«Человеческая комедия» Надежды Тэффи

...Тэффи никого не судит, никого ничему не поучает. Именно в этом секрет и причина особенного к ней читательского влечения. Современники и соотечественники узнают в ее книгах самих себя и сами над собой смеются...
Тэффи не склонна людям льстить, не хочет их обманывать и не боится правды. Но с настойчивой вкрадчивостью, будто между строк внушает она, что, как ни плохо, как ни неприглядно сложилось человеческое существование, жизнь все-таки прекрасна, если есть в ней свет, небо, дети, природа, наконец, любовь.
Георгий Адамович. Одиночество и свобода (1955)

Год 1901-й от Рождества Христова был для Надежды Бучинской, в девичестве Лохвицкой, счастливым и благостным: журнал «Север» напечатал ее стихотворение «Мне снился сон, безумный и прекрасный...». Молодой, красивой, 23-летней она входила в русскую литературу. Но стать поэтом ей было не суждено. Поэтом стала ее рано ушедшая из жизни сестра — «русская Сафо» Мирра Лохвицкая. Надежда же перешла на прозу, в силу своего дарования — прозу юмористическую, и к 1910 году ее уже знала вся Россия.

«Женский вопрос»

Но не как Надежду Бучинскую, а как Надежду Тэффи. Так в 1907 году она подписала свою небольшую пьесу «Женский вопрос», чтобы необычным именем обратить на себя внимание директора петербургского Малого театра. Директор внимание обратил, и вскоре «Женский вопрос» был поставлен режиссером Евтихием Карповым.

Псевдоним стал именем, имя — судьбой.

Сама она «женский вопрос» решила довольно быстро. После окончания гимназии влюбилась в поляка Владислава Бучинского. Выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета был умен и обворожителен, галантно ухаживал и без особых усилий завоевал ее неопытное девичье сердце. Они поженились и уехали в Тихвин, где муж получил место судьи. Но после появления на свет двух дочерей и сына семейная жизнь начала разлаживаться. Ей хотелось писать, а приходилось разрываться между семьей и творчеством. Нужно было делать выбор, и она его сделала — в 1900 году из налаженного семейного быта шагнула в беспокойную литературную жизнь, оставив детей на попечение мужа и гувернантки.

«Одну Тэффи!»

Она рано поняла, что мир весьма далек от совершенства, что в нем больше бед и печали, нежели радости и веселья. Изменить его устройство она не могла, она могла привнести в него свою толику добра, скрасить тяжкое, порой абсурдное человеческое существование улыбкой, шуткой, иронией. Гимназисты и телеграфисты, журналисты и чиновники, чудаки и недотепы жили на страницах ее книг обычной жизнью обыкновенного человека, более озабоченного своей собственной судьбой, нежели судьбами огромного и зачастую непонятного мира. Она не высмеивала своих героев, она над ними посмеивалась. Легко и необидно. Она не шутила над миром, она от него отшучивалась. С иронией и присущим ей юмором. Читателям своим не льстила. Никого не учила и не судила, тем более не осуждала. Может быть, поэтому ее любили во всех слоях русского общества — от мелких конторских служащих до самого государя императора. Когда к 300-летию царствования дома Романовых у Николая II спросили, кого из русских писателей он хотел бы видеть в юбилейном сборнике, он, ни минуты не задумываясь, изрек: «Одну Тэффи!»

«Наши юмористы»

Ее талант ценил Керенский, Распутин пытался сделать своей любовницей, но получил полный афронт. Был у нее еще один известный поклонник — человек, которому было суждено перевернуть вверх дном всю Россию. С ним она столкнулась во время революционных событий 1905 года, когда работала в газете «Новая жизнь». Большевики, приходившие в свой орган, прятались по углам и о чем-то тайком шептались. Было скучно, разговаривать с ними было не о чем. Когда в редакции появлялся Ленин, он грозился не только грабить, но и убивать. Ей ни того ни другого не хотелось, и однажды она развернулась и в  1908-м ушла в «Сатирикон»[1], журнал, который, по словам поэта и литературного критика Петра Потемкина, создал целое «направление в русской литературе и незабываемую в ее истории эпоху»[2]. Направление, в котором политическая сатира удачно сочеталась с вполне безобидной юмористикой, посмеивающейся над современными нравами. Она без излишних трений вписалась в авторский коллектив, где первую скрипку играли Аркадий Аверченко, Саша Черный, Аркадий Бухов, Осип Дымов. Сотрудничество было взаимовыгодным: Тэффи своими юмористическими рассказами и фельетонными зарисовками способствовала популярности журнала, журнал — известности Тэффи. Которая вспоминала: «“Сатирикон” раскрепостил русский юмор. Снял с него оковы незримых слез. Россия начала смеяться. Стали устраивать вечера юмора:

НАШИ ЮМОРИСТЫ: ГОГОЛЬ, ЧЕХОВ, АВЕРЧЕНКО,
ОСИП ДЫМОВ, О.Л. Д’ОР,
ТЭФФИ[3].

В 1910 году журнал издал юмористическую книгу «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”», в которой в пародийном ключе изложил свою версию мировой истории. Книга была создана четырьмя авторами — Н.Тэффи, О.Дымовым, А.Аверченко и О.Л. Д’Ором — и состояла из четырех разделов:

— древняя история;

— средняя история;

— новая история;

— русская история[4].

Это была остроумная литературная мистификация, пародия на историю человечества... «длиной» в человеческую историю (недаром она пользовалась огромным успехом у читателей). Перу Тэффи принадлежала история Древнего Востока (Египет, Ассирия, Рим и др.). Она в свойственной ей беззлобной манере высмеивала ставший хрестоматийным учебник известного историка Д.Иловайского «Древняя история. Курс старшего возраста», неоднократно переиздававшийся в конце ХIХ — начале ХХ века. Уловила в Иловайском главное: ученый, излагая общеизвестные факты, часто впадал в морализаторство, перегружал свои тексты мелкими подробностями, мифами и легендами, язык был перенасыщен штампами и глубокомысленными сентенциями. Читать «Историю» Тэффи было гораздо интереснее, чем «Историю» Иловайского*, по которой училось не одно поколение гимназистов — учебник был рекомендован Ученым комитетом при Министерстве народного просвещения для гимназий.

Не забыла Тэффи и про «Сатирикон» — обыграв название романа Петрония и название журнала: «Один знатный вельможа, по имени Петроний, сделал смешную попытку издавать в Риме (трудно даже поверить!) САТИРИКОН! Безумец вообразил, что журнал этот может в I веке по Р.Х. иметь такой же успех, как и в ХХ по Р.Х.»**.

Но Тэффи не прельстилась славой журнала и «очень скоро бросила «торговать смехом». В воспоминаниях об Аверченко признавалась, что любила писателей, а не «специалистов-юмористов, старающихся непременно смешить».

Смех и слезы

Она продолжала публиковаться в журналах и газетах, одна за другой выходили книги: двухтомник «Юмористические рассказы» (1910; 1911) «И стало так» (1912), «Карусель» (1913), «Дым без огня» (1914), «Неживой зверь» (1916).

В «Юмористических рассказах», рисуя жизнь петербургской полубогемы, вышучивала обывательские предрассудки, смеялась над серой и монотонной повседневностью. Наряду с политической сатирой соседствовали и бытовые зарисовки, рассказы «Выслужился», «Проворство рук», «Покаянное», в которых уже явно чувствовался «стиль Тэффи», перемежались с такими безделицами, как «Свой человек», «Морские сигналы», «В стерео-фото-кине-мато-скопо-био-фоно и проч.-графе».

Действительность была довольно мрачной, но, как и всегда в жизни, трагедия граничила с комедией, драма тесно переплеталась с фарсом, и ироничная Тэффи, повествуя и об арестах гимназистов, и о гонениях на «политику», и о притеснениях цензуры, не может удержаться от сарказма: в рассказе «Корсиканец» агент Фиалкин для новой ступеньки карьеры в полицейском деле — он решает стать провокатором — разучивает революционные песни. «Городовой, бляха № 4711», который учит агента революционным песням, возмущается: «Разве революционер так поет! Революционер открыто поет. Звук у него ясный. Кажное слово слышно. А он себе в щеки скулит да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду. Нанимай себе максималиста, коли охота есть». Жандарм за стенкой, переживающий за «честь мундира», то есть отделения, когда будущий провокатор жалобно затянул: «Вы жертвою пали...» — не выдерживает и кричит: «Вон отсюда!.. Мерзавцы. В провокаторы лезут, “Марсельезы” спеть не умеют. Осрамят заведение! Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев!..»

Читатель не мог не рассмеяться: городовой учит агента «Вы жертвою пали...», жандарм возмущается и негодует: «“Марсельезы” спеть не умеют. Осрамят заведение!»

А Тэффи тем временем издевательски замечает: что «честный провокатор», что «порядочный шпик» одинаково нужны отечеству.

В миниатюре «Политика воспитывает», в которой повествуется о визите в столицу к родственникам некоего провинциала, доводит комическую ситуацию до абсурда: на вокзале прежде всего он спрашивает: «Где здесь обыскаться?» А когда кондуктор, не понимая, отвечает ему молчанием, в сердцах восклицает: «Разленился народ». И уже дома на любой звонок «бежит за паспортом и велит всем руки вверх поднимать». А на вопрос, уж не болен ли он, отвечает: «Нет, миленькие, это у меня от политического воспитания. Оборотистый я стал человек. Знаю, что, где и когда требуется». И уезжает в страхе из Петербурга, где на концерте можно услышать стихотворение Апухтина «Письмо», а там строка «Гложет, как милый властелин». Так это же «статья 121..., — пугается родственник. — Пятнадцать лет каторжных работ». И продолжает: «Стар стал для таких штук. Мне и здоровье не позволит».

Уже в ранних рассказах Тэффи проявились основные черты ее стиля — ирония, психологизм, внимание к деталям. О чем бы она ни писала — о политике, быте или психологических мотивах, которые движут человеком, заставляя совершать те или иные (порой нелепые и неразумные) поступки, — она везде и всюду остается строгим реалистом, черпая сюжеты из окружающей жизни. Но если Тэффи касается политики, то в ее рассказах политика задевает всех. И особенно юных, которые по неразумности своей «играют в политику», не разбираясь в столь тонкой материи. В рассказе «Переоценка ценностей» собрание гимназистов-первоклассников пародирует митинг взрослых. Здесь, как и там, никто не слушает остальных, все кричат и перебивают друг друга, но все-таки стремятся придерживаться правил — ведут «пратакол засидания» («Пратакол за-се... “Засе” или “заси”? Засидания. Что у нас там первое?» — вопрошает ведущий), протестуют «против запрещения класть на стол свои оконечности» и наконец выдвигают радикальное требование «переменить мораль, чтоб ее совсем не было».

Смешно? Скорее грустно.

Отсюда один шаг до «дураков» — в прямом и переносном смысле.

«Поведение дурака... серьезно и представительно»

Тэффи рассказ «Дураки» начинает так: «На первый взгляд кажется, будто все понимают, что такое дурак и почему дурак чем дурее, тем круглее.

Однако если прислушаешься и приглядишься — поймешь, как часто люди ошибаются, принимая за дурака самого обыкновенного глупого или бестолкового человека.

— Вот дурак, — говорят люди. — Вечно у него пустяки в голове! Они думают, что у дурака бывают когда-нибудь пустяки в голове!»

Но все это только кажется. Автор говорит общеизвестные вещи, чтобы затем доказать, что столь легкое понимание ошибочно и вопрос гораздо сложнее, чем кажется обывателю (употребляю это слово не в отрицательном смысле). Большинство дураков, пишет Тэффи, читает мало. Но «есть особая разновидность, которая всю жизнь учится. Это — дураки набитые». И, несмотря на свои изъяны, эта категория людей хорошо устраивается в жизни, так как не выносит никаких противоречий мысли, никаких нерешенных проблем, в обществе они народ удобный, а во всех жизненных передрягах руководствуются тремя аксиомами и одним постулатом: «Аксиомы: 1) Здоровье дороже всего. 2) Были бы деньги. 3) С какой стати? Постулат: Так уж надо. Где не помогают первые, там всегда вывезет последний». И делает вывод: «Все поведение дурака, как и его наружность, так степенно, серьезно и представительно, что его всюду принимают с почетом. Его охотно выбирают в председатели разных обществ, в представители каких-нибудь интересов. Потому что дурак приличен. Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко. Нигде не зацепит.

Дурак глубоко презирает то, чего не знает. Искренно презирает.

— Это чьи стихи сейчас читали?

— Бальмонта.

— Бальмонта? Не знаю. Не слыхал такого. Вот Лермонтова читал. А Бальмонта никакого не знаю».

Обыгрывая слово «круглый» (круглый дурак — круглые мысли — круглая жизнь), Тэффи подводит читателя к финалу рассказа и философски обобщает: круг, замкнутый дураком в политике, науке или искусстве, время от времени прорывается, если кто-то почувствует: «О, как жутко! О, как кругла стала жизнь! И прорвет круг».

Написано в 1911 году.

А как читается в 2023-м?

Критик Вл. Кранихфельд в рецензии на «Юмористические рассказы» писал: «Правильный и изящный язык, выпуклый и отчетливый рисунок, умение несколькими словами характеризовать и внутренний мир человека, и внешнюю ситуацию выгодно выделяют юмористические рассказы Тэффи из ряда книг, перегружающих наш книжный рынок»[5]. А литератор А.Измайлов увидел в ее рассказах «комизм характеров, юмористику подлинных жизненных мелочей»[6]. Книгу заметил даже такой эстет, как поэт М.Кузмин, который в эстетском же «Аполлоне», высоко оценив первый сборник рассказов «госпожи Тэффи», свысока похлопал по плечу: «Мы не знаем, будет ли автор пробовать свои силы в других родах прозы, но и практикуя этот, он может дать приятный вклад в подобную литературу, имея наблюдательность, веселость и литературный язык»[7].

Сборник «Юмористические рассказы» открывал постулат из «Этики» Спинозы: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе — благо». Из этой максимы и исходила всю свою творческую жизнь. Что в России, что на Западе.

В «Карусели» Тэффи с сочувствием и симпатией рисовала жизнь обычных горожан, изнемогающих от однообразного, скучного быта.

В «Неживом звере», предупреждая в предисловии, что в «этой книге много невеселого», больше слез, нежели смеха, рассказывала о неумении людей услышать, понять друг друга, напоминала о вечных категориях, которые во все времена русская литература ставила во главу угла: о любви и вере, о жизни и смерти. Однако и давала своим читателям надежду — трагичность и безысходность бытия героев скрашивали дети, природа.

А когда в 1914 году выйдет сборник ее рассказов «Дым без огня», на него обратит внимание даже далекий от текущей литературы пушкинист Н.Лернер: «Среди писателей-юмористов, которых у нас теперь немало, Тэффи занимает, бесспорно, первое место... Юмор ее — чисто русский, лукавый и добродушный, и почва, на которой распускаются его цветы, — русская, со всей ее семейной, служебной, литературной и всякой иной неурядицей и нескладицей. Стиль Тэффи изящен и прост; диалог, ее любимая форма, — живой и непринужденный; действие развертывается быстро, без лишних подробностей, и искренняя веселость легко передается читателю»[8].

«Пьяные дни»

Февраль 17-го Тэффи приняла, Октябрь 17-го — отвергла. Через два года после захвата власти большевиками, в марте 19-го, написала: «Бывают пьяные дни в истории народов. Их надо пережить. Жить в них невозможно» («На скале Гергесинской»). Отсюда и названия тех очерков, фельетонов и рассказов, которые она публиковала, когда еще революционеры в кожаных куртках окончательно не удушили свободу печати в своих железных объятиях: «Дождались», «Семечки», «Немножко о Ленине».

В «пьяные дни» жить было холодно, голодно и не на что. Но она все-таки пыталась. Хотя жизнь была больше похожа на существование. Старые газеты, журналы и издательства новые хозяева жизни быстро прикрыли, а в тех, что возникли, она с ее взглядом на мир пришлась не ко двору. И может быть, первый раз в жизни она не знала, что делать, — исчезла перспектива.

Однако вскоре появилась. В лице заезжего антрепренера, предложившего устроить литературные выступления на юге. Обещал большие проценты со сборов, лучшие номера в гостиницах, ветчину, масло и кофе, горячее солнце и теплое море. Все это казалось призрачным сном, поэтической фантазией, неосуществимой мечтой. Она сомневалась, но когда из Петрограда дошла весть, что одну артистку арестовала Чека за чтение ее рассказов, сомнения отбросила.

С артисткой все обошлось — когда несчастную, зажатую меж двумя конвоирами с отомкнутыми штыками, заставили повторить монолог перед судьями, дабы убедить их в его антисоветскости, лицо одного из них расплылось в улыбке. Оказалось, что он слышал этот рассказ на вечере у самого товарища Ленина. Чека перестаралась, ошибку исправили, и арестованную отпустили.

Но случившееся заставило ускорить сборы: в следующий раз могли прийти и за автором. Сидеть же при большевиках не хотелось. Сидеть вообще не хотелось. Хотелось жить, любить и работать. И поэтому пора было уносить ноги. Хотя смерти она не боялась. Боялась разъяренных комиссаров в кожаных куртках, боялась их тупой, идиотской злобы и веры в насильственное переустройство мира, боялась бесцеремонного вторжения в дом и света фонаря в сыром подвале.

В 1919-м, после полутора лет скитаний на юге, добравшись до Новороссийска, села на пароход, отплывавший в Константинополь.

Дала себе слово, что не обернется, когда отдадут швартовы, но не выдержала, оглянулась и застыла, как жена Лота, когда увидела, как постепенно растворяется в розовой дымке земля. Ее земля. Подумала, что весной вернется. Но не вернулась — ни весной, ни летом, ни через год, ни через десять. Вернулась через 14 лет после смерти — своими книгами[9].

Ке фер?[10]

В Париже она появилась под Новый, 1920 год, сняла номер в отеле «Виньон», неподалеку от церкви Мадлен, осмотрелась, попривыкла к эмигрантскому быту... и устроила у себя литературный салон, где бывали и Алексей Толстой вместе со своей женой — поэтессой Наталией Крандиевской, актриса Татьяна Павлова и художник Александр Яковлев, бывший прокурор Сената Владимир Носович и бывший дипломат граф Павел Игнатьев. Знакомые и незнакомые люди политики и искусства. Как писал ее друг, поэт-сатирик Дон-Аминадо, она устраивала смотр новоприбывшим и объединяла разрозненных.

Одним из первых рассказов, появившихся в русской печати, стал «Ке фер?». Добрался генерал-беженец до Парижа, вышел на Плас де ла Конкорд, глянул на бездонное голубое небо, посмотрел по сторонам — кругом великолепные особняки, исторические памятники, магазины, забитые давно забытыми продуктами и товарами, нарядная говорливая толпа, растекающаяся по кафе и театрам. Задумался генерал, почесал переносицу и промолвил с чувством: «Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот... ке фер? Фер-то ке?»

Что мне-то делать среди этой роскоши и красоты, на чужом празднике жизни, без денег, профессии и работы и малейшей надежды на будущее?

У нее ответ на этот вопрос был. Она оставалась самой собой, писательницей, острым взглядом подмечающей все нелепости и несуразицы этого мира, и продолжала делать свое дело. За «Ке фер?» последовали другие рассказы, сценки, фельетоны.

Пришло второе дыхание, и в течение двух десятилетий не было и недели, чтобы в выходящих в русском зарубежье газетах и журналах не появилось ее имя. Она публикует свои рассказы, фельетоны, зарисовки из эмигрантского житья-бытья в газетах и журналах «Сегодня», «Перезвоны» (Рига), «Возрождение», «Последние новости» «Иллюстрированная Россия» (Париж), «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Жар-птица» (Берлин — Париж), добрым юмором и улыбкой скрашивая зачастую мрачное, одинокое и нищее эмигрантское житье-бытье. Ее книги на чужбине были столь же популярны, как и когда-то, на добольшевистской родине. Ее любили и знали во Франции, читали в Германии и Чехословакии, ее новых рассказов ждали в «русском Китае» — Харбине и Шанхае. Остроты и шутки персонажей мгновенно подхватывались и передавались из уст в уста.

Один за другим выходят сборники рассказов «Тихая заводь» (1921), «Так жили» (1922), «Рысь» (1923), «Городок» (1927), «Авантюрный роман» (1931), «Воспоминания» (1931), «Книга Июнь» (1931) и другие. «Только Тэффи и я трудимся, а остальные перепечатывают старые вещицы», — говорил в 1932 году Владислав Ходасевич (не особо жаловавший своих современников) Ивану и Вере Буниным*.

«Продающие» и «спасающие»

Сборник «Рысь» предварял эпиграф из Екклесиаста: «Не говори: “Отчего это прежние дни были лучше теперешних?”, потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом». И, подражая пророку, в рассказе «Вспоминаем» писала: «Умер быт — плоть нашей жизни. Остался один хаос, и дух наш витает над бездною.

Как жить так — над бездною, — совершенно ведь невозможно.

Не сорвешься сегодня — сорвешься завтра. Ничего не разберешь в хаосе, не наладишься, не устроишься. Небо не отделено от земли, земля не отделена от воды — ерунда, бестолочь и черная смерть». В книге повествовала о трагических ситуациях из жизни соотечественников, революционной волной выброшенных на другой берег. Эмигрантская Россия собралась в Константинополе, Париже, Берлине, Праге: Босфор, Эйфелева башня, Унтер-ден-Линден, Градчаны. Все так же светит солнце, все такой же воздух, но все чужое — другая почва, другие нравы, тоска, ностальгия, горечь.

«Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая»[11], — говорила Тэффи ученице Гумилёва Ирине Одоевцевой. И преодолевала трагедию любовью и нежностью, юмором и иронией.

В «Рыси» и других книгах, написанных Тэффи в первые годы эмиграции, она воссоздала картину психологического состояния эмигрантов, не сумевших приспособиться к красотам Европы.

В сборниках «Книга Июнь», «О нежности» возвращается к любимым темам и сюжетам, о которых писала еще в России, — природа, животные, дети. И приходит к неутешительному для человечества выводу: душа зверя добрее души человека, они порой лучше скрашивают одиночество, нежели близкие люди. И вновь знакомый мотив: «Господи! Страшно на свете Твоем!» И отчаянный крик героини Кати: «Господи, помоги мне! Грешная я... Господи, прости меня...» (рассказ «Книга Июнь»).

Не смешно, не весело, а страшно и безотрадно.

В первые годы эмиграции Тэффи, несмотря на более-менее сложившуюся за границей писательскую судьбу, писала о том, что мучило ее саму: тоска по России, ностальгия, привыкание к чужому быту, чужой жизни.

Порой она была язвительна и зла и иронично замечала, что русские в Париже жили странной жизнью, не похожей ни на какие другие. Держались не взаимопритяжением, а взаимоотталкиванием. Каждый ненавидел всех остальных столь же определенно, сколь все остальные ненавидели его. И делились «ле рюссы» на две категории — на продающих Россию и спасающих ее. Продающие жили весело, ездили по театрам и ресторанам, держали слуг и наслаждались всем, что мог дать Париж. Спасающие — целые дни проводили в хлопотах, интриговали и разоблачали друг друга.

Она не примкнула ни к тем ни к другим.

«Продавать» даже большевистскую Россию не хотелось, да и было некому и незачем. Спасать, находясь во Франции, было глупо и бессмысленно.

Оставалась самой собой, писательницей, острым взглядом подмечающей все нелепости и несуразицы этого мира.

В «Городке» на Сене

В книге «Городок» Тэффи опять-таки с незлобивым юмором живописует житье-бытье эмигрантской среды. Старая Россия ушла под воду, превратилась в Атлантиду; русские в Париже живут как собаки на Сене («Городок. Хроника»), отставные министры и генералы погрязли в долгах и пишут мемуары для «возвеличивания собственного имени и для посрамления сподвижников», малая часть занялась извозом, боевые офицеры вынуждены служить не отечеству, а новым хозяевам в лавках, губернаторские дочки — обслуживать парижан в кафе. «Жизнь, — замечает Тэффи, — протекала очень однообразно». И пишет об этой жизни и своих героях, не изменяя себе — с жалостью и сочувствием. Единственное, что у всех осталось, — язык, о чистоте которого они ревниво заботятся. Оставалось только перефразировать Гоголя: не скучно — страшно жить на этом свете, господа!

Но она не только писала, но и самым деятельным образом помогала соотечественникам, известным и безызвестным, выброшенным волною на чужой берег. Собирала деньги в фонд памяти Ф.И. Шаляпина в Париже и на создание библиотеки имени А.И. Герцена в Ницце. Читала свои воспоминания на вечерах памяти ушедших Саши Черного и Федора Сологуба. Выступала на «вечерах помощи» прозябающим в бедности собратьям по перу. Она не любила публичных выступлений перед многочисленной аудиторией, для нее это было мучением, но когда ее просили, она никому не отказывалась помочь. Это был святой принцип — спасать не только себя, но и других, которому следовала и предлагала следовать своим читателям. Новую жизнь наладить почти невозможно, беженцы гаснут. Но выбор сделан, обратной дороги нет: «Боялись смерти большевистской — и умерли смертью здесь... Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда». Но все же есть выход: «...ведь здесь столько дела. Спасаться нужно и спасать других». Конечно, «так мало осталось и воли, и силы...» («Ностальгия»). И как выразить свое горе в Булонском лесу? Искать привычную Большую Медведицу в чужом небе, тыча пальцем в созвездие Ориона? («Башня»). Поэтому с грустью: «Время, которое мы переживаем, — тяжелое и страшное. Но жизнь, сама жизнь по-прежнему столько же смеется, сколько плачет. Ей-то что» («Смешное в печальном»).

Долгое время она жила в гражданском браке с Павлом Андреевичем Тикстоном. Наполовину русский, наполовину англичанин, сын промышленника, некогда владевшего заводом под Калугой, он бежал в Париж, как и она, после прихода к власти большевиков. Надежда была любима и счастлива, насколько может быть счастливым человек, оторванный от родной почвы, вырванный из стихии родного языка. У Павла Андреевича были деньги, но они пропали, когда разразился мировой кризис. Он этого пережить не сумел, с ним случился удар, и она терпеливо ухаживала за ним до его последнего часа.

После его смерти всерьез подумывала, не оставить ли ей литературу и заняться шитьем платьев или начать мастерить шляпки, как это делали ее героини из рассказа «Городок», через который протекала речка Сена. Но ее Господь Бог уберег, и она продолжала писать. Однако салон пришлось закрыть, денег на его содержание больше не было.

А «ке фер» вскоре для очень многих русских решился. Бывшие генералы пошли в шоферы такси, присяжные поверенные — в официанты, инженеры — в рабочие. Писатели создали свои издательства, артисты — театры, философы читали лекции в Сорбонне.

Некролог при жизни

Когда немцы в 1940 году заняли Париж, она на сотрудничество с коллаборационистским режимом не пошла, мужественно преодолевала знакомый ей по России холод и голод и расползавшийся по швам налаженный быт. Но здоровье было уже не то, и, когда совсем стало невмоготу, уехала в Биарриц. И замолчала. Может быть, поэтому в 1943 году из оккупированного немцами Парижа и дошли слухи до русской Америки: Тэффи умерла. В него поверил даже всегда во всем сомневавшийся Михаил Цетлин, поэт Амари, и напечатал некролог в нью-йоркском «Новом журнале»: «До нас доходили только скудные вести о жизни оставшихся в Париже русских писателей. Мы знали, что Надежда Александровна Тэффи не сотрудничала с оккупационными властями и, значит, жила в голоде и холоде. Русской независимой прессы более не существовало, дочь ее, служившая в польском министерстве иностранных дел, была в Лондоне и не могла ее поддержать. Между тем здоровье Надежды Александровны не восстановилось после тяжкой болезни... Не дошло до нас никаких подробностей о ее смерти.

Расцвет литературной деятельности и известности Н.А. Тэффи относится к дооктябрьским дням. Он связан с пышным расцветом русской журналистики, и особенно с газетой “Русское слово”... Во главе ее стоял “король” русских фельетонистов — Влас Дорошевич. Но едва ли уступала ему в остроумии, превосходя его в качестве этого остроумия, покойная Тэффи...

В эмиграции Тэффи продолжала свою литературную... деятельность... Жизнь эмиграции без ее еженедельных фельетонов была бы беднее и скучнее. Она смеялась и над эмиграцией, и порой ее шутки были злы. Она не щадила человеческой пошлости и глупости, где бы она ее ни находила. Но, разумеется, сделать из нее антиэмигрантскую писательницу никак нельзя. Эмиграция ее любила и на ее шутки нисколько не обижалась.

Тэффи написала десятки и сотни рассказов... в которых в какой-то ей одной свойственной пропорции смешаны смех и слезы...

О Тэффи будет жить легенда как об одной из остроумнейших женщин нашего времени...

Были у покойной Н.А. и те как будто обыкновенные человеческие качества, которые встречаются гораздо реже, чем это кажется: умение любить, привязываться, быть верным другом свои