Боян. Опыт воссоздания из небытия

Одна из распространенных и ошибочных точек зрения на Бояна из «Слова о полку Игореве», что это автор полумифический. Между тем немногие писатели древности, произведения которых до нас не дошли, а дошел только слабый отблеск былой славы (например, некоторые драматурги, упоминаемые Аристотелем в «Поэтике»), получили возможность быть представленными в вечности столь блестяще и емко, как Боян в «Слове». Если бы мне довелось писать, скажем, учебник нашей литературы первых веков, то я бы непременно уделил Бояну отдельную главу. Говорю не ради красного словца: благодаря автору «Слова» мы довольно много знаем о его предшественнике, «соловье старого времени», просто не всегда сполна используем имеющуюся информацию.

Итак, что нам известно о «вещем Бояне» из текста «Слова»?

Первое. Когда он жил и о ком писал (точнее, пел): о «старом Ярославе, храбром Мстиславе, зарезавшем Редедю перед полками касожскими, прекрасном Романе Святославиче» (здесь и далее перевод О.Творогова). Первый в списке, «старый Ярослав», то есть Ярослав Мудрый, взошел на киевский престол в 1016 году, а последний, «прекрасный» (Красный) Роман Святославич, Тмутараканский князь, был убит в 1079 году. Боян, таким образом, повествовал о князьях и связанных с ними событиях на едином и довольно небольшом промежутке времени в 63 года, и совершенно не исключено, что и сам этот период частично или даже полностью прожил. Во всяком случае, «старого Ярослава» (умер в 1054 году) он еще застал, о чем говорит фраза автора «Слова» в другом месте: «Боян и Ходына Святославовы, песнотворцы старого времени Ярославова» (заметьте, что нам сообщено имя и другого, видимо, тоже знаменитого «аэда» — Ходына). Уточнение же «Святославовы» свидетельствует о том, что активный период творчества Бояна и Ходыны пришелся на время правления князя Черниговского и Киевского Святослава Ярославича (1054–1076), третьего сына Ярослава Мудрого и Ингигерды Шведской.

Второе. Где жил Боян. Перечень героев его песен — Ярослава Владимировича Мудрого, Мстислава Владимировича, Романа Святославича и Святослава Ярославича в придачу — сообщит нам о том, что все они, кроме Ярослава Мудрого, имели прямое отношение к Тмутараканскому княжеству, одному из самых древних на Руси, располагавшемуся на месте античного Боспорского царства (на Керченском и Таманском полуостровах). Мстислав Владимирович Удалой княжил в Тмутаракани начиная с конца Х — начала XI века по 1036 год, а Роман Святославич Красный — с 1069-го по 1079-й. Святослав Ярославич Тмутараканским князем не был, но при нем Тмутаракань входила в состав его Черниговского княжества (до 1073 года).

Слово «Тмутаракань» теперь синоним самого глухого захолустья, а вот во времена Мстислава Удалого было иначе. Мстислав-то Владимирович и впрямь удалой — он первый из русских князей, кто велел вырезать на печати свое изображение в императорском облачении. Спрашивается: на каком основании? Ведь он даже на киевском престоле не был. Тмутаракань и Чернигов — вот его «потолок». А он, очевидно, ощущал себя преемником боспорских царей, василевсов, правивших на берегах Керченского пролива больше тысячи лет, с V века до н.э. по VI век н.э. В этом смысле Тмутаракань (она же Таматарха, она же Гермонасса) являлась неким «местом силы», а не захолустьем. А Корчев (он же Боспор, он же Пантикапей), вторая столица княжества, был известным морским портом древности и средневековья, защищенным каменной цитаделью, самой мощной после константинопольской. Для сравнения: русскую столицу Киев, большой уже город в XI веке, окружали земляной вал и деревянные стены.

Между прочим, одной из главных целей похода князей Игоря и Всеволода было возвращение в состав Руси Тмутараканского княжества (утраченного в 90-х годах XI века). Здесь есть какое-то вольное или невольное совпадение с обращением в начале «Слова» к Бояну, воспевавшему подвиги тмутараканских князей. А как он, к слову, мог бы делать это в XI веке, не зная темы предметно? Тмутаракань, она же Тамань, и сейчас не ближний свет, хоть из Киева, хоть из Москвы, а тогда? Даже сухопутной границы с центральными русскими княжествами у Тмутаракани не было. Этот же вопрос, только вывернутый наизнанку: если бы Боян жил в центре Киевской Руси, то как бы он получал впечатления о тмутараканских князьях и событиях в отдаленнейшем анклаве? Значит, Бояну доводилось жить в Тмутаракани (нынешней Тамани) или Корчеве (Керчи), и подолгу, если вообще не был родом оттуда. Есть, правда, в указаниях автора «Слова» и «черниговский след» — когда он называет Бояна и Ходыну «Святославовыми». А Святослав Ярославич, их покровитель, большую часть жизни правил в Чернигове. Но одновременно, как уже отмечалось, владел и Тмутараканским княжеством. Так что Боян мог приехать в Тмутаракань из Чернигова. Или, наоборот, из Чернигова в Тмутаракань. Точно сказать нельзя, но отметим, что обе эти точки на карте жизни и творчества Бояна отнюдь не иллюзорны. Вот какую информацию можно выжать всего из двух фраз о нем в «Слове», используя пресловутый дедуктивный метод!

Но и это еще не все. Рассуждения автора «Слова» о творческой манере Бояна тоже косвенное свидетельство того, что тот достаточно долго жил на территории, испытавшей влияние эллинизма (то есть в Тмутаракани или Корчеве). Но об этом поговорим отдельно.

Третье. Каков был стиль Бояна. Автор «Слова» совершенно неслучайно в самом начале противопоставил свою творческую манеру Бояновой: «Начаться же этой песне по былям нашего времени, а не по обычаю Боянову!» Казалось бы — зачем? Это что, скрытое литературное тщеславие типа: «Нет, я не Байрон, я другой»? А без апелляции к Бояну ты никак начать не можешь? Между тем эта моя невольная подначка в адрес автора «Слова» открывает то серьезное обстоятельство, что ко времени создания «Слова о полку Игореве» в древнерусской литературе уже существовал определенный эпический канон — в данном случае Боянов. А древние авторы канонов старались не нарушать. И если ты хотел «начяти старыми словесы трудныхъ повѣстий о пълку Игоревѣ», то тебе следовало делать это по канону «трудных (то есть «ратных») повестей» Бояна. Так, как это сделали по канону самого «Слова» авторы «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище».

Но дело в том, что по «обычаю» (или «замышлению», как сказано в оригинале) Боянову автор «Слова», полагаю, просто не умел. Он уже не испытывал того влияния эллинистической культуры, какое испытал в бывшем Боспорском царстве Боян, и не владел свойственной тому чисто греческой риторикой, когда автор приближается к теме повествования не напрямую, а закладывая вокруг нее словесные виражи. Вот как выразил это автор «Слова»: «О Боян, соловей старого времени! Если бы ты полки эти воспел, скача, соловей, по мысленному древу, взлетая умом под облака, свивая славы вокруг нашего времени, возносясь по тропе Трояновой с полей на горы!»

Мы тут возвращаемся к моему соображению, что «вещий Боян» не мог не жить в Тмутаракани или Корчеве (скорее в Корчеве, где в XI веке еще сохранялась влиятельная греческая община). Автор «Слова» метафорически подтверждает мою мысль о греческих истоках «многоглаголания» Бояна: «Ведь Боян вещий, если кому хотел песнь слагать, то растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками...» Что ж, так писал (точнее, пел, ибо писать не умел) родоначальник древнегреческого эпического стиля — Гомер. «Илиада», как известно, начинается словами: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...» Однако читатель, прежде не касавшийся Гомера, узнает о причине гнева Ахиллеса, дойдя лишь до... 184 стиха Песни первой: «...из кущи твоей Брисеиду сам увлеку я, награду твою...» (то есть царь Агамемнон отнял у Ахиллеса его пленницу Брисеиду). «Эти древнегреческие мужики банально не поделили бабу, — раздосадованно воскликнет наш читатель, — а я, вместо того чтобы прямо узнать об этом, зачем-то читаю: “Гнев, богиня, воспой...”! Сразу нельзя сказать было?» Нет, нельзя: в те времена сразу обнажать причину считалось моветоном.

Гомер парит над темой, как орел на распростертых крыльях, выбирая добычу. Боян поступал примерно так же, судя по характеристике его манеры автором «Слова»: «Тогда напускал он десять соколов на стаю лебедей, и какую лебедь настигал сокол — та первой и пела песнь...» Проще говоря, прежде чем приступить к сути, Боян делал десять риторических заходов на цель. Никакого иронического подтекста в метафоре автора «Слова» нет. Напротив, он восхищен мастерством предшественника: «А Боян, братья, не десять соколов на стаю лебедей напускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал, а они уже сами славу князьям рокотали». Кажущееся противоречие насчет «десяти соколов» (то напускал, то не напускал) есть на самом деле тонкий художественный парадокс, когда автор «Слова» признает, что, определив с помощью метафоры метод гения, он не может, однако, понять, как он это делал: «...свои вещие персты на живые струны возлагал, а они уже сами славу князьям рокотали».

Здесь невольно вспоминается характерное высказывание Флобера о прозе Тургенева. «Я хотел бы быть учителем риторики, — писал он Ивану Сергеевичу 2 августа 1873 года, — чтобы разъяснить ваши книги. Заметьте — я не сумел бы их разъяснить (курсив мой. — А.В.)».

Итак, тема Бояна появляется в «Слове» как художественное обоснование отхода от существовавшего, но уже устаревающего эпического канона («Начати же ся тъй пѣсни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню!»). Однако по иронии судьбы это отступление сыграло в «Слове» роль тех самых риторических фигур, которыми предварял свои песни Боян. И стало, по сути, блестящей «рецензией» на его творчество.

После нее я откровенно не понимаю, почему первые древнегреческие драматурги Феспис, Хриних и Херил, произведения которых до нас не дошли, упоминаются отдельно в любом учебнике древнегреческой литературы, а наш Боян — только «одвуконь» с автором «Слова». Но ведь они люди из разных столетий и разных литературных школ, как выяснилось! «Может быть, этот Боян и не существовал вовсе!» — говорят иные. Может быть, и Феспис, Хриних и Херил не существовали, доказательств обратного ведь не имеется. Некоторые утверждают, что и Гомер не существовал. И что? Означает ли это, что Эсхил, Софокл и Еврипид появились на пустом месте? И, соответственно, что на пустом месте появился автор «Слова»?

Кажется, лишь от одного из упомянутых древнегреческих трагиков остались какие-то фрагменты (и то оспариваемые). А добросовестный автор «Слова» напрямую цитирует нам Бояна. Иные из этих выражений давно стали крылатыми: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути» («Ни хитрому, ни гораздому, ни птицы гораздому суда Божия не миновать». — А.В.); «Олега кагана жена! Тяжко ведь голове без плеч, горе и телу без головы». (Обратите внимание на слово «каган», которое подтверждает, что мы имеем дело с прямым цитированием Бояна, ибо в XII веке это тюркское название князей на Руси уже не употребляли, и в других местах «Слова» мы его не найдем.)

Мне бы не хотелось, чтобы моя мысль о влиянии древнегреческого эпического стиля на Бояна была понята так, будто он был эпигоном греков. Нет, он, по традициям того времени, соблюдал сложившийся у эллинов повествовательный канон, что ранее делали и римские эпические авторы, не являвшиеся никакими эпигонами греков. А говорю я с такой уверенностью потому, что цитирование автором «Слова» Бояна убедительно доказывает внутреннюю стилистическую самостоятельность того: «Не буря соколы занесе чресъ поля широкая — галици стады (то есть стаи галок. — А.В.) бѣжать къ Дону великому»; «Комони ржуть за Сулою — звенить слава въ Кыевѣ».

Хоть и написано еще в XI веке, а перед нами — типичный для нашей поэзии образный двучленный параллелизм, согласно определению А.Н. Веселовского. По его мысли, он является первоначальной и простейшей формой аналогий и сравнений в русском поэтическом творчестве — в виде сопоставления природы и человеческой жизни или разных природных явлений. Например: «Стелется и вьется / По лугу трава шелкова / Целует, милует / Михаила свою женушку». Или известный по арии Садко (опера Н.А. Римского-Корсакова) двучленный параллелизм из другой народной песни: «Высота ль, высота поднебесная, / Глубота, глубота окиян-море». Всего-то две строчки, а как в них распахнут мир сверху донизу!

В «Слове о полку Игореве» мы имеем уникальную возможность проследить, как утверждался в русской поэзии этот самый двучленный параллелизм — от Бояна к автору «Слова». Сначала тот цитирует Бояна: «Чи ли въспѣти было, вѣщей Бояне, Велесовь внуче: “Комони ржуть за Сулою — звенить слава въ Кыевѣ”» А дальше сам продолжает в том же духе: «“Трубы трубять въ Новъградѣ — стоять стязи въ Путивлѣ!” Игорь ждетъ мила брата Всеволода». Я не знаю, исследовал ли Веселовский двучленный параллелизм у Бояна и автора «Слова», но, наверное, более ранних образцов его в русской поэзии не сыскать.

Четвертое. Боян писал о том же, что и летописцы, а значит, гипотетически тексты его можно хотя бы частично реконструировать.

Мы знаем, летописи часто повествуют о тех же событиях, что песни и былины, и не всегда им противоречат. Я именно так ставлю вопрос: «не всегда противоречат», ибо, вопреки общепринятому мнению, противоречия встречаются в свидетельствах современников чаще, чем совпадения. Что, между прочим, вполне естественно для законов изменчивого человеческого восприятия, — на эту тему есть даже любопытный фильм Акиры Куросавы «Расёмон». Историки в поисках дешевой популярности преподносят нам нестыковки в источниках как сенсации, небескорыстно умалчивая, что сенсацией скорее является отсутствие нестыковок. Если же трактовка событий в разных свидетельствах совпадает, то есть основания говорить, что авторы пользовались одним источником. В Лаврентьевской летописи поход князя Игоря на половцев описан совсем не так, как в «Слове о полку Игореве», даже год не тот — 1186 вместо 1185. А вот рассказ Ипатьевской летописи весьма похож на «Слово», вплоть до текстовых совпадений.

Так, в «Слове» князь Игорь говорит: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть; так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим на синий Дон».

Его же слова в Ипатьевской летописи: «Если нам придется без битвы вернуться, то позор нам будет хуже смерти; так будет же так, как нам Бог даст».

Допустим, здесь мы имеем дело с фиксацией разными очевидцами одних и тех же слов Игоря Святославича. Но вот размышления самого автора «Слова»: «И стали князья про малое “это великое” молвить и сами себе беды ковать, а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую».

Эти же слова в Ипатьевской летописи: «Вот так Бог, казня нас за грехи наши, привел на нас поганых не для того, чтобы порадовать их, а нас наказывая и призывая к покаянию, чтобы мы отрешились от своих дурных деяний. И наказывает нас набегами поганых, чтобы мы, смирившись, опомнились и сошли с пагубного своего пути».

Я так и вижу, как монах-летописец редактирует это место из «Слова», усиливая христианскую трактовку: «Вот так Бог, казня нас за грехи наши...» Причем именно в данной последовательности: летописец вслед за автором «Слова», ибо признано, что Киевский свод Ипатьевской летописи — более поздний источник, чем «Слово о полку Игореве».

Можно ли считать, что рассказ о походе князя Игоря в Ипатьевской летописи — расширенное и дополненное прозаическое изложение «Слова»? Да, можно, поскольку, в отличие от Лаврентьевской летописи, не содержит фактических, ситуативных и моральных противоречий с тем, что написано в «Слове». Ну не считать же существенным противоречием, что князь Игорь из «Слова» после побега передвигается типично сказочным образом: «...горностаем прыгнул в тростники, белым гоголем — на воду, вскочил на борзого коня, соскочил с него босым волком, и помчался к лугу Донца, и полетел соколом под облаками, избивая гусей и лебедей к завтраку, и к обеду, и к ужину», в то время как Игорь Святославич из Ипатьевской летописи 11 дней топает пешком до ближайшего русского города. Может быть, Игорь и впрямь прыгал горностаем, плыл гоголем, мчался волком и летал соколом, одновременно добывая себе пропитание, но ответственный хронист не будет воспроизводить такое. Тем более если герой обратился волком. Оборотень он, что ли? Можно и от архимандрита получить по шапке за этого волка. Оттого, загнав коня, Игорь Святославич из летописи движется тем же путем, что и герой «Слова», но — пешком.

Естественно, летописец пользовался разными источниками, в том числе и неведомыми автору «Слова», но последовательность излагаемых событий и расставленные в одних и тех же местах повествования идейные акценты говорят о том, что «Слово» являлось основным.

Теперь представим, что «Слово о полку Игореве» так и не обретено, но имеется указание, что на основе этого утраченного шедевра составлен рассказ о походе князя Игоря в Ипатьевской летописи. Будем ли мы его воспринимать не только как хронику, но одновременно и памятник древнерусской литературы? Конечно, будем — такова общепринятая литературная практика. До нас же не дошли басни Эзопа в изначальном, стихотворном виде, а дошло прозаическое их изложение, причем с добавлением «морали» в конце, чего в оригинале не было. Теперь же для нас эта «мораль» — часть эзопова стиля, обязательная для других баснописцев, а творчество самого Эзопа — литературный факт, хотя оригиналов его басен мы не имеем, а на стихи они положены другими авторами. Точнее, Эзоп — даже не литературный факт, а обозначение литературного явления. Он основатель жанра, и таковым мы его воспринимаем.

С Бояном в этом смысле потруднее: никаких прямых указаний, что на основе его песен велся летописный рассказ, нет. Но косвенные-то есть, и два — достаточно серьезных. Если Боян с его сказительским авторитетом пел о Ярославе Мудром, Мстиславе Владимировиче, Романе Святославиче, а еще, по дополнительным указаниям автора «Слова», о «вещем Олеге», Всеславе Брячиславиче и Святославе Ярославиче, то рассказ об этих князьях в Повести временных лет вполне может основываться на его песнях примерно таким же образом, как летописное свидетельство о князе Игоре основано на «Слове».

Мы, к сожалению, имеем лишь три подсказки автора «Слова», которые позволяют нам увидеть Боянов след в Повести временных лет.

Перечисляя в самом начале «Слова» князей, о которых пел Боян, на Мстиславе Владимировиче Удалом он останавливается подробней: «...пѣснь пояше... храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми». История эта произошла даже не в Тмутаракани, где правил Мстислав, а в предгорьях Кавказа, за тысячу с лишним верст от Киева. Как же она могла стать широко известной на Руси? Только одним распространенным в ту пору способом: с помощью сказания или песни, потому что летописцы по определению не «попадают» в событие в смысле злободневности его отражения. Когда же они за него наконец берутся, то какими источниками пользуются? Если дело происходило в центральных русских княжествах, то, помимо песен, это могли быть донесения князьям, письма очевидцев, устные свидетельства (к которым, впрочем, хронисты и тогда уже относились с осторожностью). А если далеко на отшибе, за тысячу верст? Кто напишет, кто доставит — при отсутствии регулярной почты? А песни, сказания, былины перемещаются вместе с людьми, разносятся каликами перехожими, переходят из уст в уста. Только сказитель в тмутараканском войске Мстислава и мог запечатлеть поход на касогов (предков адыгов). А коли нет сказителя в подобной ситуации, то и летописцам ничего не достается. Так, ничего мы не знаем из Повести временных лет о взятии Тмутаракани и Корчева великим князем Святославом Игоревичем во время Хазарского похода. А ведь именно он восстановил там русскую власть (украинский советский историк М.Брайчевский небезосновательно предполагал, что она была в Тмутаракани и до хазар). Да и о самом-то походе почти ничего из Повести не знаем. Не нашло крушение могущественного Хазарского каганата своего певца, не было его тогда в войске Святослава. А письменность в ту пору хотя уже и существовала (подтверждение — кириллическая Гнёздовская надпись первой четверти Х века), но еще не получила широкого распространения. Оттого-то и в Повести временных лет о великом Хазарском походе — всего две строчки.

Из этого я делаю вывод, что Нестор-летописец, автор Повести, не мог не воспользоваться в начале XII века песней Бояна о Касожском походе Мстислава Удалого, потому что ничего другого, возможно, и не было. О том, что он ее знал, у меня нет никаких сомнений, раз уж автор «Слова» в конце того же века ее знал. Итак, вполне вероятно, что запись в Повести временных лет под 1022 годом есть прозаическое изложение Нестором Бояновой песни о Мстиславе Удалом либо части ее: «Пришел Ярослав к Берестью. В то же время Мстислав находился в Тмуторокани и пошел на касогов. Услыша же это, князь касожский Редедя вышел против него. И, когда стали оба полка друг против друга, сказал Редедя Мстиславу: “Чего ради погубим дружины? Но сойдемся, чтобы побороться самим. Если одолеешь ты, возьмешь богатства мои, и жену мою, и землю мою. Если же я одолею, то возьму твое все”. И сказал Мстислав: “Да будет так”. И съехались. И сказал Редедя Мстиславу: “Не оружием будем биться, но борьбою”. И схватились бороться крепко, и в долгой борьбе стал изнемогать Мстислав, ибо был рослым и сильным Редедя. И сказал Мстислав: “О Пречистая Богородица, помоги мне! Если же одолею его, воздвигну церковь во имя Твое”. И, сказав так, бросил его на землю. И выхватил нож, и ударил его ножом в горло, и тут был зарезан Редедя. И, войдя в землю его, забрал все богатства его, и жену его, и детей его, и дань возложил на касогов. И, придя в Тмуторокань, заложил церковь Святой Богородицы и воздвиг ту, что стоит и до сего дня в Тмуторокани» (перевод Д.Лихачева).

Последняя фраза фрагмента убедительно свидетельствует, что не сам Нестор писал его — лишь адаптировал под летописный стиль. Считается, что он начал Повесть в 1113 году, еще несколько лет потребовалось, чтобы дойти в хронике до времен Мстислава Удалого, а последнее летописное упоминание русской принадлежности Тмутаракани — 1094 год. Стало быть, в начале XII века, когда городом уже владели половцы, никакой церкви Пресвятой Богородицы там не стояло, а стоял упомянутый в «Слове» так называемый «Тмутараканский болван» (половцы были тенгрианцами). А вот при Бояне (примерно середина XI века) храм еще существовал, что и нашло отражение в отрывке.

Что мы можем сказать об этом тексте, если принять версию, что основным источником его стала песнь Бояна о Касожском походе Мстислава? Видимо, автор тяготел к сюжетам предельно драматичным и даже морально неоднозначным. Я вот, например, никогда не понимал вполне: а Мстислав честно победил Редедю? Вообще-то уговор был «не оружием биться, но борьбою», а Мстислав, переведя соперника в партер, добавил ножом в горло. Или нож не считался оружием? Отчего же тогда Редедя своим не воспользовался? Небось, как кавказский человек, владел ножом не хуже Мстислава. Почему-то мне кажется, что победил он не столько удалью и верой, сколько хитростью, а помощь Божией Матери дописал Нестор-летописец, то есть Мстислав-то, может быть, и молился Богородице, изнемогая, но такая молитва дошла бы, если бы он не просто церковь обещал воздвигнуть, а заключить справедливый мир с касогами в случае своей победы. А он, взмолившись, вовсе не оставил планов взять богатства Редеди, «и жену его, и землю его». Да еще и данью после победы обложил касогов, о чем не уговаривались. Хорошо, допустим, я наивен и Мстислав Владимирович не для того схватился с Редедей врукопашную, чтобы отказаться от своих военно-политических планов. Был бы ему нужен мир, так и не выходил бы на войну. Может быть, зарезав Редедю, он и нарушил правила, зато защитил южный фланг Руси, не потеряв при этом ни воина. Наверное, такая цель заслуживала помощи Божией Матери. Однако преследовал ли ее на самом деле Мстислав? Ни в малейшей степени, полагаю. Потому что дальше дело было так (читаем в Повести под 1023 годом): «Пошел Мстислав на Ярослава (Мудрого. — А.В.) с хазарами и касогами», то есть, завладев войском Редеди, он повел его как раз на Русь и два года опустошал ее в войнах с братом Ярославом. Нет, не стала бы ему помогать Богородица, просто он нож хорошо спрятал (в голенище сапога, очевидно)!

Однако надо понимать, что герои такого плана для писателей — находка. Что тогда, что теперь. Колоритный тип Мстислав, согласитесь! Императорские одежды примеривал, но, когда дошло до дела, не испугался амбала Редедю. Тот небось не в первый раз решал военные проблемы подобным образом, сил хватало. Но нашелся хитроумный Одиссей, который в нужный момент выхватил ножик и сделал супротивнику кирдык.

К слову, сюжет с Мстиславом и Редедей заставил меня вспомнить размышления Толстого в «Войне и мире» о том, что хорошо бы императорам и королям, если они что-то не поделили, лично биться друг с другом, не вовлекая сотни тысяч солдат в кровавую мясорубку. Это так называемое толстовское «остранение», а проще говоря, пример того, как умный человек манипулирует сознанием людей неумных, якобы открывая им глаза. «Да, конечно, пусть эти халдеи сами бьются!» Но они если и бьются, то с условием, а потом целые народы расхлебывают последствия, как после личной победы Мстислава над Редедей! Те же яйца, только сбоку!

Между прочим, Мстислав еще не самый худший из персонажей Бояна, перечисленных автором «Слова». «Прекрасный» Роман Святославич Тмутараканский смахивает на «малого князя» из фильма Тарковского «Андрей Рублев» (в исполнении Ю.Назарова). После поражения своих братьев, Святославичей, в битве на Нежатиной Ниве с Ярославичами в 1078 году Роман вернулся в Тмутаракань, вошел в союз с половцами и год спустя повел их на Русь. Но великий князь Киевский Всеволод Ярославич сумел отговорить степняков от этой затеи (за хорошую мзду, естественно), и они повернули обратно. Роману Святославичу пришлось ехать с ними. По пути, очевидно, он их укорял за предательство и корыстолюбие, и они его убили. Бесславный конец человека, громко называвшегося Красным! А Боян о нем пел — то ли оттого, что князь был свой, тмутараканский, то ли оттого, что вообще любил трагических героев.

В конце «Золотого слова» великого князя Киевского Святослава Всеволодовича приводится «припевка» Бояна о «чародее» князе Всеславе Брячиславиче: «Тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку, смысленый, рече: “Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути!”» Причем обратите внимание, это цитата в цитате: то есть Бояна здесь цитирует не автор «Слова», а сам великий князь Святослав. Более того, он и все остальное о князе Всеславе цитирует, уж больно необычен для великого князя рассказ, особенно о сверхъестественных свойствах Всеслава Брячиславича: «...ночью волком рыскал: из Киева до рассвета дорыскивал до Тмутаракани, великому Хорсу волком путь перебегал. Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у Святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал». Все-таки Киевский князь — не калика перехожий, чтобы байки пересказывать! Возникает мысль, что «волчью часть» добавил автор «Слова», особенно учитывая, что фантастические перемещения Всеслава очень похожи на перемещения князя Игоря после побега. Но напомню, что Полоцкий князь Всеслав Брячиславич княжил в Киеве в 1068–1069 годах, за сто с лишним лет до описанных в «Слове» событий. Откуда князь Святослав и автор «Слова» могли знать про его «чародейство», да еще с такими подробностями? В Повести временных лет, кстати, на эту тему мы ничего не найдем, хотя основания, очевидно, были (едва ли случайно Всеслав имел при жизни прозвища Волхв, Чародей, ну и, конечно, Вещий). Ответ тот же, что и в случае с Мстиславом Удалым: источником явились песни и сказания. Осталось лишь ответить на вопрос: чьи песни и сказания? Тут и предполагать особенно нечего: Боян — первый в списке претендентов, поскольку в конце рассказа о Всеславе Чародее приводится именно его припевка.

Вот возможный отрывок из песни Бояна о Всеславе Брячиславиче:

«На седьмом веке Трояна бросил Всеслав жребий о девице ему милой. Тъй клюками подпръся о кони