Идущий за миражом

Есть правило: не начинать художественное произведение с прямой речи. Однако «Война и мир» начинается именно с разговора, да еще на французском языке...

Диалогом открываются и «Похождения бравого солдата Швейка»:

«— Убили, значит, Фердинанда-то нашего».

В предисловии к «Бравому солдату» говорилось, что Гашек мог невозмутимо писать при любом шуме. Я же при любом шуме читал. Брал толстый том с собой в школу и урывками «проглатывал» страницу за страницей на перемене, положив книгу на подоконник широкого окна и отвернувшись от гудящего коридора, где крики, визг, разговоры, шарканье ног, хлопанье дверей — все сливалось в один звук, то монотонный, то пронзительный... Беготня и вечное движение не мешали сосредоточиться. Отрывал только истошный звонок, призывавший в класс... То ли я... глубоко сопереживал герою с его доходящим до абсурда оптимизмом, то ли увлекся тем легким и простым языком, которым рассказывались эти приключения, похожие, несмотря на множество отступлений, на один большой-большой анекдот с его комическим столкновением противоположностей. Теперь, когда минуло уже десятка три с лишним лет, я ловлю себя на мысли, что странно, наверно, смотрелся я тогда, одинокий старшеклассник с толстой книгой, и тут же опровергаю: нет, мы были читающим поколением, мы верили во власть книги и в то, что написанный на бумаге текст способен что-то менять в жизни к лучшему. От этой самой веры, наверно, и этот мой рассказ о Гашеке, хотя сейчас у меня уже ее нет...

«— Какого Фердинанда, пани Мюллер? Я знаю двух Фердинандов. Один служил у фармацевта Пруши и выпил у него как-то раз по ошибке бутылку жидкости для ращения волос, а еще есть Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ничуточки не жалко».

Старое издание 1958 года и сейчас у меня. «Шкоала советикэ», Кишинев. На обложке Швейк стоит в профиль, во весь рост, по стойке смирно, кепочка с козырьком на голове. Нос как короткий огурец. Брюки будто мешок. На всех рисунках он угловат, неуклюж и всегда смотрит прямо перед собой, вперед. Он кажется смешным, неуклюжим и добрым. Ты не подумаешь, что такого человека нужно опасаться.

Может, то было своего рода испытание: одолеть огромную взрослую книгу, сделав шажок из детства в «настоящую» взрослую жизнь.

Не знаю. Я просто читал. Я любил читать.

Недавно я снова вернулся к Гашеку. В одной из книг о нем встретил такое сравнение: притягательность Швейка загадочна, как улыбка Моны Лизы. Вроде неуместное, странное, но в то же время «классическое» сопоставление: красавица и «идиот» («чудовище» тут не скажешь). Быть может, действительно к тайне этого образа, к тайне этого произведения можно только прикоснуться, а до конца не постичь... Это как далекая звезда. Но мне думается теперь, в их основе лежит искони всеянная в человеческую душу тоска по чистоте, той неземной, которую и можно спасти порой только швейковским «юродством», если уместно такое слово. А может, и жизнь наша устроена так, что... прожить ее надо, как один большой анекдот, принимая все, что выпадает, — войну, лишения, безумство власти — с улыбкой. Жизнь, может, в самом деле чья-то шутка, только не нелепая и не глупая.

Да, читать было смешно, порой уморительно смешно. Но дальше «Похождений...» увлечение Гашеком не развилось. Фельетоны, юморески, статьи, рассказики, политические памфлеты. Все на чешском материале. С именами, которые ничего не говорят. Порой небрежно и в спешке брошенное им на бумагу, многое осталось в том времени, в котором было написано «на злобу дня», а меня не интересовало. Да и надо ли требовать от школьника, осилившего швейковский «кирпич», чтобы он еще проштудировал гашековские довоенные бытовые зарисовки.

Разумеется, многое тогда осталось до конца не понятым, до второго, «взрослого» прочтения...

Я отыскал книгу и перечитал, перед тем как поехать в Бугульму. Со мной такое случается: находит неодолимое желание уехать куда-то, покататься по стране, и я выбираю маршрут, еду. Жена упрекает: «У тебя нет дома». Гашек жил в Бугульме. Там создан его музей. Вот — уже есть цель. Нельзя отправляться в дорогу, когда у тебя нет цели.

* * *

Надо напомнить, как сам Гашек попал в этот не слишком заметный тогда на больших российских картах городок.

Факт общеизвестный: 23 сентября 1915 года он сдался в плен частям русской армии. Зачем чеху было воевать за австрийцев и немцев? Зачем воевать за них словаку, хорвату, венгру, румыну, поляку? Народы, входившие в состав этой «лоскутной» империи, не питали к ней особой приязни и не считали своей общей родиной, единой и неделимой. Это был год, когда в Париже под руководством Томаша Масарика был создан Чешский (затем Чехословацкий) национальный совет, который повел борьбу за признание права чехов и словаков на создание своего государства и вооруженных сил. Позднее, в 1918-м, Масарик стал первым президентом Чехословацкой Республики.

Вот одна деталь той войны, из «Бравого солдата Швейка в плену», которая заставила меня задуматься: «В Австрии с началом войны психические заболевания распространились невероятно, ибо здравомыслящим не дано было понять, почему они должны жертвовать своей жизнью во имя империи. Требовался пристальный взгляд в историю, в лица чешских солдат в казарме и на поле боя, чтобы осознать: зло коренилось в проклятой связи чешских земель с австро-венгерской монархией. Поди разберись — и впрямь свихнуться недолго». Габсбургская империя, где австрийцы и немцы составляли менее четверти населения, уже готова была разлететься на национальные дребезги, как стекло, в которое попали футбольным мячом, и каждый осколок, крупный ли, мелкий, стал потом самостоятельным государством. Империя держится только сплоченной и единой, однородной нацией.

Гашек находился в лагерях под Киевом, в селе Тоцком Бузулукского уезда Самарской губернии, где переболел тифом, а в 1916-м вступил в созданную в России Чехословацкую бригаду (с 1917 года корпус) — добровольческие части, которые должны были воевать против Австро-Венгрии. Занимался агитацией среди военнопленных. Возобновил писательскую деятельность. Летом 1917-го в Киеве вышла совсем небольшая книжка, тот самый «Швейк в плену», которую теперь не так-то просто найти даже в центральных библиотеках.

Публицистика, которая не стремится заглянуть и определить будущее, обречена на забвение; впрочем, это удел всякой публицистики. Уходит повод, ее породивший, забывается и она сама. Так властная учительская рука стирает с грифельной доски написанное и чертит мелом новые знаки... Но повод имеет свойство воскресать в другом времени. А следом за ним восстают чьи-то забытые статьи и книги.

Так и с Гашеком.

Все, что написал он во фронтовых газетах, уже не актуально. По большому счету. Впрочем, дотошный социолог, историк или филолог все равно отыщет нечто ценное для своих изысканий, что поможет осмыслить и день сегодняшний. Ну, вот несколько тем. Формирование образа врага, например. Или бойца Красной армии. Бюрократия в советских учреждениях. Отношения между советской властью и Церковью. Это история, которая, конечно, проецируется и на наше настоящее, однако все-таки — история...

Многое сейчас читается совсем другими глазами. Вот с небольшими сокращениями гашековская заметочка «Жизнь по катехизису»:

«У одного попа мы нашли пулемет и несколько бомб. Когда мы его вели на расстрел, поп плакал.

Я хотел его успокоить и разговорился с ним о воскресении мертвых, которого он по Символу веры должен ожидать.

Не подействовало. Ревел на всю деревню.

Не успокоил его даже разговор о жизни будущего века и блаженстве души.

Когда же я с ним поговорил о пользе, какую могут ему принести размышления о смерти, воскресении и о последнем суде и вечном блаженстве, поп не выдержал, упал на колени и заревел: “Простите, больше не буду стрелять в вас... ”»

Всего не более двадцати строчек. Ирония, конечно. Жестокая инвектива. Трагифарс. Да. Филологические определения верны. Характерная черта фельетончика (и самого автора, стоящего за этим литературным «я») — полное отсутствие сострадания. Это написано только ради глумления над человеком-врагом. Здесь человек — мусор, если он не на твоей стороне. Поп — только знак свергнутой власти, отжившей идеологии, а что он еще и человек — это не важно. К слову, никто, кажется, до сих пор не задавался вопросом: кто прототип этой «Жизни по катехизису», можно ли его установить?

* * *

Есть у Павла Ивановича Мельникова-Печерского рассказ «Гриша». Там одна старообрядка, вдова-благотворительница из небольшого городка, приютила у себя сироту, отец у мальчишки пил и «возле кабака и жизнь скончал». Вырос мальчик набожным, постился строго, праздного слова не молвил, молился, стоя на битом стекле, девушек избегал. А у приемной матери, знатной купчихи, много народа бывало, любила она странников привечать. Гриша между молитвенными бдениями подсматривал за ними в щелочку. А пришельцы-то, на вид благочестивые, кто водочкой балуется, кто разговор о вещах непотребных ведет, келейное правило молиться не всяк охотник... И возгордился Гриша: есть ли на свете человек праведней, чем он.

Однажды попросился к купчихе на постой некий старец Ардалион. К еде не притрагивался, пока не очистит ее... сотней земных поклонов, а за водой сам к речке спускался, хозяйскую не брал. Ходил тихонько, говорил вкрадчиво, речь была у него томная, сладостная... Ночью — только молился. На третьи сутки осмелился Гриша подойти к нему. «Все ныне осквернено антихристом, — проповедал ему отшельник, — не следует жить под одной кровлей, твоя ли она или чужая. Беги и странствуй по земле. Свой кров иметь — грех незамолимый. Буди яко птица небесная, тогда вся вселенная твоя!»

Воспылал Гриша ревностью по вере и попросил старца, чтобы дозволил следовать за ним. Смирение и послушание — все, что требует от него Ардалион. Гриша чуть смутился: «А ежель, примером сказать, повелят молоко в пост хлебать?» — «Хлебай без рассуждения... Мало того, велят человека убить — твори волю пославшего». Возникнет хоть один помысел греховного сомнения — все зря, уготован ты антихристу.

В конечном счете согласился Гриша. «Имею, отче, послушание...» И песню спел «бесовскую»: «Как во городе было во Казани...» Да мало. Хозяйку согласился пойти задушить, мать приемную. «Зубы вырви у ней. Щука умрет, зубы останутся». — «Какие зубы?» — «Силы днешнего антихриста — деньги. Ими все творится пагубы ради человеческой... Можешь ли вырвать зубы из мерзких челюстей его, окаянного?» — «Могу... Знаю, где сундук...»

Деньги они прихватили с собой, бумаги сожгли. И вместе с Ардалионом ушел Гриша неведомо куда.

Мне порой представляется Гашек таким же Гришей.

«Вырви у щуки зубы!» — это лозунг той революции, которая забросила его... из Киева в Самару, в Симбирск, оттуда — в Бугульму, затем в Уфу и дальше в Иркутск. Ведь как все просто! Отними у буржуев заводы и фабрики, передай в руки рабочих, землю отдай крестьянам, уничтожь частную собственность на средства производства и тот класс, который ею владеет, — и не станет социальных противоречий. Вырви у щуки зубы! Отбери у богатых деньги. Одно условие: свершить это нужно по всей земле. Революция должна пройти по всем странам и обновить их, изменив представления о собственности, ибо в ней — причина и корень вражды, ненависти и неравенства. Надо ликвидировать ее, а с ней и класс собственников, владеющих заводами и землей, укоренить навсегда в человеческом сознании совершенно новые представления о равенстве, имущественных отношениях и богатстве. Все станет общим. Все будут равны. Мир преобразится. Не будет ни бедности, ни роскошества. Это новая вера. За это можно умирать!

Сколько таких вот мельниковских Гриш уверовало в похожий рецепт счастья! Та война была не просто гражданской, она была религиозной, за ней стоял мираж всемирного обновления и земного рая, где правит закон справедливости, — только руку протяни. «Как пророк Илия вааловых жрецов — перепластаю еретиков (буржуев и попов), сколько велишь!» Надо лишь вырвать у щуки зубы...

Ярослав Гашек сдался в плен, чтобы не подставлять голову под русские пули, надеясь, что с победой России Чехия выйдет из состава Австро-Венгрии. Ему в России, а может, и раньше встретился свой Ардалион. И не один, видимо...

Чехи стремились воевать за независимость своей родины, но переговоры о мире, начатые российскими большевиками с державами Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Италия), поставили их в сложное положение. С декабря 1917 года Чешский корпус был формально подчинен французскому командованию (Франция воевала в союзе с Россией) и должен был отправиться туда, на другой край Европы. Уже в августе около двух тысяч чешских добровольцев уплыли морем в Архангельск. После подписания Брестского мира (3 марта 1918 года) и входа немецких частей на Украину корпус направился в глубь России, чтобы через Владивосток и Тихий океан добраться-таки до Европы. В мае 1918 года наиболее крупные группировки корпуса находились в районах Самары, Сызрани, Пензы. Кто-то был уже во Владивостоке, кто-то в Сибири.

Ярослав Гашек в начале 1918-го отошел от деятельности корпуса и отправился в Москву, где вступил в ряды Чешской коммунистической партии, она была организована здесь как секция ВКП(б). В апреле партия сказала Гашеку: «Надо ехать... в Самару для организации политической работы среди чехов». Гашек ответил: «Есть». Но город вскоре пришлось сдать колчаковским войскам. В ночь с 7 на 8 июня, когда на его улицы входили белые, ему удалось уничтожить... ценные документы — списки добровольцев, — пробравшись с риском для жизни в гостиницу «Сан-Ремо», где располагался советский военный отдел, уже бывший... Затем на короткое время в биографии писателя приходится сделать прочерк.

Еще в конце марта между представителями Чешского корпуса, Чешского национального совета в России и Советом народных комиссаров (от его лица выступил тогда Иосиф Сталин) было подписано соглашение о сдаче корпусом оружия как условии передвижения по территории России. Но корпус отказался. И правильно сделал: ехать по бесконечной стране с ее тогдашним безвластием без винтовок, без пулеметов, без патронов, без связи эшелонов друг с другом — просто глупая авантюра. 14 мая на станции Челябинск чешский солдат чинил фургон, закрепленный на открытой железнодорожной платформе. Мимо шел эшелон с австрийскими и венгерскими пленными и беженцами. Кто-то бросил кусок железа в чеха, который попал ему в голову, и солдат потерял сознание. Чехи остановили поезд и отцепили три вагона с пленными. Предполагаемого виновника тут же, на путях, закололи штыками. Когда челябинский Совет задержал нескольких участников самосуда, чехи и словаки захватили вокзал, отрубили телефонную линию, разоружили местный гарнизон. Сдававшиеся в русский плен, они ненавидели венгров: у них-то было свое государство, и они продолжали воевать как надо. В этом свете, например, совсем особо выглядит эпизод из главы «Приключения Швейка в Кираль-Хиде», в котором сапер Водичка, отмахиваясь штыком на ремне, устроил групповую драку с венгерскими пехотинцами (гонведами) и гусарами, и ему на помощь пришли земляки — чехи из разных полков, а потом и сам Швейк, вооружившийся тростью, отобранной у оторопевшего зеваки. Но до этого, в главе «Злоключения Швейка в поезде» (часть вторая), он дружно пропивает деньги вместе с «грустным солдатиком» — венгром, кое-как объясняясь жестами. Потому что оба они на одной социальной ступени и обоим противна эта война — за буржуев и королей. В целом, как ни жаль, изображение межнациональных отношений в романе особенно не изучалось. Между тем здесь действуют, упоминаются вскользь люди самых разных национальностей, прежде всего чехи, австрийцы, венгры, затем евреи, изредка сербы, турки, крымский татарин и черкес (в главе «Швейк в эшелоне пленных русских» четвертой части), даже людоеды с Гвинейских островов.

Чешский мятеж в России был серьезнее и масштабнее. Опасаясь оказаться в лагерях для военнопленных, солдаты приняли решение пробиваться к Владивостоку. Винтовки и пулеметы прятали, а если где-то сдавали, то не все. В отличие от мобилизованных в спешке вчерашних российских крестьян и рабочих, чехи, прошедшие фронт, умели сражаться (и знали за что) и нужное оружие добывали в дороге, разоружая гарнизоны, неуклюжие красные подразделения. Продвижение зависело еще и от умения договариваться с железнодорожным российским начальством — мелкой чиновничьей сошкой, которая задерживала поезда и пропускала дальше за взятки. Такие случаи были. Масла в огонь подлили арест и в Москве двух руководителей Чешского национального союза в двадцатых числах мая и телеграмма Троцкого с робеспьеровским приказом расстреливать на месте всех чехов и словаков, которые будут задержаны на железной дороге с оружием, «каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выпущен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных» и т.д. и т.п. Советская власть, как карточный домик, рухнула между тем на огромных территориях: Самара, Челябинск, Пенза, Омск, Екатеринбург. Были перекрыты железнодорожные магистрали. Мятеж стих только к концу года, когда чехи добились поставленных целей: объединиться и установить контроль на Транссибирской железной дороге для продвижения к «Владику».

А Гашек тем временем скитался по Самарской губернии, притворяясь сумасшедшим, выдавая себя за сына немецкого колониста из Туркестана (есть в его биографиях такая легенда). Ну точно — юродствующий мельниковский Гриша.

12 сентября 1918 года Красная армия заняла Симбирск, и вскоре Гашек появился здесь. Документальных сведений об этом тоже нет, только воспоминания и свидетельства людей, хорошо его знавших. С октября он уже находился на партийной работе в политотделе Пятой армии Восточного фронта, которая успешно гнала Колчака в глубь Сибири. Гашек писал на русском в газетах «Наш путь», «Красный стрелок», редактировал другие военные издания. Вместе с Пятой армией дошел до Иркутска. В 1920 году женился на работнице уфимской типографии Александре Гавриловне Львовой, не будучи разведен с первой женой, которая осталась в Чехии. Вскоре по решению Чехословацкого центрального бюро РКП(б) возвратился на родину...

Это вкратце. Несколько биографических штрихов. Сведениями о российском периоде жизни писателя мы сейчас во многом обязаны советскому гашековеду Станиславу Ивановичу Антонову, который ввел их в научный оборот, опубликовав несколько книг на эту тему: «Ярослав Гашек в Башкирии» (Уфа, 1960), «Гашек шагает по Поволжью» (Казань, 1964), «Красный чех» (Казань, 1985).

Из Симбирска, освобожденного от белых, по распоряжению Реввоенсовета Восточного фронта Гашек отправился в Бугульму, куда прибыл 15 октября.

Вновь где-то рядом с ним образ странника с одной мечтой — вырвать у буржуйской щуки зубы.

Тут нужно чуть-чуть отступить, чтобы назвать еще одну дату. 28 октября того же восемнадцатого года в Праге было провозглашено... независимое чехословацкое государство. А вскоре, через несколько дней, капитулировали Австро-Венгрия и Германия. Для кого-то длительная война закончилась, для кого-то, как, например, для Гашека, еще продолжалась. Чехословацкий мятеж способствовал созданию Народной армии Колчака. В ней были и чешские полки, однако сражаться за не совсем понятные русские цели чехи уже не имели особой охоты.

Если написанный Гашеком по-чешски рассказ «Комендант города Бугульмы» автобиографичен, то можно предположить, что полное неведение героя, отправляющегося в путь, кем он занят, красными или белыми, не вымысел. На войне как на войне. Герой рассказа едет в Бугульму, слабо представляя, где она находится, в сопровождении дюжины... статных парней-чувашей, слабо понимающих по-русски. «Мы пустились в путь по Волге, затем по Каме до Чистополя». «Дорогой никаких особых происшествий не случилось, если не считать, что один чуваш из моей команды, напившись, свалился с палубы и утонул». Да, евангельское число (не нарочно ли оно выдумано?) уменьшилось. В Чистополе один боец вызвался идти за подводой и, судя по всему, сбежал. Тут уж вспоминается детективная история а-ля «Десять негритят» Агаты Кристи: собравшиеся вместе люди таинственным образом один за другим погибают и пропадают. Но, миновав несколько деревень, отряд наконец добрался до Бугульмы без потерь. За три дня, до 15 октября, белые оставили город. Власти здесь не было, если не считать городского головы, который, ежели довериться «Бугульминским рассказам» Гашека, встретил его с хлебом и солью. Писатель вступил в должность помощника военного коменданта. Он имел право на все: арестовать, посадить, расстрелять.

* * *

Итак, я наконец-то сорвался с места и поехал уфимским поездом в Бугульму. В ноябре, когда в Москве еще не было снега. Соседи мои, муж и жена, лет обоим под шестьдесят, вряд ли больше, шуршали бумагой и кульками, разворачивая дорожную снедь: бананы, свежие огурцы с помидорами, ломтики хлеба, предусмотрительно нарезанные заранее, как и колбаса с большими вкрапинами жира, похожими на таблетки. Забравшись на верхнюю полку, я развернул «Бугульминские рассказы» Гашека. Когда стемнело, убрал книгу под матрас.

Утром, проснувшись, отдернул занавеску окна: перелесок, белая земля да сухая трава с колено высотой торчит редкой щетиной меж деревьев, выбегая на насыпь. Неглубокий, но снег, напоминающий о том, что я в другом мире и с каждой минутой все дальше погружаюсь в него. Подумалось вдруг, что там, в Бугульме, будет холодно.

Соседи мои спали.

Когда я спрыгнул с вагонной подножки, я понял, что не ошибся. Мороз стал щипать щеки и ладони.

По коричневой плитке перрона я прошел вслед за толпой и, свернув на первом же повороте, спустился по лестнице с железными перилами к городу, который прятался за железобетонной вокзальной коробкой с огромными буквами «Бөгелмә», к стоянке машин. На площади, что открылась перед глазами, ехал в никуда старинный паровоз — музейный экспонат под открытым небом. Черный весь, сверху снежком присыпан, колеса красные с белыми ободами и красная звезда впереди. Я люблю старые паровозы — вокзальные памятники, символы преемственности времен. Перед черным гигантом прямой стрелой легла, рассекая серые пятиэтажки — воплощение однообразия, — дорога в ледяных надолбах, как волнистое кровельное железо. Не оставалось ничего, как разведать дорогу у первой встречной женщины, которая, сведя брови, задумчиво посмотрела куда-то мимо, будто нужные слова спрятались где-то у меня за спиной, — а это всегда значит, что человек ничего не объяснит и не поможет. И действительно, на едином выдохе она скороговоркой произнесла:

— Возьмите такси. Пятьдесят рублей.

Мы переехали узкую речушку, занесенную снегом, и слева я увидел знакомый по фотографиям зеленый дом. Доски, которыми он обшит, в пространстве меж окнами сходятся в елочку, стоящую вверх ногами, однако с другой стороны, с Советской, где вход, где окон больше, шесть, с белой решеткой меж рамами и где расположены они теснее, ближе друг к другу, дощатые планки прибиты ровными диагоналями, будто шел косой дождь, да вот стал деревом. Елочкой они тут прилажены только внизу, под окнами, где фундамент покрыт свежей некрашеной железной лентой. Наличники белые, с синей окантовкой, резные, вверху вырезаны домиком. На крыше торчит печная труба, которая, по всей видимости, уже давно не дымит. Шофер повернул во двор соседней пятиэтажки. Я расплатился и вернулся назад.

Если официальным языком, то бывшая комендатура называется теперь так, что сразу не выговоришь: «Муниципальное бюджетное учреждение культуры “Литературно-мемориальный музей Ярослава Гашека” муниципального образования город Бугульма Бугульминского муниципального района Республики Татарстан». Об этом сообщает типовая бронзово-зеркальная вывеска над коричневой деревянной дверью.

На входных билетах улыбается маленький Швейк, отдающий честь. Ладонь у виска повернута к смотрящему. У входа стоит лавка. Нужно сесть и одеть бахилы — тапочки с резинкой позади.

Самая первая комната налево — гашековская. Мемориальная, как ее называют. Толстоногий стол, покрытый сукном цвета темно-зеленого мха, на нем керосиновая лампа с длинной стеклянной колбой, беломраморная чернильница с железным перышком, открытая книга и старый телефонный аппарат, большой, будто гиря, с длинными рожками-рычажками, на которых покоится трубка. На стене ходики в корпусе из темного дерева, сверху у него выточены две резные башенки и что-то похожее то ли на деревянную шапку, то ли на седло прямо над белым кругом циферблата. Резчик любил витиеватый стиль. Справа над железной кроватью плакат: красноармеец в съехавшей набок папахе с красной звездой, подняв вверх руку, которую вот-вот сожмет в кулак, кричит мирным гражданам, чтобы сдавали оружие. За его спиной нарисована большая пятиконечная звезда, будто встающая заря. К бойцу со всех сторон тянутся чьи-то руки: в одной наган, в другой штык, в третьей сабля. Кровать застелена простеньким темным одеяльцем, по-походному. В одном из «Бугульминских рассказов» Гашек так и назвал свое тогдашнее рабочее место: канцелярия-спальня. Тут же, конечно, на тумбочке пузатый медный самовар. Без чая никак!

Здесь, верно, было сыро зимой. Прежний владелец, купец Нижарадзе (его фамилию я узнал из музейного рекламного буклета, который купил вместе с билетом), бежавший с отступающим Колчаком, вряд ли успел позаботиться о дровах. Посетители бахил не одевали, принося с улицы грязь, песок, снег... Дом просторный. Видимо, квартировали тут и солдаты в одной из комнат, а может, и не в одной. Штат комендатуры состоял в конце 1918 года всего из четырех человек: самого коменданта и трех помощников — Гашека, Шпитульского и Таранова. Фамилии их известны. Работать приходилось круглые сутки, сменяя друг друга на дежурстве.

«Я вышел из комендатуры и отправился обойти дозором весь город. Солдаты Тверского революционного полка вели себя вполне пристойно. Никого не обижали, подружились с населением, попивали чай, ели “пеле-меле”, винегрет то есть, хлебали щи, борщ, делились махоркой и сахаром с хозяевами — словом, все было в порядке. Пошел я посмотреть, что делается и на Малой Бугульме, где был размещен первый батальон полка. И там я нашел ту же идиллию: пили чай, ели борщ и держались вполне по-дружески».

Это несколько минут гашековских будней.

В «Бугульминских рассказах» есть эпизод: в один вечер город украсили плакаты: кто не умеет читать и писать должен немедленно в течение трех дней обучиться, всех неграмотных, дескать, расстреляют. Гашек и комендант Бугульмы, он же командир Тверского полка Ерохимов (в рассказе — инициатор обучения неграмотных), друг друга постоянно арестовывают, подозревая в контрреволюции. Расстрел — неотъемлемый элемент «черного» юмора «Бугульминских рассказов» и в то же время — тогдашней обыденности. Но как просто говорит об этом Гашек! И Ерохимов! «Немедленно напечатай, голубчик, а то я тебя, сукина сына, пристрелю на месте!» (Это комендант добивается, чтобы руководство типографии подготовило плакаты.) «Тот, сволочь, аж затрясся весь, а как прочел, затрясся еще сильнее. А я — бац в потолок!.. Ну он и напечатал. Здорово напечатал!» В рассказе «Потемкинские деревни» Ерохимов изобрел замечательный способ отчитаться перед инспекцией Политического отдела Реввоенсовета: арестовал бугульминского священника, городского голову, исполнявшего эту должность еще при белых, и бывшего пристава. Всех запер под замок. А потом у кирпичного завода на окраине вместе с солдатами возвел три могильных холмика и таблички установил: здесь похоронены поп, голова, пристав, расстреляны за контрреволюцию. Приедет инспекция, увидит — похвалит! А уедет — несчастных отпустят.

Все они когда-то прошли через этот зеленый купеческий дом — прототипы Ерохимова и прочих героев бугульминского цикла.

Идешь дальше, там тебя встречает нарисованный едва ли не в полный рост Швейк, отдавая честь, румяный, радушный, с ладонью под козырьком. На нем серая гимнастерка и яркие синие брюки. Позади на окне — розовая занавеска, как парус. В двух других комнатах разместились экспонаты времен Гражданской войны: карта Бугульминского уезда за 1912 год с поправками на 1918-й, внесенными кем-то от руки, предметы домашнего быта: старый чайник, кружки, массивный железный утюжок, ручная мельница для приготовления пищи домашним животным — этакий квадратный ящичек с рукояткой сверху, как у старых мясорубок. Ну уж вряд ли она была в комендатуре! Скорее дома у кого-то из ее посетителей. Я не спросил, зачем ее поместили на витрину. Подумалось: символ мещанского быта, в каком смысле ты это мещанство ни понимай. Круглая театральная тумба с афишами бугульминского театра, объявлявшими о спектаклях по Швейку. Много рисунков на стендах: Швейк художника Йозефа Лады, знакомый по многочисленным книжным иллюстрациям, сам Гашек, который сидит по-дружески с солдатами или ораторствует на митинге. Старые фотоснимки Бугульмы — здания, улицы, копии архивных документов, скульптурные изображения писателя, в том числе гипсовый бюст, покрашенный под бронзу, может быть, самый большой экспонат: Гашек курит трубку и задумчиво глядит в сторону. Не подумаешь, что человек с такой трогательной «меланхолинкой» в глазах смаковал расстрелы. Отдельно выстроилась коллекция фигурок Швейка, среди которых выделяется бутылка из-под местного бальзама: до демократии такие производил Бугульминский фарфоровый завод.

В «Бугульминских рассказах» есть эпизод, когда помощник коменданта упустил белого полковника, я имею в виду «Затруднения с пленными» и «Перед революционным трибуналом Восточного фронта». Речь там идет о группе пленных, захваченных красными и доставленных в Бугульму. «Среди них были мордвины, татары, черемисы, которым смысл Гражданской войны был понятен не более, чем, скажем, решение уравнения десятой степени». Тут же оказался один старый царский полковник. Арестованных разместили в пустующем винокуренном заводе, а полковника решили доставить в штаб. При этом между комендантом и его помощником возник спор. Первый предлагал всех расстрелять, чтобы не кормить, а второй ссылался на декрет от 16 июня 1918 года, согласно которому все офицеры старой царской армии считаются мобилизованными в Красную, даже если попадают в плен. В конечном счете полковника решили отконвоировать... в штаб и расстрелять только в случае сопротивления. Завершилась вся история тем, что, оставшись с Гашеком — героем бугульминского цикла — один на один в лесу, в ельнике, полковник от него удрал, да еще лошадь прихватил. «...Полковник внезапно ударил меня своей громадной лапой по виску, и я, не успев даже вскрикнуть, повалился в придорожный снег. Так бы я там и замерз, если бы несколько позднее не нашли меня двое мужичков, ехавших на санях в Бугульму. Они взвалили меня на сани и доставили домой». Комендант Ерохимов обвинил помощника, что тот нарочно отпустил врага, а лошадь ему подарил.

Что там на самом деле было, точно не установить. А вот что касается «Крестного хода», то тут гашековедам удалось кое-что обнаружить, и на одном из стендов я увидел фотокопию приказа, который Гашек направил в здешний женский монастырь. Во всех комментариях пишется, что «Бугульминские рассказы» основаны на реальных событиях. Как хотите, но нафантазировал или дофантази