Готика в русской классической прозе

Чудо ирреальности, как сумеречная бабочка, возникает и живет в зыбком полумраке ночи, оставляя после себя душевное смятение и впечатление ужаса.

Жан Поль (Рихтер)
 

1

Художественные повествования «ужасов и тайн», где безраздельно господствует фантастический мир сверхъестественного и ирреально жуткого, носят название готической литературы (от англ. the Gothic novel), имеющей большую интересную историю развития. Для нас эта разновидность литературы любопытна еще и тем, что она немалую роль сыграла в формировании русской прозы девятнадцатого столетия.

Если внимательно вглядеться в историю развития человечества, нетрудно установить важнейшие ее этапы, особенно в последние три-четыре столетия.

В середине восемнадцатого столетия в обществе зародились и, постепенно развиваясь, стали доминировать теории великих философов о господстве разума над жизнью, о возможности подчинить движение истории рационально сконструированным идеалам. Время это получило название эпохи Просвещения. Многие мыслители той поры возлагали надежды на просвещенную монархию и добросердечного короля, и только один Ж.-Ж. Руссо развивал идеи благодетельного республиканского правления. Будущее — и ближайшее, и отдаленное — рисовалось философами чудесным и восхитительным «царством разума».

Безжалостное время опрокинуло прекраснодушные прожекты просветителей. После бесчеловечности французской революции и последовавшего за ней кровавого вихря наполеоновских войн эти идеи стали вызывать большие сомнения. И в XIX веке картина, нарисованная просветительской философией, начала быстро разрушаться.

«Царству разума», проповедовавшемуся просветителями, противостояло миропонимание совершенно противоположного свойства. Его истоки берут свое начало, как ни странно, в той же самой эпохе Просвещения.

Предвестником этой философии стал английский роман «Замок Отранто» (1764) Хореса Уолпола, к которому восходят и термины «готика», «готическая литература». Затем последовали произведения других авторов: «Удольфские тайны» (1794) А.Радклиф, «Монах» (1796) М.Г. Льюнса, «Франкенштейн» (1818) М.Шелли, «Мельмот-скиталец» (1820) Ч.Метьюрина; во Франции — «Влюбленный дьявол» (1772) Ж.Казота; в Германии — «Эликсиры дьявола» (1816) Э.Т. А. Гофмана и др.

В прихотливых узорах загадочных и драматических историй вырисовывалась новая концепция жизни, совсем непохожая на просветительскую. Характерные признаки этих повествований — таинственно-фантастические сюжеты, мелодраматические эффекты, мрачно-трагический колорит — были связаны с новым взглядом на жизнь, возникшим из переоценки философских и эстетических установок просветительства. Авторы этих произведений убеждали читателей в причудливости и непостижимости жизни, в независимости ее тайных и роковых законов от человеческих воли и желаний; утверждали, что ни рассудок, ни добродетель не могут защитить от неведомой и коварной судьбы.

Готическая литература скоро — с 20-х годов XIX века — появилась и в России.

Мир готики — это мир фантастического, необычайного, безумного, воображаемого... Поэтому термины «готика» или «готический» хорошо подходят для определения этого вида литературы, подчеркивая самую суть повествования. Использовавшиеся ранее — и до сих пор использующиеся — понятия «страшная история», «вечерний рассказ», «фантастический мотив» и тому подобное малопригодны из-за своей расплывчатости и абсолютной нечеткости. Следовательно, нам необходимо дать ясные и рельефные определения понятиям.

Термины «готика» и «готический» очень емки, включают в себя целый ряд понятий, таких, как «мистика» (загадочное, необъяснимое), «инфернальность» (загробное, дьявольское), «ирреальность» (потустороннее), «иррациональность» (непостижимость), «иллюзорность» (кажущееся), «призрачность» (видение), «чудо» (небывалое, сверхъестественное), «фантасмагория» (немыслимое), «тайна» (непознанное), и хорошо подходят не только для устранения разноголосицы понятийных определений, но и для более отчетливой характеристики этого рода литературы.
 

2

Фантастический мир сверхъестественного и ирреально жуткого — мир готики — сыграл в развитии русской прозы девятнадцатого столетия весьма значительную роль. Эволюция готической литературы в России укладывается в три этапа: подъем в 1830–1850-х годах, затем некоторый спад и новый ее взлет в конце XIX — начале ХХ века.

После мятежа декабристов в русском обществе, напуганном жестокими расправами, свободолюбивые речи сменились разговорами о ясновидении, френологии, спиритизме, магнетизме, хиромантии; обнаружился сильнейший интерес к мистике и иррациональному.

В Петербурге нашумели сеансы лечения магнетизмом, проводившиеся некой Турчаниновой, а в 1833 году столицу взволновали слухи о танцующих стульях.

Пушкин вскоре после окончания Лицея обратился к своей сестре Ольге, занимавшейся хиромантией, за пророчеством, и та, заливаясь после исследования слезами, предсказала ему насильственную смерть «еще в непожилые годы».

Увлечение всем, как тогда говорили, «чудесным» было огромным. Отголоски разговоров о предсказаниях, зловещих приметах, привидениях можно встретить и в мемуарах, и в переписке тех лет. Подобные умонастроения спокойно соседствовали с высокой образованностью.

Об этом же вспоминал и Н.И. Греч, русский филолог, журналист и писатель: «Странное тогда было время. Просвещение распространялось повсюду, а между тем верование в алхимию, призывание духов, предсказания, ворожбу занимало серьезно людей умных и образованных».

Поэтому совсем не удивительно, что настроения, царившие в обществе, отражались и в художественной прозе.

Провозвестником готики в русской литературе явился В.А. Жуковский, чьи мистико-фантастические баллады, начиная с «Людмилы» (1801), а затем и повесть в стихах «Красный карбункул» (1816) стали предшественниками готических повествований в прозе. Впрочем, и сам Жуковский написал немало прозаических произведений. Среди них для нас интересны переводной рассказ «Привидение (Истинное происшествие, недавно случившееся в Богемии)» (1810) и этюд «Нечто о привидениях» (1856, посмертная публикация), исследовавшие — первый в художественной форме, второй в документальной — явления, необъяснимые с обыденной точки зрения.

Первым отечественным опытом в готическом стиле стала повесть Антония Погорельского (псевдоним А.А. Перовского) «Лафертовская маковница», изданная в 1825 году и сразу привлекшая пристальное внимание. А.С. Пушкин восторженно написал брату: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Тр. Фал. Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмурив глаза и выгибая спину».

В 1828 году вышел сборник повестей Погорельского «Двойник, или Мои вечера в Малоросии», куда была включена и «Лафертовская маковница». В этой книге интерес автора к мистическим сюжетам и природе иррационального — предчувствиям, предсказаниям, магнетической силе, появлению привидений — сочетался с попытками их разумного объяснения. В следующие годы Погорельский опубликовал псевдоисторическую, полумистическую новеллу «Посетитель магика» (1829), об Агасфере, и фрагмент романа (так и ненаписанного) «Магнетизёр» (1830), посвященный вторжению чего-то необъяснимого в жизнь провинциальной купеческой семьи.

В это время существовала мода на «вечерние» или «страшные» истории, рассказывавшиеся виртуозами с пылким воображением в тесном кругу заинтересованных слушателей. Именно так — из записи устного рассказа — возникла повесть «Уединенный домик на Васильевском» (1829) В.П. Титова, публиковавшегося под псевдонимом Тит Космократов.

Устный рассказ, по сюжету которого написана эта повесть, принадлежит Пушкину и носит название «Влюбленный бес». А.П. Керн, слушавшая его в Тригорском, писала в воспоминаниях о поэте: «...ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов...» И сам Титов подтвердил это спустя много лет: «В строгом историческом смысле это вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина, мастерски рассказывавшего всю эту чертовщину <...> поздно вечером у Карамзиных, к тайному трепету всех дам... Апокалипсическое число 666, игроки-черти, метавшие на карту сотнями душ, с рогами, зачесанными под высокие парики, — честь всех этих вымыслов и главной нити рассказа принадлежит Пушкину. Сидевший в той же комнате Космократов подслушал... и несколько времени спустя положил с памяти на бумагу». Стоит добавить, что последователи до сих пор спорят, много ли пушкинского в повести Титова.

Готические истории, где господствовали сверхъестественное, ирреальное, фантастическое, строились на представлениях о двоемирии. Независимо от видимого и воспринимаемого человеком мира есть еще иной, недоступный чувственному восприятию и не постигаемый разумом другой, потусторонний мир. Эти представления, восходя к древним тайным учениям греческих и восточных мистиков, сложились в средние века и стали орудием борьбы против материализма и просветительства. Иной мир может вторгаться в жизнь человека и оказывать на нее губительное влияние. В художественной словесности — это рок, тяготеющий над людьми, возмездие за преступление, тайна, передаваемая из поколения в поколение, роковые предчувствия, призраки и привидения, магия карточной игры и ее связь с иным миром и т.п.

В русской прозе Александр Марлинский (псевдоним А.А. Бестужева) — фигура, без всякого сомнения, знаковая. У него были и подражатели, и ученики; среди последних — молодые Гоголь и Лермонтов. Марлинский писал о себе: «В судьбе моей столько чудесного, столько таинственного, что и без походу, без вымыслов она может поспорить с любым романом Виктора Гюго». Прожив короткую (всего 40 лет) и яркую жизнь — блестящий гвардеец, светский острослов и восхитительный танцор, декабрист и якутский ссыльный, а затем безумный храбрец в стычках с горцами Кавказа, — он при этом стал популярнейшим литератором того времени.

В готическом духе у Марлинского написаны четыре повести: «Замок Эйзен» («Кровь за кровь») (1825), «Вечер на Кавказских водах в 1824 году» (1830), «Страшное гадание» (1830) и «Латник» (1832). Опираясь на опыт Анны Радклиф и Вашингтона Ирвинга, автор делал основой своих сюжетов, говоря его словами, «множество разнообразных происшествий и случаев необыкновенных». Всем его повествованиям присущи внезапные разоблачения чудес. Это либо стечение обстоятельств, определяющее неожиданность развязки и делающее невозможное сбывшимся, либо взрыв страстей, зревших под покровом обыденности. Но при этом надо подчеркнуть, что реалистический финал никогда не раскрывал всех загадок: тайна иррациональности сохранялась. У читателя оставалось психологически неотразимое и нравственно значимое ощущение соприкосновения с ирреально-невероятным, потрясающее душу.

Особенно интересна повесть «Страшное гадание», которая, по словам исследователя, была энциклопедией русской демонологии и святочной обрядности: «На фоне реально-бытовой картины новогодних посиделок перед читателем проходит весь малый олимп русской мифологии: русалки, оборотни, лешие, домовые, черти, мертвецы и привидения...»

Уже упоминалось, что и великий Пушкин не был равнодушен к готическим историям. Именно к ним относится новелла «Гробовщик», вошедшая в цикл «Повести Белкина» (1830) и ведущая свою литературную генеалогию от «Лафертовской маковницы». Об этом свидетельствуют упоминания почтальона Онуфрича, персонажа Погорельского, и улицы Басманной, места действия повести. Нет надобности подробно характеризовать новеллу. Стоит только подчеркнуть, что Прохоров, гробовщик, обитает в совершенно иллюзорном мире, что его мертвецы-клиенты живы и после своей смерти, квартируют в изготовленных им гробах как в домах и могут их покидать. Именно поэтому он и приглашает их на свое новоселье...

Готический мотив вплетен и в канву повести Пушкина «Пиковая дама» (1834). Здесь стоит обратить внимание на ключевой эпизод: явление Германну призрака убитой им старухи графини. Ей велено (кем?) прийти, вопреки ее воле, и назвать ему магические карты, при этом она ставит непременным условием жениться на ее воспитаннице. Германн, исполнив надежды, возбужденные им в душе воспитанницы графини, должен этим и вознаградить девушку за страдания зависимой жизни в доме старухи, и искупить вину графини перед воспитанницей — такова цена за обладание тайной карт. Но сияние, казалось бы, близкого богатства ослепляет нашего героя, и он игнорирует закон человечности (забывает обещание жениться), за что и несет кару. Месть графини обрушивается на Германна в виде сказочного оборотничества: туз превращается в даму.

Ф.М. Достоевский с восхищением писал об этой повести: «...прочтя ее, вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром...»

Под явным влиянием «Повестей Белкина» поэт Е.А. Баратынский написал прозаическую — единственную в его творчестве — новеллу «Перстень» (1832), где попытался объединить обыденное с чудесным.

Стилистически произведение написано блестяще. В нем есть все готические мотивы: полубезумный главный герой, магический перстень-талисман, договор с дьяволом, вечный скиталец Агасфер... Повесть Баратынского — чтение презанимательное, но из-за явной пародийности искать глубины в ней не приходится.

Повесть Н.А. Полевого «Блаженство безумия» (1833), написанная по готическим канонам, — не лучшее произведение художественной прозы. Здесь изображена совершенно безумная любовь личности исключительной к дочери магнетизёра-волшебника. Надо сказать, что история эта почти целиком заимствована из «Песочного человека» Гофмана, при этом не слишком интересно выстроена и, как следствие, скучна.

Известный деятель русской культуры Н.А. Мельгунов написал совсем немного. В прозе он дебютировал повестью «Кто же он?» (1831), которая после незначительной стилистической правки была переиздана в сборнике «Рассказы о былом и небывалом» (1834). В предисловии автор писал: «Ни голой правды, ни голого вымысла... Задача искусства — слить фантазию с действительной жизнью. Счастлив автор, если в его рассказах заслушаются былого, как небылицы, а небывалому поверят, как были».

К готической прозе относятся опубликованные в сборнике новеллы «Зимний вечер» и «Пророческий сон», иррациональные события в которых получают вполне реалистические объяснения. Но лучшей, бесспорно, была повесть «Кто же он?». По мнению исследователей, ее сюжет повторяет фабулу романа «Мельмот-скиталец» английского писателя Ч.Метьюрина, но при этом повесть вполне оригинальна и написана на материале московского быта. Действие развивается все время на стыке реальности и мистики: здесь и таинственный незнакомец Вашиадан с магнетическим (сейчас сказали бы, гипнотическим) взглядом, и магический перстень-талисман, и роковые хронологические совпадения...

На рубеже 20–30-х годов XIX века крупнейшим готиком в русской прозе стал О.М. Сомов, который опирался на народные предания и поверья Малороссии. Вот как он писал о себе в примечании к одному из рассказов: «Сочинитель, знакомый с нравами и обычаями тамошнего края, собрал, сколько мог, сих народных рассказов и, не желая составлять из них особого словаря, решился рассеять их в разных повестях».

Уже в первой публикации отрывка из ненаписанного романа «Гайдамак» (1826) один из персонажей рассказывает предание о многогрешном помещике, сожженном огненным шаром в его собственном доме, и о том, как этого покойника-помещика видели в карете, проносящейся по селу в сопровождении мертвецов-слуг. Затем последовала небольшая повесть «Приказ с того света» (1827), написанная в традиционно готическом духе, но с вполне реалистической развязкой. В послесловии к ней автор не без иронии признается, что «выдумал нечто похожее на предание или поверье народное». С некоторой насмешливостью написан рассказ «Оборотень» (1829), в основу которого положены народные поверья о колдовских превращениях человека в волка. Новелла «Кикимора» (1829) носит характерный подзаголовок: «Рассказ русского крестьянина на большой дороге». Это скорее этнографический очерк, где автор стремится передать и крестьянскую речь, и народные представления о кикиморе, поселившейся в доме деревенского старика. В то же время была опубликована небольшая повесть «Русалка» (1829) — вполне традиционная история соблазненной и покинутой любовником девушки, бросившейся в отчаянии в реку и ставшей русалкой. «Сказки о кладах» (1829) — вполне, несмотря на название, реалистическая история, правда, густо приправленная народными поверьями и юмором. Рассказ «Страшный гость» (1830) — мистификация читателя: жуткое видение у персонажа оказывается всего лишь кошмарным сном. В повести «Самоубийца» (1830) призрак злодейски убитого старика помещика неотступно преследует убийцу и заставляет его свести счеты с жизнью. В основе повествования лежит бесхитростная народная мораль: возмездие за преступление всегда неизбежно. Рассказ «Видение наяву» (1831), написанный по мотивам народной украинской сказки о музыканте и чертях, имел подзаголовок: «Импровизация одного весельчака в светском кругу». В этой истории зловредные духи чуть не погубили молодого человека, заманив его в некий таинственный дом...

Незадолго до смерти Сомов написал четыре готических рассказа, совершенных по форме и абсолютно лишенных какой-либо иронии. Три новеллы — «Купалов вечер» (1831), «Бродящий огонь» (1832) и «Недобрый глаз» (1833) — были миниатюрными стилизациями и производили жутковатое впечатление. Повесть «Киевские ведьмы» (1833), большая по объему, рассказывала о ведьмах, их полетах на колдовской шабаш и поражала воображение подробностями.

Пушкин по мотивам «Киевских ведьм» написал стихотворение «Гусар» (1833), которое пародирует повествование Сомова: под напором ухарства и здравого смысла служивого развенчиваются и драматизм, и поэзия народного предания.

Готическую традицию в русской прозе продолжил Н.В. Гоголь. Практически все его творчество пронизано мистикой и ирреальностью. Из девятнадцати произведений его прозы только четыре — «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», «Тарас Бульба», «Невский проспект» и «Коляска» — можно отнести к реалистическим вещам. В большинстве же его творений обязательно присутствуют сверхъестественное и чудесное: где-то они царствуют безраздельно («Вечера на хуторе близ Диканьки», 1831–1832), а где-то завуалированы так, что не сразу и заметишь («Мертвые души», 1842). Поэтому казалось странным, когда литературоведы причисляли (особенно в советское время) Гоголя к реалистам.

Гоголя читали, думаю, все. Но сказать о нем все же следует, чтобы освежить знания о нем и более четко расставить акценты.

После «Вечеров на хуторе близ Диканьки», буквально пронизанных мистически-потусторонним, последовали так называемые петербургские повести, и первая из них — «Невский проспект» (1835), совершенно реалистическая, — задала ирреально-фантастический тон всем последующим. Великолепен пассаж о главной улице Питера: «О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Все обман, все мечты, все не то, чем кажется!.. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него <...> когда весь город превратится в гром и блеск и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».

Лучшая из повестей «Нос» (1836) представляла собой чистейшей воды фантасмагорию, великолепнейшую в своей выстроенности и, пожалуй, непревзойденную в русской литературе. Ее толкования и интерпретации литературоведами выглядят притянутыми за уши, хотя и помогают понять историю написания повести.

К гоголевской фантасмагории своеобразным эпиграфом просятся слова Марлинского из его повести «Мулла-Нур» (1837): «Куда, подумаешь, прекрасная вещица — нос! Да и преполезная какая! А ведь никто до сих пор не вздумал поднести ему ни похвальной оды, ни стихов поздравительных, ни даже какой-нибудь журнальной статейки... Он ли не служит вам верою и правдою?.. Нет, не верю, чтоб нос предназначен был судьбой только для табакерки или скляночки с духами... Не хочу, не могу верить!..»

Остальные повести петербургского цикла у Гоголя своеобразны каждая по-своему.

В «Записках сумасшедшего» (1835) чрезвычайно курьезен никчемный Поприщин, читающий забавную переписку собачек Меджи и Фидельки и вообразивший себя особой королевской крови.

В повести «Портрет» (1835) рассказывается история воссоздания на холсте образа человека, который и после своей физической смерти продолжает непостижимым образом жить и влиять на события...

«Шинель» (1842) стала самой известной из петербургских повестей. Жалостливо-сентиментальное повествование о скудоумном писце Башмачкине мало трогает; некоторый интерес появляется лишь тогда, когда он воскресает после своей смерти, чтобы мстить за свое попранное достоинство, нападая на прохожих и срывая с них шинели. «Какая страшная повесть...» — обронил высокопоставленный чиновник, прочтя Гоголя.

Если попристальней вглядеться в эту повесть, проанализировать ее содержание, можно сделать вполне объективные выводы. Еще Н.Г. Чернышевский не без оснований назвал Башмачкина «совершенным идиотом», который даже говорить не умеет. Этот персонаж Гоголя у внимательного читателя вряд ли вызовет доверие и сочувствие. Неожиданное подтверждение нам дает И.С. Аксаков, хорошо знавший эту канцелярскую среду: «Что за ужасная, губительная язва — чиновничий клан, особенно мелких канцеляристов-писцов!.. Получает два целковых в месяц, ни к чему по службе, кроме переписыванья, не способен <...> и мошенничает... Всякий выгнанный семинарист лезет в чиновники».

Остается констатировать, что история, рассказанная в «Шинели», не имела ничего общего с реальной действительностью. Как говорится, буйная фантазия автора, и ничего больше.

В ткань повести «Вий» (1835) Гоголя вплетены народные представления о колдовстве-ведовстве, о потустороннем, делающие ее весьма занимательной. Автор даже морочит читателя своим примечанием-пояснением: «Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал».

В других — по сути реалистических — произведениях встречаются невероятные эпизоды, какие в реальной жизни отсутствуют.

В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1835) есть эпизод, где «свинья вбежала в комнату и схватила, к удивлению присутствовавших, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича...». В «Старосветских помещиках» (1835) исчезновение, возвращение и новое бегство кошечки роковым образом повлияло на Пульхерию Ивановну, вообразившую, что это смерть приходила за ней. Здесь необходимо пояснить, что с кошкой и свиньей народные поверья связывают существование злой сверхъестественной силы, а кошка к тому же — одно из воплощений ведьмы. Именно в иррациональности и кроется истинный смысл этих происшествий в повествованиях.

К подобным же необъяснимо чудесным странностям в «Старосветских помещиках» можно отнести еще два казуса. Прежде всего — двери, певшие и дискантом, и басом, и даже стонавшие, жалуясь. Не менее примечательным было и поведение дрожек во время езды: когда они «трогались со своего места, воздух наполнялся странными звуками, так что вдруг были слышны и флейта, и бубны, и барабан; каждый гвоздик и железная скоба звенели...».

В реалистическом по форме романе «Мертвые души» (1842) есть два диковинных случая мистико-ирреального свойства. В гостиной Коробочки Чичикова изумили стенные часы: сначала шипели по-змеиному, затем хрипели «и наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку...». Несколько дней спустя Чичиков оказался свидетелем не менее удивительного события: «Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка очень бойкая, никак не хотела угомониться, и долго еще потом свистела она одна».

Надо сказать, что и название гоголевского романа, и отступления в его тексте не лишены налета еле уловимой иррациональности, а яркая и сразу запоминающаяся похвала русской птице-тройке насквозь иллюзорна.

В середине 30-х годов даже реалистически мыслящие писатели поддавались всеобщему увлечению. А.И. Гер-
цен подумывал написать повести «Студент» и «Фантазия» с существенными готическими мотивами, что-нибудь в духе Гофмана. Его друг Н.П. Огарев собирался написать драму «Художник», герой которой должен был кончить сумасшествием (что очень характерно для готики!). Но эти планы так и не были реализованы.

Н.И. Греч, русский писатель, свой самый известный роман «Черная женщина» (1834) посвятил событиям иррационально-необъяснимого характера. Его публикации сопутствовал читательский успех, объясняемый во многом хвалебной статьей О.И. Сенковского, тогдашнего законодателя литературной моды.

Князь Томский, главный герой романа, предстает перед нами как духовидец, в жизнь которого вмешивается призрак в образе таинственной черной женщины, появляющийся перед ним — и во сне, и наяву — в переломные моменты его жизни, чтобы предупредить или отвести опасности, ему грозящие. Надо добавить, что автор ввел в повествование в опосредованном виде предание своей семьи: его прабабушка обладала, по рассказам, даром предвидения.

М.Н. Загоскин в истории русской прозы знаменит романом «Юрий Милославский» (1829), посвященным Смутному времени. Писал он много и занимательно, добившись широкой известности. Точно, хотя и несколько жестко его оценил В.К. Кюхельбекер: «Загоскин не блистательный талант, но человек, хотя несколько и ограниченный, с теплою душою и русским умом».

Первый опыт в таинственно-невероятном духе у Загоскина появился в романе «Рославлев» (1831), где герои во время осады Данцига развлекали друг друга «историями своего испуга». Из четырех рассказов два — «Три квартиры» и «Аванпост» — относятся к «страшным» историям. В первом рассказе — это борьба с ожившим мертвецом, во втором — это морок, наваждение. Все оканчивается реалистическими объяснениями.

Спустя годы вышел цикл его готических повестей «Вечер на Хопре» (1837), во вступлении к которому Загоскин, объясняя свой интерес к инфернально-потустороннему, писал: «...с некоторого времени истории о колдунах и похождениях мертвецов сделались любимым чтением нашей публики».

Автор разворачивает перед читателями утопическую картину русского стародворянского быта. В доме помещика Асанова возле уютного камелька собирается компания его приятелей, занимающих друг друга жутковатыми историями. Всего их шесть.

Первые две выдержаны в ироническом ключе. В рассказе «Пан Твардовский» (переделка сказки В.Левшина) ужасы оказываются плутовскими проделками польского шляхтича, а в «Белом привидении» все страхи — всего лишь хитрые уловки влюбленных.

Содержание третьей повести — «Нежданные гости» — страшный сон, привидевшийся отцу рассказчика, гостями которого оказываются бесы, принявшие вид приказного и трех казаков. Но он становится явью: проснувшись поутру, он видит следы попойки, которую он устроил с бесами...

Следующие две повести посвящены фантастической теме родства душ. В «Концерте бесов» повествование причудливо, как в новеллах Гофмана, а в «Двух невестках» рассказ окрашен трагическим отсветом французской революции; в них безраздельно главенствует ирреально-мистическое.

Последняя повесть цикла — «Ночной поезд» — пересказ местного предания о Варнаве, чернокнижнике и разбойнике, о его договоре с дьяволом и ужасном кортеже мертвецов, безвинных его жертв, который появляется, по легенде, раз в 25 лет... Здесь происходит уже прямое вторжение ирреального мира в действительность: мертвецы вламываются в дом...

Казалось бы, инфернальность — всего лишь плод воображения. Однако короткий эпилог, где сообщается, что к одному из рассказчиков является в полночь умершая невеста, утверждает: чудесно-мистическое всегда рядом.

Повести «Вечер на Хопре» интересно читать и сегодня.

Через короткое время Загоскин вернулся к теме инфернальности, написав роман «Искуситель» (1838). В центре сюжета — сначала просто сердечная склонность героя-рассказчика, а затем и безумная его любовь к замужней женщине, изображенные как следствие козней дьявола в образе барона Брокена. Морализующее вступление, как и все повествование, несущее явный отпечаток условности, должно было, по словам автора, «показать, что в нынешнем так называемом просвещении участвует сам сатана». Роман, по общему мнению, оказался явно неудачным.

В начале 30-х годов XIX века на литературном небосклоне взошла и ярко засияла звезда Е.П. Ростопчиной. Восхищаясь ее стихами, В.Г. Белинский, Н.М. Языков и П.А. Плетнев ставили ее имя рядом с именем Пушкина. В 1838 году под псевдонимом Ясновидящая появилась ее повесть «Поединок». В ней остро проявился интерес к неизъяснимо-таинственному: над событиями тяготеет роковое предсказание цыганки, наложившее отпечаток на всю жизнь героя, предопределившее его судьбу и гибель. К сожалению, к этой теме поэтесса больше не возвращалась.

В 1838 году вышел сборник «Повести», автором которого был Ф.Ф. Корф, известный тогда литератор. Издание вызвало противоречивые оценки. Повествования были буквально переполнены всякой жутью, при этом, чтобы выставить напоказ прием, штампы, уже, кстати, изрядно приевшиеся читателям, нарочито обнажены. Например, в «Отрывке из жизнеописания Хомкина» сплетение мотивов из Гофмана, Гоголя, «Пиковой дамы» Пушкина, по сути, носит пародийно-буффонадный характер.

В.Н. Олин, в течение тридцати лет подвизавшийся в русской беллетристике, представлял собой феномен второстепенного профессионального литератора. В 1838 году была опубликована его повесть «Странный бал», первая часть задуманного им цикла «Рассказы на станции» в стиле Гофмана и Вашингтона Ирвинга. Композиция повествования была традиционной: персонажи, застигнутые непогодой на дорожной станции, коротают время за историями, первую из которых рассказывает герой, именуемый Путешественником. Сюда примыкала и новелла «Че