоде Авилова предстает как романтическая женщина с пылким воображением и чуткой душой. Мечта стать писательницей влекла ее к литераторам. Молодая женщина укрепляла свое «семейное счастье» детьми. Но душа жаждала любви и приключений.

При первой встрече Чехову было 29 лет, ей почти 25. Девять месяцев назад родился ее первый ребенок. Эта встреча стала для начинающей беллетристки открытием, толчком к «безотчетной радости» и ожиданию неизведанного. Чехов тоже запомнил их общение и использовал детали его в рассказе «О любви», в исповеди Алехина. Затем прошло три года. При их повторной встрече у Авиловой уже было трое детей. Ее муж, городской чиновник, очень ревниво относился к увлечению жены и ее литературным занятиям.

Авилова писала небольшие рассказы и просила своего кумира оценить их. Чехов читал, давал профессиональные советы. Об одном из рассказов, «Забытые письма», он отозвался с похвалой. В то же время отмечал неизбежные просчеты: избыточную описательность, неуверенность в себе, отсутствие наработанного опыта. Авилова была благодарна за внимание. Умная, чуткая женщина создала из писателя кумира и трепетно воспринимала каждое его слово. Между ними завязалась скрытая переписка. Письма Антона Павловича Авилова получала тайком, через почтовое отделение, до востребования. Муж знал о них, и иногда Авилова даже давала ему некоторые письма для прочтения. Чехов стал центром ее душевной жизни, объектом постоянного анализа и литературного творчества. В конце жизни Авилова скрупулезно изобразила перипетии общения с писателем и дала им свою интерпретацию.

Чтобы определить, чем является повесть Авиловой: подлинным воспоминанием или художественным произведением, необходимо учесть индивидуальность и психическую особенность ее автора. Об этом Авилова сама говорит и в повести, и в дневниковых записях вплоть до последних лет. Что свойственно было ее натуре? Прежде всего — необузданное воображение, способность «выдумывать правдоподобно» и замещать реальность созданными картинами. Авилова приводит упрек мужа, который раскрывает ее слабость: «Удивительно, до чего ты наивна! Прямо до глупости <...> У тебя же какая­то мания доверия. Сколько раз тебе говорил: не суди по себе. <...> У тебя темперамента ни на грош, а воображения — сверх головы. Ты не знаешь людей, а воображаешь их, считаешь их такими, какими тебе захочется их видеть, ну и садишься в лужу» (А. 152).

Восприятие людей через обостренное воображение — особенность Авиловой. И оно пронизывает истолкование слов и действий кумира. В этом плане название повести необходимо понимать расширительно. Речь идет не только о реальном общении с писателем и о той литературной игре, в которую поклонница вовлекла писателя, а он согласился в ней участвовать. Название говорит и о роли Чехова в ее воображении, потому что полет фантазии был неотъемлемой частью жизни Авиловой.

Другой особенностью являлось восприятие окружающего «изнутри». Сама Авилова объясняла это следующим образом: «Писать изнутри — это не изложение события, дела, мнения, пользуясь нужными словами, заранее составленным планом. Нет! Когда пишешь изнутри, то сперва представишь себе лицо, улыбку... все окружающее вдруг затуманится, отойдет... слова неожиданные забарабанят как дождь, польются помимо воли, скажут то, что только что родилось и удивляет и еще ново... прольются и иссякнут. И странно самой: откуда это взялось? И отчего больше нет?» (А. 190).

Писать изнутри — значит отдаться стихии чувств, стать летописцем их, а потом удивляться: откуда это взялось? Авилова утверждает себя как импульсивного литератора, подчиненного эмоциям, а не разуму, первому впечатлению, а не выверенности картины. Но следование интуитивному побуждению не покрывает и не объясняет сложность творческого процесса.

И наконец, мечта о том, что Чехов испытывает к ней аналогичные чувства, но держит это в тайне. Поддерживающим источником этой убежденности стал рассказ Чехова «О любви», который Авилова спроецировала на себя и как бы получила подтверждение своей версии. По сути, это нормальные побуждения любящей женщины. Но в сознании Авиловой они приобрели гипертрофированную форму, стали силой, подминающей под себя трезвость мышления и адекватность восприятия реальности. Поклонница превратилась в жертву безудержного желания доказать себе и читателям, что Чехов таил к ней скрытую любовь. Мечта стала навязчивой идеей, которую она прорабатывала в деталях на протяжении нескольких десятилетий.

Эти особенности вызваны спецификой женского взгляда. В воспоминаниях Авилова признается, что по природе она «насквозь, прямо неистово — женщина»: «Мне с детства нужны романы, всякие чувства, поэзия, красота, мечта и еще... нужно писать изнутри, писать до самозабвения, до слез, не умом, а всеми этими чувствами, мечтами, такой уже знакомой мне печалью и вечно сияющей надеждой» (А. 219).

При такой душевной экзальтации Авилова могла представить и изобразить любую мечту и увлечение. Она понимала это уже в молодости. И как противовес безудержному воображению и напору чувств определила особенность будущего мужа: «Когда я это поняла, я успокоилась, но твердо решила, что нужно, чтобы муж у меня был умный, иначе я пропаду, наделаю глупостей, буду смешна» (А. 219).

Все воспоминания Авиловой, будь то ее общение с Чеховым, отношения с мужем, детьми, литераторами, покоряют искренностью и подробностью деталей. Авилова предельно откровенна, даже обнажена в своих чувствах, сомнениях, интерпретациях происходящего. И это вызывает доверие к ее переживаниям. Но одновременно богатое воображение в сочетании с литературными способностями становятся самоценной силой. И тогда теряются границы, разделяющие реальность и фантазию.

2. Игра в общении

Авилова воспринимала отношение Чехова к себе как игру. Не случайно в душевных терзаниях она часто вспоминала его рассказ «Шуточка».

«Зимний день. Ветер. Ледяная гора. Молодой человек и молодая девушка катаются на санках. И вот каждый раз, как санки летят вниз, а ветер шумит в ушах, девушка слышит: “Я люблю вас, Надя”.

Может быть, это только так кажется?

Они вновь поднимаются на гору, вновь садятся в сани. Вот сани перекачнулись через край, полетели... И опять слышится: “Я люблю вас, Надя“.

Кто это говорит? Ветер? Или тот, кто сидит сзади?

Как только они останавливаются, так все обычно, буднично, и лицо спутника равнодушно» (А. 167).

Этот рассказ о провокационной шутке вызывает у Авиловой ассоциацию с ее реальным положением рядом с Чеховым: «Я летела с горы в Москве. Я летела и раньше, я слышала не один раз: “Я люблю вас”. Но проходило самое короткое время, и все становилось буднично, обычно, а письма Антона Павловича холодны и равнодушны» (А. 168).

Это точное восприятие ситуации. Письма Чехова к Авиловой сдержанны и корректны. Они устанавливают дистанцию, переходить которую непозволительно. Чехов остужал воображение поклонницы и одновременно укреплял доверительное отношение к ней. Авилова же жаждала сердечных признаний и покорения кумира. Но этого не было. И она была в отчаянии. Общение с писателем укрепляла перепиской.

В письменном диалоге с Авиловой Чехов делает обстоятельный анализ произведений, которые она присылает ему. Так, по поводу рассказа «Вернулся» он сообщает: «Рассказ хорош, даже очень. Но будь я автором его или редактором, я обязательно посидел бы над ним день­другой.

Во­первых, архитектура... Начинать надо прямо со слов: “Он подошел к окну”... и проч. Затем герои и Соня должны беседовать не в коридоре, а на Невском <...>

Во­вторых, то, что есть Дуня, должно быть мужчиною.

В­третьих, о Соне нужно побольше сказать...

В­четвертых, нет надобности, чтобы герои были студентами и репетиторами, — это старо. Сделайте героя чиновником из департамента окладных сборов, а Дуню офицером, что ли...»⁶

В конце разбора он отклоняет фамилию героя и название рассказа. По сути, Чехов полностью перекраивает рассказ и предлагает его новую конфигурацию.

Критика писателя откровенна и профессиональна. Он ведет честный разговор с Авиловой, без оглядок на то, что она может обидеться. И потому удивляется ее последующей реакции и предлагает программу­минимум: «За что Вы рассердились на меня, уважаемая Лидия Алексеевна? Это меня беспокоит. Я боюсь, что моя критика была и резка, и неясна, и поверхностна. Рассказ Ваш, повторяю, очень хорош, и, кажется, я ни одним словом не заикнулся о “коренных” поправках» (Л.А. Авиловой 3 марта 1892 года. П. V, 10). А далее писатель вновь отмечает далеко не частные просчеты. Подобная щедрость писателя, тратящего время и силы на образование непрофессиональной беллетристки, дорогого стоит. Но Авилова не воспринимала советы мастера как должно.

Тем не менее она посылала писателю свои рассказы, и он отправлял отзывы без скидок на ее дилетантство. Как всегда, он начинал с похвалы и моральной поддержки. Даже использовал дамские словечки: «Ах, Лидия Алексеевна, с каким удовольствием я прочел Ваши “Забытые письма”. Это хорошая, умная, изящная вещь. Это маленькая, куцая вещь, но в ней пропасть искусства и таланта, и я не понимаю, почему Вы не продолжаете именно в этом роде» (А. 168). Одновременно в этой реакции писателя проскальзывает элемент провокационности. Чехов­наблюдатель хочет увидеть границы женского восприятия и исповедальности.

Что могло вызвать такую поощрительную оценку рассказа Л.Авиловой? «Забытые письма» — это три послания женщины (по полторы­две страницы печатного текста) любимому человеку после смерти мужа. Первое — чувство вины за ложь и обман мужа в связи с любовью к другому мужчине. Второе — преодоление печали, отказ от одиночества и призыв к другу «приезжай», признание в любви к нему. Третье — бунт женщины за то, что любимый игнорирует ее и не отвечает на письма. Надежда сменяется страхом и прозрением того, что в его жизни она была лишь развлечением.

«Забытые письма» отличают искренность, точность в изображении переживаний женщины. Три письма открывают экзальтированность чувств, переход от смиренности к бунту. Чехова могла привлечь в них тонкость самоанализа, честность исповеди, специфика женского восприятия. Но характерно, что писатель заканчивает похвалу выражением «симпатичный талант», над которым он смеялся неоднократно как над банальной оценкой.

А вслед за реверансом дан профессиональный разбор рассказов: «Письма — это неудачная, скучная форма, и притом легкая, но я говорю про тон, искреннее, почти страстное чувство, изящную фразу. Гольцев был прав, когда говорил, что у Вас симпатичный талант, и если вы до сих пор не верите этому, то потому, что сами виноваты. Вы работаете очень мало, лениво. Я тоже ленивый хохол, но ведь в сравнении с Вами я написал целые горы» (А. 168).

А далее критика усиливается: «Кроме “Забытых писем”, во всех рассказах так и прут между строк неопытность, неуверенность, лень. Вы до сих пор не набили себе руку, как говорится, и работаете как начинающая, точно барышня, пишущая по фарфору. Пейзаж вы чувствуете, он у Вас хорош, но Вы не умеете экономить, и то и дело он попадается на глаза, когда не нужно, и даже один рассказ совсем исчезает под массой пейзажных обломков, которые грудой навалены на всем протяжении от начала рассказа до (почти) его середины» (А. 168).

От внимания Чехова не ускользают и просчеты стилистического плана: «...Вы не работаете над фразой, ее надо делать — в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от “по мере того”, “при помощи”, надо заботиться о ее музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом “стала” и “перестала”. Голубушка, ведь такие словечки, как “безупречная”, “на изломе”, “в лабиринте”, — ведь это одно оскорбление. Я допускаю еще рядом “казался” и “касался”, но “безупречная” — это шероховато, неловко и годится только для разговорного языка, и шероховатость Вы должны чувствовать, так как Вы музыкальны и чутки, чему свидетели — “Забытые письма”» (А. 168–169).

Такой тщательный анализ становится школой мастерства. Авилова позднее признает, что «была плохой ученицей» и стала понимать советы Антона Павловича позже, когда «сама дошла до потребности “слушать”» (А. 169). И поэтому она определяет себя тогдашнюю как «талантливое ничтожество» (А. 169).

В форме этого отзыва есть элемент литературной игры, стилизации женского поведения. Чехов как бы закладывает основу их дружеского общения: поощрительный реверанс и готовность быть участником игровых отношений.

Авилова писала легко, «сразу набело». Ей не приходилось работать над текстом, править рукопись. Она изливала свою душу в искреннем и неудержимом порыве. В воспоминаниях о своем литературном пути она отмечает: «Писание доставляло мне только удовольствие, а труда никакого. Несмотря на заветы моего учителя Гольцева, я так и не научилась работать, а писала с маху, прямо набело, обдумывая по мере того, как писала. Редко приходилось переписывать какую­нибудь одну четвертушку листа» (А. 247).

Привычка к порывистому самовыражению превращала ее рассказы в искренние эмоциональные картины. Но им не хватало глубины и сдержанности. И когда Авилова задумывается над уровнем своих беллетристических достижений («Счастливец» и др. рассказы. СПб.: Изд. Стасюлевича, 1896), она честно характеризует их недостатки. «А вот я теперь думаю: почему мои рассказы нравились? Из тех, которые я перечислила, ни одного не было по­настоящему хорошего. Что, тогда вкус, что ли, был другой? <...> Тогда еще была любовь к “слезе” в литературе. А Чехов давал мне советы, которые тогда я плохо понимала: “будьте холодны, когда пишете”. Лучше всего я поняла этот “холод” не на Чехове, а на Бунине. Я не хочу сказать, что это холодный писатель, но он в совершенстве владеет секретом писать холодно, а вызывать самое сильное впечатление» (А. 247–248).

В некоторых рассказах Авиловой чувствуется влияние чеховской прозы, особенно в изображении деревенской жизни («Власть», «Без привычки», «Пышная жизнь», «Образ человеческий»). В рассказах о женских судьбах бросаются в глаза экзальтированность, возвышенные сентенции, стремление к идеализации. Женские персонажи анализируют природу любви, изменчивость отношений с мужчинами, пытливо ищут причины несостоявшейся гармонии («Последнее свидание», «Творчество», «В весенней дымке»).

Произведения Авиловой были интересны Чехову как проявление женского взгляда на действительность и как пример непрофессионализма. Опытный мастер, он стремился усовершенствовать творческие способности поклонницы, делился секретами литературного искусства. И лишь позднее Авилова осознала их ценность и упущенную возможность.

3. Чехов в ключевых эпизодах повести

Рассмотрим, как представлен писатель в пяти сценах повести, какой образ создает беллетристка.

Первая встреча у сестры была чисто ознакомительной. «Девица Флора», как ее представил муж сестры, вступила в общение с Чеховым. Их дружеский разговор произвел на Авилову сильное впечатление: «Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как это было много! У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг на друга удивленные и обрадованные.

— Я опять сюда приду, — сказал Антон Павлович. — Мы встретимся? Дайте мне все, что вы написали или напечатали. Я все прочту очень внимательно. Согласны?» (А. 119).

Обратим внимание на то, как решительно Авилова переносит на Чехова свои радостные чувства и «подчиняет» писателя своим впечатлениям.

Второй эпизод происходит через три года после первой встречи. У Авиловой уже было трое детей. Муж Михаил, чтобы обеспечить семью, взял еще вечернюю работу, а все свободное время посвящал детям. Авилова встречает Чехова на юбилее газеты, которую редактирует муж ее сестры. Здесь Чехов предстает как искуситель поклонницы. Вначале он флиртует с ней, разыгрывает сцену кораблекрушения и спасения двух любящих пассажиров. Затем три часа общается с Авиловой за обедом в конце стола. А дома ее ждет объяснение с мужем, которому не понравился их оживленный разговор и то, что они не сели порознь, там, где им было назначено.

Недоброжелатель, наблюдавший за их разговором, пустил сплетню о том, что Чехов кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти Авилову, добиться развода и жениться на ней. Когда был выяснен завистник, Авилова все же упрекнула в письме Чехова. И он ответил ей сдержанно и отстраненно:

«Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Что сей сон значит?

Мое достоинство не позволяет мне оправдываться, к тому же обвинение Ваше слишком неясно, чтобы в нем можно было разглядеть пункты для самозащиты. Но, сколько могу понять, дело идет о чьей­нибудь сплетне. Так, что ли?

Убедительно прошу Вас (если Вы доверяете мне не меньше, чем сплетникам), не верьте всему тому дурному, что говорят о людях у Вас в Петербурге. Или же если нельзя не верить, то уж верьте всему и в розницу, и оптом: и моей женитьбе на миллионах, и моим романам с женами моих лучших друзей и т.д. Успокойтесь, бога ради. Впрочем, бог с Вами. Защищаться от сплетни — бесполезно. Думайте про меня как хотите.

<...> Живу в деревне. Холодно. Бросаю снег в пруд и с удовольствием помышляю о своем решении никогда не бывать в Петербурге» (А. 126).

Писатель сдержан, холоден, раздражен петербургскими сплетнями. Ему даже безразлично то, что Авилова думает об этом инциденте.

Третий эпизод — конфуз с романтическим ужином. После нескольких коротких встреч Авилова пригласила Чехова на ужин к девяти часам вечера. Эта встреча представлялась ей как поэтическое свидание, которому ничто не должно было помешать. Муж уехал на Кавказ, дети к тому времени будут уложены. Авилова надеялась пообщаться с кумиром в доверительной праздничной обстановке. Но все обернулось конфузом. В назначенное время Чехов не пришел. Писатель проводил вечер с петербургскими приятелями в ресторане и задержался. То ли его не отпустили знакомые, то ли он сам не торопился. Но ясно одно: Чехов не спешил на встречу.

К Авиловой неожиданно нагрянула нежелательная семейная пара — знакомые мужа, которых хозяйка едва выносила. Пришлось угощать их праздничным ужином. Чехов пришел только в 10.30, был обескуражен присутствием посторонних людей и тем, как бесцеремонно они накинулись на него с вопросами и советами. Авилова подробно изобразила нелепость возникшей ситуации и свое отчаяние. Когда наконец незваные гости догадались уйти, началась доверительная беседа, которая закончилась чуть ли не признанием Чехова в том, что три года назад он был увлечен Авиловой.

Писатель отказался от остатков ужина и в половине второго собрался уходить, сказав: «Я успею еще поужинать и поговорить с Сувориным, а вы ложитесь скорей спать» (А. 139). Поговорить с другом для него важно и интересно, даже если это будет уже в середине ночи. Тем более что на следующий день Чехов решил уехать, хотя и обещал до этого повидать Авилову.

Из описания этой встречи видно, что для Чехова она не имела особого значения: он опоздал на полтора часа, а попав в неудобную ситуацию, ушел к Суворину, отменил встречу с Авиловой и предпочел уехать в Москву. План романтической встречи обернулся конфузом, а визит оставил неприятный осадок у писателя. Он не любил двусмысленных положений и сплетен.

В этом контексте неорганично и даже чужеродно звучит сцена признания Чехова в прежней любви к Авиловой. «Вам надо лечь спать, — сказал Чехов, — вас утомили гости. Вы сегодня не такая, как раньше. Вид у вас равнодушный и ленивый, и вы рады будете, когда я уйду. Да, раньше... помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете ли вы?.. Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне кажется, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить.

Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после последней разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше, по­новому.

И что еще тяжелее расстаться» (А. 139).

Монолог Чехова приобретает все более книжный и банальный характер. «Я вас любил, — продолжал Чехов уже совсем гневно и наклонился ко мне, сердито глядя мне в лицо. — Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых и я бросал и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?» (А. 139).

Чехов предстает как типичный обольститель, опутывающий женщину банальными словами и театрально завершающий визит:

«Он взял мою руку и сейчас же оставил ее, как мне казалось, с отвращением.

— О, какая холодная рука!

И сейчас же он встал и посмотрел на часы...» (А. 139).

Подобную патетичность мы не встретим даже в рассказах Чехова, где влюбленные в молодых девушек объясняются в своих чувствах. А здесь зрелый писатель 32 лет как студент открывает замужней даме с тремя детьми то, что он испытывал к ней три года назад. А она даже не догадывалась об этом. Эти эпизоды вызывают недоверие и отторжение. Они как бы вырваны из посредственной дамской беллетристики. По сути, Авилова повторяет сцены объяснения в любви, которые Чехов представлял в своих рассказах. Но там они выявляли банальность и мелодраматичность поведения людей, вызывали улыбку и комический эффект. Здесь же Авилова переносит их на Чехова и ставит его самого в положение персонажей, над которыми он посмеивался. Но писательница не замечает искусственности и комичности изображенных ею ситуаций.

На следующий день Авилова получила письмо Чехова от 12 февраля 1895 года, в котором он сдержанно и даже отстраненно сообщал:

«Многоуважаемая Лидия Алексеевна! Вы не правы, говоря, что я у Вас скучал бессовестно. Я не скучал, а был несколько подавлен, так как по лицу Вашему видел, что Вам надоели гости. Мне хотелось обедать у Вас, но в