Геннадий Шпаликов. Из цикла «Писатели Арбата». Статья 1

«В Москве повсюду лето, и, опуская все описания этого времени года, я только хочу сказать, что по вечерам и даже иногда днем, особенно в воскресенье, Москва кажется пустой. Принято считать, что в июле все порядочные люди кончают свои дела и сматываются кто куда и лишь бы подальше, чтобы где-то в конце августа приехать в осеннюю Москву очень загорелыми и красивыми, с южными фруктами в корзинках... Сижу сейчас в пустой комнате на Арбате, дом 23, квартира 5, а еще вернее — я лежу на диване и читаю Флобера: “Госпожа Бовари”, очень скучную, длинную книжку, которую, как мне сказала соседка, я опоздал прочитать, а теперь, конечно, она мне не может доставить того удовольствия. Но книжка правда скучная...» — так описывал в дневнике свое арбатское существование 2 июля 1961 года Геннадий Шпаликов.

Поэт, сценарист, кинорежиссер, он прожил всего 37 лет. В России поэты долго не живут, об этом пел и Владимир Высоцкий:

Кто кончил жизнь трагически —
                                   тот истинный поэт,
А если в точный срок — так
                                            в полной мере.
На цифре 26 один шагнул
                                              под пистолет,
Другой же — в петлю слазил
                                            в «Англетере».
..........................................................................
С меня при цифре 37 в момент
                                             слетает хмель.
Вот и сейчас как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал
                                                    себе дуэль
И Маяковский лег виском на дуло.

Строки эти словно и о Геннадии Федоровиче Шпаликове. Прожил он мало, а успел много, оставив после себя не только стихотворения и интереснейший дневник, но еще и сценарии, по которым были сняты фильмы «Застава Ильича» (1962), «Я шагаю по Москве» (1963), «Я родом из детства» (1966) и другие.

Карельский уроженец, Геннадий Шпаликов переехал с родителями в Москву в 1939 году, в 1945-м пошел в школу. В том же году на фронте погиб его отец — и два года спустя Геннадий уезжает в Киев, чтобы стать курсантом Киевского суворовского училища. Ребенок военного времени, он повзрослел довольно рано, что, впрочем, характерно для его поколения. Неслучайно, что в пронзительном фильме Николая Губенко «Подранки», вышедшем на экран в 1977 году и рассказывающем о тяжелых испытаниях, выпавших на долю детей войны, звучат стихи Шпаликова, очень тонко передающие атмосферу той эпохи:

По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.

Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне...

Учился суворовец Шпаликов хорошо, показав завидные результаты в военной и политической подготовке (и даже в танцах и фехтовании). И судьбе было угодно вернуть его в Москву: в 1955 году Шпаликов становится курсантом знаменитой «Кремлевки» —  Московского пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР, выпускавшего лейтенантов. В том же году в одной из газет вышли и первые его стихи. Но военная стезя вскоре неожиданно прервалась из-за случайной травмы на учениях, в результате чего Шпаликова комиссовали. Как позже написал об этом сам Геннадий Федорович, «Не получился лейтенант. / Не вышел. Я — не получился, / Но, говорят, во мне талант / Иного качества открылся...» Так и есть.

Проклюнувшийся талант в 1956 году привел его в один из лучших творческих вузов оттепельной поры — во Всесоюзный государственный институт кинематографии. «20 августа меня приняли во ВГИК. Пройдя чудовищный конкурс, я попал в один из самых интересных институтов. Радости не было, легкости тоже», — читаем в дневнике.  Здесь Шпаликов познакомился и сдружился с Андреем Тарковским. Ныне они стоят вместе и в составе скульптурной композиции, открытой перед ВГИКом в сентябре 2009 года, где мы видим также бронзовую фигуру Василия Шукшина, с которым Шпаликов был дружен.

Но если поставить памятники всем выдающимся выпускникам ВГИКа, места не хватит — так много вышло из его стен талантливых режиссеров, сценаристов, актеров и просто одаренных личностей. Почти каждый из них — человек незаурядный. Но даже на этом фоне Шпаликов не затерялся. Он «был неправдоподобно красив. Фотографии сохранили только правильность и мужскую привлекательность его лица. Но они не способны передать волшебную смесь доброты, иронии, нежности и сдержанной силы, которая была его аурой. Это обаяние разило наповал», — вспоминал кинорежиссер Александр Митта. Во ВГИКе рождаются первые сценарные опыты Геннадия Шпаликова, много пишет он и стихов, заслуживших одобрение Константина Паустовского. Шпаликов даже подумывает перейти в Литературный институт.

Любили Шпаликова и женщины. Одна из них — сценарист Наталия Рязанцева — стала его женой  в марте 1959 года. Этот первый брак (таковым, то есть неудачным, он и остался в его биографии) и привел Геннадия на Арбат. Жили весело и легко, бытовые неурядицы уходили для Шпаликова на второй план, оставаясь в тени так приятного богемного образа жизни с его частыми вечеринками и неожиданными приходами друзей в разное время суток. «Одна хлебалась каша. Сидели без рубля...» — напишет об этом времени Шпаликов. После скитаний молодой студенческой семьи из одной квартиры в другую им подвернулась комната в арбатской коммуналке, в доме № 23.

Где бы Шпаликов ни жил — холостой или женатый, — дверь в его комнату не закрывалась ни днем ни ночью. Друзья не давали забыть о себе, да и сам он был человек открытый, хлебосольный. Если, конечно, было что на стол поставить и чем закусить. Сценарист Павел Финн вспоминает такую занимательную историю:

«На мой день рождения в девятнадцать лет Белла Ахмадулина, кроме Хлебникова, собрания сочинений, приговоренного потом к продаже лихой моей компанией, подарила мне еще и замечательную фотографию Пастернака. Ее сделал молодой поэт Юрий Панкратов в Переделкине. Пастернак, в полосатой пижаме, похожий “одновременно на араба и его лошадь”, как сказала М.Цветаева, стоит в соснах, опустив руки.

Фотография эта у меня пропала. Но была обнаружена спустя некоторое время в комнате на Арбате, которую снимали Шпаликов и Рязанцева, пока не расстались. Гена остался там один. И вот как-то, придя в эту коммунальную квартиру, я врасплох застал моего друга, с гордостью показывающего фотографию одной очень известной молодой актрисе, за которой он тогда ухаживал.

На обороте снимка было написано Генкиным — особым — почерком что-то вроде:

“Геннадию Шпаликову, поэту и гражданину.

Борис Пастернак”.

“Гена! — сказал я, когда звезда экрана ушла. — Какой же ты гад и трепло! Когда это тебе Пастернак подарил мою фотографию?” — “Паша! — Он смотрел на меня с таким радостным простодушием, с такой неотразимой честностью своего прекрасного лица. — Подарил! Нет! Правда, правда!”

Позже я придумал для него определение: простодушный обманщик. Господи! Какой же это был свет в моей жизни! Ну почему он так скоро угас?»

У Шпаликова был еще и талант фантазера — он запросто мог показать гостю книжку с «дарственной» надписью классиков, например Льва Толстого. И получал большое удовольствие, когда все это принималось за чистую монету. Любил делать приятное людям, уверяя их в том, чего не было. Александр Нилин вспоминает: «Поверил же я ему, когда из такси, затормозившего на красный свет при выезде с Арбата на Садовое кольцо, Гена, перекрывая шум улицы, крикнул мне, что вернулся с Кубы (а я-то удивился странности загара Шпаликова, с отливом в красный цвет)...  На Кубе, как через годы выяснилось, он, конечно, не был, но в том, что был, уверил всех соседей по коммунальной квартире и некоторых из доверчивых друзей».

Но, судя по всему, больше он любил фотографии. И не только поэтов. Кинорежиссер Александр Орлов рассказывает:

«У Шпаликова долго не было собственного, не родительского, жилья. Он постоянно снимал какие-то комнаты, углы. Скитался, одним словом. И в каждом “новом” месте он непременно желал принимать (и принимал) гостей, причем ему было неважно, позволял ему это его карман или нет.

Мы часто виделись с ним в Доме кино на просмотрах фильмов. Однажды после очередного такого просмотра Гена быстренько собрал там же, в Доме кино, небольшую компанию друзей и знакомых и затащил нас всех к “себе”. Проживал он тогда в коммунальной квартире на Арбате, недалеко от Вахтанговского театра.

Просторная комната, вытянутая параллельно старой московской улице. На маленьком столике возле кровати — пишущая машинка, книги, бумаги, настольная лампа... Все остальное чужое, хозяйское, даже запахи...

Застольничали мы долго, шумно. В какой-то момент сидевший за столом Гена вдруг вскочил:

— Чуть не забыл! Сейчас, сейчас... Кое-что покажу!

Он нырнул под кровать, вытащил из-под нее видавший виды чемодан, откинул крышку и, покопавшись в нем, извлек на свет мятую порыжевшую фотографию, протянул ее нам. Передавая снимок из рук в руки, мы разглядывали его: группа наших офицеров стоит возле небольшого углубления в земле, в котором лежит полуобгоревший труп, его обожженное лицо обращено вверх — Гитлер. (То, что это был именно он, не вызвало у нас никакого сомнения, ведь о возможных двойниках фюрера и других конспирологических версиях его смерти мы тогда, естественно, знать не могли.)

— Только никому ни слова! Забудьте, что видели, — сказал Гена.

Он спрятал фотографию в чемодан и вдруг неожиданно игриво запел:

Барон фон дер Пшик
Отведать русский шпик
Давно собирался и мечтал...

Мы, импровизируя, подхватили известные утесовские куплеты:

Орал по радио,
Что в Ленинграде он...
Да на параде он
И русским пшик...

В это время, перекрывая наш музыкальный галдеж, раздался громкий и уверенный стук в дверь, она распахнулась, явив на пороге комнаты, судя по всему, хозяйку жилья. Генка бросился к ней:

— Дора Марковна! Дора Марковна! Внезапные гости! Как вчера!.. Будьте великодушны, дорогая моя! Одолжите из личных запасов бутылочку... чего есть. Завтра верну непременно! Как всегда!

Они вдвоем скрылись за дверью, а через несколько секунд Гена вернулся с бутылкой водки в торжествующе поднятой руке:

— Живем! Не хозяйка, а золото!

На наши вопросы о том, откуда у него фотография с мертвым Гитлером, Гена весьма туманно ответил, что снимок — семейная реликвия, принадлежал его недавно умершему дяде, когда-то бравшему Берлин, и тот то ли сам сделал это фото, то ли запечатлен на нем...

Мы снова запели, только потише, чтобы не будоражить хозяйку и соседей. Пели, как обычно, и Генкины песни, некоторые по нескольку раз — а-ля шарманка:

Мы поехали за город,
А за городом дожди.
А за городом заборы,
За заборами — вожди!

Там трава не мятая,
Дышится легко!
Там — конфеты мятные
“Птичье молоко”!

...Разошлись мы в тот раз далеко за полночь. О мертвом Гитлере никто из нас больше не вспомнил — не до него было...»

Популярная тогда бардовская песня о поездке за город, что пели в тот вечер у Шпаликова, часто исполнялась под гитару Александром Галичем. Как правило, их фамилии принято упоминать вместе, когда возникает вопрос о ее авторстве. Песню вполне можно назвать антисоветской, ибо содержит она и довольно резкие выражения. До сих пор нет единого мнения о том, кто внес больший вклад в создание этого «антисталинского памфлета». Александр Галич рассказывал, что придумали они слова со Шпаликовым вместе, когда находились в Доме творчества кинематографистов: «Мы жили в Болшеве, мы сочиняли там с моим приятелем. Я сидел тогда еще за роялем, а не за гитарой. И мы сочинили такую вот песню, последний куплет которой мы никогда не пели...» Наталья Рязанцева пишет, что «эта песенка была написана в электричке, не записана даже, а заучена хором. Мы к другу ехали на день рождения, в Жуковку, на богатую дачу. Шли, декламировали и даже флаг какой-то несли. Были Саша Княжинский, оператор Белявский — операторская компания. Паша Финн там был. Это было придумано для того, чтобы войти с флагом и вот так спеть. А потом, когда Галич узнал про это, он продолжил: “На экран уставится / сытое мурло, / Очень ему нравится / Мэрилин Монро”. Анатолий Гребнев по-своему подтверждает этот факт. Точно можно утверждать, что стихи эти родились в то время, когда Геннадий Шпаликов жил на Арбате.

Свои воспоминания об арбатской обители Шпаликова остались у Марлена Хуциева:

«Где-то на Арбате снимал комнату. Говорил, что болеет, что сердце. В комнате были детские игрушки, жестяной грузовичок, еще что-то...

— Собираю игрушки, покупаю, что понравится, будет коллекция... Не хочется взрослеть, но приходится...

На столике склянка с чернилами, полусфера с плоским дном.

Темно-синяя, как вечер за окном...

— А-а... это для некоторых поэтических упражнений... Увидел на почте... Невозможно было не взять...

Смотрит с нежностью на чернильницу...

А потом, когда начались неприятности с картиной и нужно было делать поправки, стал очень принципиальным и что-либо делать отказался. Отказался и исчез...»

Речь в цитате идет о фильме «Застава Ильича», сценарий к которому Геннадий Шпаликов, студент последнего, пятого курса ВГИКа, писал в это время, проживая в арбатской коммуналке. Впервые сценарий был напечатан в июле 1961 года в журнале «Искусство кино» под названием «Мне двадцать лет». Судьба фильма оказалась непростой, отразив всю неоднозначность «оттепели». Сам товарищ Хрущев лично осудил кинокартину как вредную. Это случилось в марте 1963 года на памятной встрече партийной верхушки страны с советской интеллигенцией, когда Никита Сергеевич обрушился на создателей фильма с критикой, обвинив их в насаждении «чуждых для советских людей идей». Об этих «неприятностях» и пишет Марлен Хуциев, соавтор и режиссер фильма. Геннадий Шпаликов с навязанными ему правками сценария и не согласился. Но цензорам его согласие и не требовалось — картину перемонтировали к 1965 году, поменяв ей даже название — «Мне двадцать лет». Убрали из фильма и образ самого Шпаликова в эпизоде на выставке. А самая известная сцена фильма, пожалуй, это поэтические чтения в Политехническом музее, где мы видим Бориса Слуцкого и Михаила Светлова, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского.

Многие коллеги Шпаликова и Хуциева сопереживали происходящему. «Одной из самых больших общих радостей, — пишет Лилиана Лунгина, — были съемки “Заставы Ильича”, хотя эта история и плохо кончилась. В шестидесятом году наш общий друг Марлен Хуциев, которому было тогда за тридцать, пригласил начинающего сценариста и поэта Гену Шпаликова, чтобы сделать фильм о молодом поколении. Это было правдивое кино, где герои были взяты прямо из жизни и показаны во всей сложности их чувств. Гене первому в советском кино удалось передать в диалогах живую речь молодых людей. Съемки шли много месяцев. Стремясь к совершенству, а может, боясь представлять фильм в Госкино, Хуциев без конца переделывал какие-то эпизоды... Казалось, что ничего подобного в советском кино еще не было... Фильм запретили, а когда он вышел два года спустя, он был изрезан до неузнаваемости. Увидев, что стало с “Заставой”, молодые актеры и сценарист запили».

И все же «Застава Ильича» (и связанная с ней драматическая история) превратилась, по сути, в зеркало эпохи. Лишь в 1988 году первоначальный вариант кинокартины был продемонстрирован зрителям в московском Доме кино. Но Шпаликов его уже не увидел.

Неудача первого кинематографического опыта Геннадия Шпаликова закономерна: дитя «оттепели», он был чужд всякого рода идеологическим штампам, насилию над творческой личностью. Разладилась и его семейная жизнь с Натальей Рязанцевой. Она постепенно угасла, чтобы дать жизнь новым отношениям. На этот раз с Инной Гулой, ставшей мгновенно популярной после выхода на экраны в 1961 году фильма Льва Кулиджанова «Когда деревья были большими», где она очень органично сыграла простодушную деревенскую девушку, у которой вдруг появился «отец». Роль отца неподражаемо исполнил Юрий Никулин. Блондинка Инна Гулая — тогда еще студентка щукинского театрального училища — была по-своему красивой, не зря Шпаликов называл ее «моя шведская девушка». Для своей второй жены он напишет сценарий фильма, который сам и поставит в 1966 году. Кинокартина станет единственной режиссерской работой Геннадия Шпаликова.

Вспоминает актриса Валентина Малявина:

«Как-то Инна прибегает на Арбат, я была у мамы, и рассказывает мне про Гену Шпаликова. Его любили все: и Андрей Тарковский, и Андрон Кончаловский, и Ромадины, Миша и Витоша, и Маша Вертинская, и все его знакомые. И незнакомые тоже любили.

Гена — Светлый Человек!

Инна до безумия влюбилась в Гену.

Гена так же влюбился в Инну. Он все звал ее: “Родина моя!”

Они сняли комнату на Арбате. Большая зала, перегороженная красивым гобеленом на две комнаты. В одной из них был кабинет Гены. Вместо письменного стола — столик из кафе, ну, такой, из голубенькой пластмассы, с железным кантиком. Вся стена над столом — в фотографиях, прикрепленных кнопками. Много портретов Маши Вертинской, она играла главную роль в фильме Марлена Хуциева по сценарию Шпаликова “Застава Ильича”. Портреты Светланы Светличной, кинодраматурга Натальи Рязанцевой, Ирмы Рауш украшали пространство над столом. Инночка мирилась с тем, что Гену увлекали очаровательные женщины.

— Он ведь гений... И я не знаю, как мне вести себя с ним... — задумчиво говорила она. — Гена — гений. — И улыбалась».

Шпаликов и Гулая продолжали жить на Арбате. Как-то раз, когда жена была на съемках, он встретил на Арбате Александра Нилина. Геннадий был не один, а вместе с оператором Олегом Арцеуловым. Они направлялись домой к Шпаликову: «Гена показал сумку с пятью, по-моему, бутылками водки». Но разделить с ними трапезу Нилин не был готов, времени не было. Выход нашли быстро: «Я тем не менее согласился на скорую руку выпить с ними в ближайшей столовой. Народу в обеденное время было полно: лето, жара, люди сердито хлебали суп, ели винегрет с котлетами (целиком из хлеба). Но Гена и не претендовал на закуску — он мигом выбил в кассе, улыбнувшись публике в очереди, шесть компотов (почти без ягод).  Мы быстро выпили по компоту, а в пустые стаканы Гена налил водки из своей сумки».

Прошло немного времени после столь знаменательной встречи на Арбате, и Геннадий Шпаликов мог пригласить друзей уже по новому адресу: они с Инной Гулой переехали в Черемушки, в отдельную двухкомнатную квартиру (тогда улица Телевидения, ныне Большая Черемушкинская). Вскоре родилась и дочь Даша, в марте 1963 года. Но прочности второго брака это не поспособствует. Почему? Причины могут быть разными. Ибо все семьи несчастливы по-своему. Но как считает Александр Нилин, «Инна представляла трезвое начало, выглядела отчасти скучноватой женой, а не актрисой, не богемой. Пока мы вели застолье, она непрерывно звонила каким-то начальникам, обещавшим Шпаликовым увеличить квартиру, — и они вскоре переехали из двухкомнатной квартиры в трехкомнатную». А о своем прощании с Арбатом Шпаликов позднее рассказывал Элле Корсунской:

«Жизнь была веселая. Устав от шумных празднеств, соседи пожаловались в милицию. Пришел милиционер, как раз попал на гулянье и строго пригрозил выселением, если будет еще хоть одна жалоба. А в Генке, может быть, оттого, что он учился в суворовском училище, одновременно с несобранностью и необязательностью уживалось необыкновенное уважение к законности, к форме, и он заверил милиционера, что жалоб больше не будет и он изменит свою жизнь.

Два дня было тихо, потом скромно начавшаяся пирушка стала набирать обороты. Деликатные арбатские жильцы постучали в дверь. Гена вышел к ним сияющий: “Извините нас, конечно, мы немножко шумим, но только что объявили по радио, что мне присуждена Нобелевская премия”. Ну, Арбат есть Арбат. Жильцы ушли и скоро вернулись с цветами и тортом. Я сказала:

— Генка, как же ты им в глаза после этого смотрел?

— Я не смотрел. Я сразу съехал».

Далекому от всякой меркантильности и накопительства Геннадию Шпаликову приписывают фразу: «Если бы каждый, кто поет мою песню “А я иду, шагаю по Москве”, дал мне по рублю, я был бы миллионером». Да, с этим не поспоришь. Но вряд ли миллионер и поэт-романтик мог бы совмещать в себе две эти абсолютно разных ипостаси долгое время. Фильм, названием которого послужила, пожалуй, самая известная строчка Шпаликова, любим зрителями по сей день. На экраны картина вышла в 1964 году. Георгий Данелия рассказывает о рождении замысла:

«Пришел Гена Шпаликов, принес бутылку шампанского в авоське и сказал, что придумал для меня классный сценарий. И рассказал:

— Дождь, посреди улицы идет девушка босиком, туфли в руках. Появляется парень на велосипеде, медленно едет за девушкой. Парень держит над девушкой зонтик, она уворачивается, а он все едет за ней и улыбается... Нравится?

— И что дальше?

— А дальше придумаем.

Гена поставил на стол бутылку шампанского, достал из серванта бокалы. Шампанское было теплым, и, когда Гена открывал, полбутылки вылилось на свежевыкрашенную клеевой краской стену.

— Хорошая примета! — обрадовался Гена.

Но мама, когда увидела пятно на стене, не очень обрадовалась. Два дня назад у нас закончился ремонт, который длился три месяца. А через полтора года, после премьеры фильма в Доме кино, мама сказала, что не против, чтобы Гена забрызгал шампанским и другую стену, если будет такой же результат».

Но «такого же» результата не последовало. Успех не повторился. Когда в 1965 году Данелия и Шпаликов решили экранизировать “Мертвые души”, это не вызвало восторга у чиновников:

«У Гены была интересная идея: кроме помещиков, ввести и истории крестьян — “мертвых душ”, купленных Чичиковым. Написали заявку, и я, в обход положенных инстанций, понес ее сразу Баскакову (первый заместитель председателя Госкино СССР. — А.В.).

— Опять с “фигой”? — спросил Баскаков. — У вас помещики будут похожи на секретарей обкомов?

— Нет. Не будут.

— Ладно, поговорю с министром. Но здесь торопиться не надо.

— А когда?

— Ну, через месяц, через два...»

Но времена уже наступали другие, «оттепель» заканчивалась, уступая место «заморозкам». И потому фильм «Я шагаю по Москве» остался самой знаменитой его сценарной работой. Георгий Данелия утверждал:  «...сценарий фильма “Я шагаю по Москве” мы со Шпаликовым бесконечно переделывали не из-за меня — из-за Никиты Сергеевича Хрущева. На встрече с интеллигенцией Никита Сергеевич сказал, что фильм “Застава Ильича” (режиссер Хуциев, сценарий Шпаликова) идеологически вредный: “Три парня и девушка шляются по городу и ничего не делают”. И в нашем сценарии три парня и девушка. И тоже шляются. И тоже Шпаликов. И поэтому худсовет объединения сценарий не принимал. Но на Хрущева не ссылались, а говорили, что мало действия, что надо уточнить мысль, прочертить сюжет, разработать характеры...»

Шпаликов, друживший с Андроном Михалковым (ныне Кончаловским), предложил его младшего брата — Никиту Михалкова — на роль главного героя. Выбор, как говорится, в точку.

Данелия сперва сомневался: «Никиту я видел полгода назад — подросток, гадкий утенок.

— Никита не годится — он маленький.

— А ты его вызови.

Вызвали. Вошел верзила на голову выше меня. Пока мы бесконечно переделывали сценарий, вышло как у Маршака: “За время пути собачка могла подрасти”».

Именно главный герой Колька в исполнении Никиты Михалкова и поет песню на стихи Геннадия Шпаликова и музыку Андрея Петрова. А о самом процессе сочинения песни кинорежиссер вспоминал так:

«Снимали мы памятник Маяковскому для сцены “Вечер, засыпают памятники”. [Кинооператор] Юсов с камерой, операторская группа и я сидим на крыше ресторана “София” — ждем вечерний режим (когда небо на пленке еще “прорабатывается”, но оно темнее, чем фонари и свет в окнах).

— Снимайте, уже красиво! — донеслось снизу.

Внизу появился Гена Шпаликов. Гена знал, что сегодня нам выдали зарплату, и не сомневался, что мы после съемки окажемся в ресторане.

— Рано еще! — крикнул я ему сверху. — Слова сочинил?

— Что?

Площадь Маяковского, интенсивное движение машин, шум — очень плохо слышно. Я взял мегафон.

— Говорю, слова к песне пока сочиняй! — сказал я в мегафон.

Песня нужна была срочно — Колька поет ее в кадре, а слов все еще не было. Последний раз я видел Гену две недели назад, когда давали аванс. Он сказал, что завтра принесет слова, — и исчез. И только сегодня, в день зарплаты, появился.

— Я уже сочинил: “Я шагаю по Москве как шагают по доске...”

— Громче! Плохо слышно.

Гена повторил громче. Вернее, проорал.

Людная площадь, прохожие, а двое ненормальных кричат какую-то чушь — один с крыши, другой с тротуара.

— Не пойдет! Это твои старые стихи — они на музыку не ложатся. Музыку помнишь?

— Помню.

— Если не сочинишь, никуда не пойдем.

— Сейчас! — Гена задумался.

— Можно снимать? — спросил я Юсова.

— Рано.

— Сочинил! — заорал снизу Гена. — Я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу соленый Тихий океан, и тундру, и тайгу...” Снимайте!

— Лучше “А я”!

— Что “А я”?

— По мелодии лучше “А я иду, шагаю по Москве!”

— Хорошо — “А я иду, шагаю по Москве...” Снимайте! Мотор!

— Перед “А я” должно еще что-то быть! Еще куплет нужен!

— Говорил, не надо “А”! — расстроился Гена.

Пока Юсов снимал, Гена придумал предыдущий куплет (“Бывает все на свете хорошо, / В чем дело, сразу не поймешь...”) и последний (“Над лодкой белый парус распущу, / Пока не знаю где...”).

— Снято, — сказал Юсов.

Если бы съемки длились дольше, куплетов могло быть не три, а четыре или пять.

Песню приняли, но попросили заменить в последнем куплете слова “Над лодкой белый парус распущу, / Пока не знаю где”:

— Что значит “Пока не знаю где”? Что, ваш герой в Израиль собрался или в США?

Заменили. Получилось “Пока не знаю с кем”. “Совсем хорошо стало”, — подумал я».

Георгий Данелия, отдавая должное автору сценария, считал, что «если бы не поэтический взгляд Геннадия Шпаликова — фильма бы не было». Самому же Геннадию Федоровичу он посвятил следующие строки:

«Гена Шпаликов окончил суворовское училище, но более недисциплинированного человека я не встречал. Очевидно, училище навсегда отбило у него охоту к любому порядку. Когда мы с ним работали над сценарием в Доме творчества в Болшеве, он мог выйти из номера в тапочках на минутку — и пропасть на два дня. Потом появлялся и объяснял:

— Ребята ехали в Москву, ну и я с ними. Думал — позвоню. И забыл.

Над сценарием мы работали так: две машинки, придумываем и обговариваем эпизод, он садится писать, я иду за ним. Моя задача была — сократить, выудить действие, поправить диалоги и расставить запятые: Гена печатал без заглавных букв и знаков препинания.

Гена был поэтом. И мне нравилось, как он пишет... Поначалу судьба Гены складывалась удачно. В двадцать четыре года он уже написал “Заставу Ильича”, потом “Я шагаю по Москве”, потом “Я родом из детства” и другие... Его печатали, снимали. Он женился на красивой и талантливой актрисе Инне Гулой, у них родилась дочка, им дали квартиру... Он был самый молодой знаменитый сценарист, о нем выходили статьи в газетах, в журналах, кто-то собирался писать о нем книжку. Но в один момент все оборвалось.

Во времена очередной идеологической борьбы партии с интеллигенцией в опале оказался Виктор Некрасов, автор романа “В окопах Сталинграда”. Его перестали печатать, и он бедствовал. Некрасов был Генин друг. Гена поехал в Киев, написал заявку на сценарий, заключил договор на киевской студии, получил аванс и все деньги отдал Виктору Платоновичу. А поскольку за Некрасовым была установлена слежка, об этом тут же узнали. И киностудия расторгла с Геной договор и потребовала вернуть деньги.

Генина жизнь переменилась. Теперь все, что он писал, отвергали, его фамилия нигде не упоминалась — нет такого сценариста Шпаликова, и все. Гена запил, был в долгах, Инна с дочкой ушла...

В октябре 1974 года поздно вечером позвонил мне Гена:

— Гия, ты мне очень нужен. Приезжай.

— А где ты живешь? — Я знал, что Гена переехал, но еще у него не был.

— Я живу в доме, где живет Гердт.

Я не знал, где живет Гердт, и мы договорились встретиться у ресторана “Ингури”. Я поехал. Знал, что сейчас дела у Гены очень плохи.

Гена ждал меня возле ресторана “Ингури”. Он уже выпил, и ему хотелось добавить. Я дал деньги швейцару, и он нам вынес двести грамм водки в бутылке. Пошли к Гене.

Дверь подъезда была открыта, и на лестнице, на