Император, или Блеск и нищета одинокого «пустынника» Парижа (окончание)

* * *

В Париже Бальзака ждали дела. Вместе со славой писатель начинает войну. Большую войну с кредиторами. А их не счесть. Издатели, книготорговцы, типографские «пауки» — все они требуют одного — денег. Много денег! Талант, понимает романист, помимо славы, приносит хлопоты его обладателю. Чтобы расплатиться с долгами, приходится работать не покладая рук.

Из письма к Зюльме Карро:

«Надо вам сказать, что я погружен в неимоверный труд. Я живу как завод­ная кукла. Ложусь в шесть или семь часов вечера, вместе с курами; в час ночи меня будят, и я работаю до восьми утра; потом сплю еще часа полтора; затем легкий завтрак, чашка крепкого кофе, и я вновь впрягаюсь в упряжку до четырех часов дня; затем у меня бывают посетители, или я сам куда-нибудь выхожу, или принимаю ванну; наконец я обедаю и ложусь спать... Надо набраться терпения и работать еще года три...»

К слову, у Бальзака имелся собственный рецепт приготовления кофе. Во­первых, любимый напиток, которым писатель восстанавливал силы, представлял из себя некую смесь, состоявшую из мокко, бурбона (арабики) и кофе с Мартиники; во-вторых, он лично покупал составляющие кофе в разных магазинах, в каждом из которых всегда был желанным гостем. И в­третьих, при заваривании кофейник не убирался с огня до тех пор, пока его содержимое не прокипит несколько минут (что, как известно, для истинных ценителей кофе является самой «фатальной» ошибкой!).

И все же чем бы ни занимался Бальзак, его мысли были постоянно заняты Евой (так писатель теперь называл Эвелину). Их переписка на имя Анриетты Борель, ставшей доверенным лицом Ганской, не прекращалась. Оноре лелеял мечту жениться на Чужестранке.

Они стали близки в Женеве, где Бальзак провел полтора месяца. Ганская сняла для француза номер в гостинице «Лук», недалеко от дома Мирабо, где поселилась с мужем. (По правде, Бальзак предпочел бы другую гостиницу — «Корону». Именно там противная маркиза де Кастри когда­то так унизила его.) Их встречи проходят в атмосфере строгой секретности: ревнивый супруг Эвелины, кажется, присутствует везде — в доме, на прогулках, в парке. Тем не менее Ганской удается несколько раз тайком пробраться в гостиничный номер Оноре. Какое-то время ей удается удерживать ситуацию под контролем, ограничиваясь робкими поцелуями и шутливыми письмами.

Воскресный день 19 января 1834 года Оноре запомнит навсегда: в этот день началась его интимная близость с возлюбленной.

«Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя, это просто безумие, — писал Бальзак Ганской на следующий день. — ...Вчера весь вечер я говорил себе: “Она моя!” Ах, даже ангелы в раю и те не так счастливы, как я был счастлив вчера!»

Еще несколько дней они встречаются регулярно. Бальзак на вершине блаженства. Он всегда стремился обладать именно такой аристократкой — красивой, умной, элегантной и чувственной. Теперь Оноре уже по-настоящему влюблен в ту, которую, казалось, искал всю жизнь. Они поклялись в вечной любви, уверовав, что еще немного, и будут неразлучны всю жизнь. Даже пытались строить планы на будущее.

Правда, их планам кто­то настойчиво мешал — тот, кто никак в них не вписывался. Эти двое постоянно забывали об одном человеке. О пане Венцеславе Ганском...

* * *

После возвращения из Швейцарии в феврале 1834 года Бальзак вновь за рабочим столом. В перерывах — та же беготня с рукописями, работа по ночам, воловьи порции кофе... И все же он изменился, и даже очень. На самом деле из Женевы вернулся совсем другой человек. Влюбленный и счастливый. Он добился-таки своего. Ева — его!

Теперь в кабинете Бальзака все напоминало о Ганской: кольцо, тайно подаренное ему в Женеве и ставшее его «счастливым талисманом» (и в этом он ничуть не сомневался!); томик рукописи «Серафиты», переплетенный лоскутом ее серого платья (держа в руках эту книгу, он словно возвращал тот миг их первой ночи, когда Ева скинула с плеч именно это платье!); письма Евы к нему, наполненные нежностью и любовью. Один взгляд на все эти вещи заставлял тут же приниматься за очередное письмо к любимой.

Весной 1835 года все мысли писателя были прикованы к Вене: Ганские в австрийской столице. Однако он завален рукописями. Теперь работает над «Сценами парижской жизни» и «Лилией долины», заканчивает «Серафиту».

А по Европе тем временем совершает триумфальное шествие его «Отец Горио». Вместе со славой к Бальзаку приходит достаток, а с ним и богатство. В это время писатель расплачивается с многими кредиторами, подписывает выгодные контракты с издателями; однако окончательно вылезти из долгов не помогают даже щедрые гонорары (как говорится — по приходу и расход). Как только у него появляются деньги, Бальзак-трудяга тут же превращается в Бальзака­мота, прожигателя жизни, обожающего шик, расточительные званые застолья, дорогие (зачастую никчемные!) покупки и прочие разорительные траты. «Будьте осторожны с господином де Бальзаком, он весьма легкомысленный человек», — обронил однажды в адрес писателя его хороший знакомый барон Джеймс Ротшильд. (А уж скряге-миллионеру можно было доверять.)

Тем не менее все только и говорят о том, что Бальзак обзавелся очередной тростью. На этот раз — с золотым набалдашником и бирюзой, ставшей пищей для многочисленных сплетен среди не только парижских обывателей, но и жителей европейских столиц. (Сколько этих разнесчастных тростей (а также желтых кожаных перчаток!) было у Оноре, он, пожалуй, не сказал бы и сам. Ну не мог он без всего этого!)

«...Если во время своих путешествий вы услышите, что я обладаю волшебной тростью, которая убыстряет бег коней, раскрывает ворота замков, отыскивает алмазы, не удивляйтесь, а посмейтесь над этим вместе со мною, — писал Бальзак Ганской. — Никогда еще с таким увлечением не выставляли напоказ хвост собаки Алкивиада!»

Деньги утекали, как вода в песок; за спиной писателя постоянно слышалось тяжелое дыхание нетерпеливых кредиторов. Приходилось работать до изнеможения. За ночь была написана новелла «Обедня безбожника», в три дня — «Дело об опеке»! «Отдых мне необходим, полный отдых медведя в берлоге», — напишет он в одном из писем.

Загруженный работой и спасаясь от кредиторов, Бальзак съезжает с улицы Кассини, найдя удобную «берлогу» на улице Батай, и лишь самые близкие люди знали, что там его можно было найти под именем «вдова Дюран». Именно в том домишке друзья писателя впервые увидели на нем знаменитую монашескую рясу, перехваченную у пояса веревкой.

Кстати, почему в рясе? Удобно и тепло. Дрова во Франции всегда стоили дорого, а в модном шелковом халате много не находишь...

Смешно, но писатель прячется не только от кредиторов — за ним по пятам идут чиновники «национальной гвардии»: даже такой известный человек, как Оноре де Бальзак, обязан был исполнить долг... солдата­гражданина. Он попался совсем случайно. Как зазевавшийся мальчишка, увидевший в соседнем окне премилое личико: потеряв бдительность, «уклонист» от армейской службы вернулся на улицу Кассини. А уж скрутить его там не составило труда.

Дальше бедолагу ждал арестный дом с грязной камерой. Однако каталажка оказалась не тем местом, которым можно было испугать Оноре. Он быстро оценил преимущества своего нового жилища, вытребовал отдельную камеру, стол, стул, свечи, бумагу и перья (обязательно вороньи!) и... принялся за работу. Подумаешь — тюрьма: и Беранже не избежал сей участи! Через пару дней его «одиночка» заполнилась друзьями, в ближайшем ресторане был заказан обед, а поклонницы, дабы поддержать «узника», слали ему свежие розы. Пять дней, проведенных Бальзаком в «неволе», обошлись тому в пятьсот франков...

Деньги... Деньги... Деньги... Их постоянно не хватало. Долги железным обручем сдавливали горло. В 1837 году этих самых долгов накопилось на 160 тысяч франков! Кредиторы и судебные приставы, дыша в затылок, преследуют буквально по пятам. Особенно опасны последние. Они уже пронюхали про все его тайные квартиры.

Теперь приходится скрываться на Елисейских Полях, у очередной любовницы — графини Гидобони­Висконти. Стыдоба, но графиня и ее супруг столь великодушны, что пришлось согласиться. Оказавшись под надежной защитой, Бальзак вновь с головой уходит в работу.

* * *

Париж начинал серьезно пугать. Париж — это судебные приставы, кредиторы и (черт бы их побрал!) национальные гвардейцы, которым, казалось, даже нравилось издеваться над уважаемым в городе человеком. Однажды какому-то солдафону пришло в голову на повестке, адресованной писателю, сделать глумливую приписку: «Господину де Бальзаку, именуемому также “вдова Дюран”, литератору, стрелку первого легиона...» Хорош стрелок, нечего сказать! Открыто издеваются. При всем напряжении мысли Бальзак никак не мог вспомнить, когда в последний раз брал в руки ружье. И брал ли вообще? «Стрелок первого легиона»...

У него начинают сдавать нервы. Нужно бежать. Куда? В Россию, в Сибирь? На Украину к Ганским? Но и туда не подашься: переписка с Евой превратилась в некий обязательный атрибут — не более. Несколько писем в год еще не повод навязывать свое присутствие.

Ева была непростительно далеко. Но теперь рядом с ним умная и обаятельная «белокурая красавица» Сара Гидобони­Висконти. Тем более что и сам граф в восторге от Бальзака. Неудивительно, что супружеская чета раз за разом вызволяет писателя из самых, казалось бы, затруднительных ситуаций, спасая то от тюрьмы, то от лямки гвардейского стрелка. Пытаясь хоть на какое­то время оградить друга семьи от невзгод, они поручают ему «непыльное дельце» в Италии, связанное с наследством графской семьи (ведь Бальзак — юрист!). Кредиторы оказались с носом, зато Бальзак надолго покинул Париж. Милан, Турин... К его немалому удивлению, в Италии писателя хорошо знают, а женщины бросаются целовать руки...

Годы брали свое. И раньше-то не красавец, теперь он, измученный титанической работой и финансовыми неурядицами, сильно растолстел, а уж о том, как одевался, говорить вообще не приходится. Но это только внешне. Едва Бальзак раскрывал рот, все менялось, женщины тут же теряли головы.

И все же он стремительно старел. Из­за бессонных ночей стал падать в обмороки. Появились головные боли, заработал бронхит.

Из письма к Ганской: «Я вздыхаю о земле обетованной, о тихом супружестве, я больше не в силах топтаться в безводной пустыне, где палит солнце и скачут бедуины...»

Жизнь, перешагнув некий Рубикон — сорокалетний рубеж, — ничем не радовала. Бальзак по-прежнему далек от цели. Ни денег, ни любимой женщины рядом, а вместо признания — полчища недовольных им дельцов... «Все стало тяжелее, работа и долги» — это запись сорокалетнего Бальзака. Если оставить все как есть, «пустыня» затянет, понимает он, навечно похоронив под толстым слоем рутины.

Однажды ему показалось, что выход найден. Писатель строит дом в местечке Жарди, куда, по его словам, «забрался, как червяк на лист салата». Оттуда весь Париж — как на ладони, да и добираться весьма удобно. Но все опять упирается в деньги. Стройка, пожирающая сотни золотых, сторож, садовник, управляющий...

Деньги... Деньги... Деньги... Он по-прежнему никак не может свести концы с концами. Финансовое благополучие могло поправить удачное вложение в древнеримские серебряные рудники в Сардинии. Бальзак с головой кидается в очередную авантюру и вместе с надеждой теряет последние деньги. Плохой из него делец: точно так же «прогорел», вложив солидные средства в организацию типографии, а уж о том, как занимался журналистикой и распродажей книг французских классиков, лучше не вспоминать — краска заливает уши до самых кончиков.

Дабы поскорее отделаться от настырных кредиторов (некий Фаллон уже который месяц чуть ли не ежедневно налетал жгучим слепнем!), Бальзак за 17 550 франков срочно продает дом в Жарди.

Деньги... Деньги... Деньги... С «коммерцией» ничего не получается: земля с домом и садом в Жарди (а ведь он мечтал разводить там ананасы!) обошлась писателю в сто тысяч! Пришлось долго чесать затылок и... снова ударяться в бега. Ушлые кредиторы, не довольствуясь крохами с барского стола, быстро смекнули: усадьба продана на подставное лицо, но владельцем ее по-прежнему является г­н де Бальзак. По следу затравленного писателя пыхтят нанятые недругами ищейки. И тогда...

И тогда появляется... еще одна «берлога».

II

«Пишите мне по следующему адресу: Пасси, близ Парижа, улица Басс, № 19, господину де Бреньолю».

Из письма Бальзака Э.Ганской

После того как во второй половине позапрошлого века префект барон Жорж Эжен Осман расправился с «чревом» Парижа, преобразив его в «праздник, который всегда с тобой», от старого города времен Бальзака осталось не так уж много. Разве что улица Кассини, где на антресолях дома под номером один жил и спасался от недругов великий романист. Проживая там под чужим именем, он много писал, взбадривая себя уже упомянутыми воловьими порциями крепчайшего кофе. Из стен этого дома на Кассини и вышел писатель «Оноре де Бальзак», написавший «Шуанов», «Физиологию брака» и «Шагреневую кожу». Здесь у него бывали Аврора Дюдеван (она же Жорж Санд) и незабвенная мадам де Берни, поселившаяся по такому случаю неподалеку от «друга», на соседней улочке.

На улице Кассини Бальзак «продержался» целых девять лет. Неприятности начались, когда на его истинный адрес вышли кредиторы; пришлось, заметая следы, переправляться на правый берег Сены, чтобы укрыться в экзотическом уголке Парижа, в увешанной дорогими коврами «берлоге» на улице Батай. В эту «крысиную нору» мог проникнуть далеко не каждый — лишь тот, кто знал тайный пароль. Из «берлоги» выбирался редко; быстро садился в дежурную «кукушку»^[1] или в заранее нанятый экипаж и стремительно мчался в город — к маркизе де Кастри либо к герцогине д’Антрес. А то и на встречу с «нужным человеком» в «Прокоп», отличавшийся изысканностью блюд...

«Берлога» на улице Батай могла бы стать истинным Оазисом Времени, если бы не само Время. Сегодня в Париже нет ни такой улицы, ни дома, где жил затворником писатель. И все же будем благосклонны к парижским архитекторам, сумевшим кое­что сохранить. Это «кое­что» — другая «берлога».

Парижский район Пасси когда­то считался не самым ближайшим пригородом французской столицы, этаким местом, куда Макар телят не гонял, а если по-ихнему — Жан-Жак буренку. Среди ярко­зеленых холмов бродили козы, а в дальней деревне на самом взгорке виднелись стены средневекового замка. Позже, когда деревушка (а с ней и замок) стали частью Парижа, здесь любили проводить время многие горожане, наслаждаясь чистым воздухом и прекрасным видом. Час-тым гостем этих мест был, к слову, Руссо, а Ламартин и Россини в Пасси и вовсе жили. Раньше сюда добирались либо в трясучих экипажах, либо за несколько су через Сену, по договоренности с местными лодочниками. Во времена Бальзака местность славилась своими целебными источниками, что также привлекало к этому берегу не только праздношатающихся, но и страждущих.

Сегодня, взобравшись на «самую верхушку» Пасси, можно увидеть внизу мост через Сену с памятником Жанне д’Арк; слева вдали — прозрачные кружева Эйфелевой башни, соборы, а если приглядеться, можно рассмотреть крыши Монмартра, которые выдает величественная церковь Сакре-Кёр.

Но нас больше интересует не вид Парижа с птичьего полета, а нечто другое — улица Басс, или бывшая Нижняя улица, где в доме под номером девятнадцать когда­то находилась знаменитая бальзаковская «берлога».

Об этом знаменитом доме можно сто раз прочесть, но так и не понять, в чем, собственно, его «изюминка», не позволившая даже равнодушному Времени расправиться как со старинным домиком­усадьбой, так и с садом, раскинувшимся поодаль. В поисках загадочной «изюминки» ноги и привели меня сюда.

Французы прагматичны. При всей своей доброте и сентиментальности, они расчетливы, сметливы и предприимчивы. Многие из них не только любят Бальзака, но даже иногда кое­что почитывают вне рамок школьной программы. Зато заставить их узнать больше — скажем, про ту же «госпожу Ганьску», — это значит их явно переоценить. Не принято у них знать больше... чем принято! Даже к инглишу относятся несколько свысока — «плебейский» язык, а потому и отношение к нему должно быть соответственным. А кому непонятен «великий» язык Рабле и Гюго — изучайте, грош тогда вам цена. Так принято.

— Извините, мсье, не подскажете, где тут находится улица Басс? — пытаюсь что­либо выспросить из первого попавшегося местного, выскочившего из подъезда, обратившись к тому на нелюбимом в здешних местах инглише.

Ему мой вопрос понятен (вижу по глазам), но незнакомец делает глупое лицо, разводит руками и, показывая, что сильно торопится, бросает:

— Sorry, I can’t speak English well...^[2]

Шутник. И это понимаем и я, и он. Оба разводим руками и расходимся.

— Мсье... — обращаюсь к другому, но тот, покачав головой, пробегает мимо, даже не сбавляя шаг.

— Послушайте, мсье... — подхожу, потеряв всякую надежду, еще к одному, моих лет, тихо бредущему из близлежащей булочной. — Может, подскажете, где находится улица Басс? Вот Ренуара, а где найти Басс?

— Улица Басс? — задумался, остановившись, тот (разговаривает — и то хорошо).

— Ну да. Куда подевалась эта неуловимая улица Басс? — делаю озабоченное лицо, хотя в глубине души немного досадую на себя, что откровенно издеваюсь над парижанином, который даже об этом и не догадывается.

Но и этот, как оказалось, не слышал о такой улице, качает головой и вновь лениво бредет дальше.

— Мне бы музей Бальзака?.. — напираю на местного.

— Музей Бальзака?..

— Ну да. На улице Басс...

— На улице Басс? — эхом вторит собеседник и, сняв очки, начинает чесать где­то у себя за ухом. Крупные капли пота бисеринками выступают у него на лбу. А я уже втайне вновь ругаю себя за небольшой розыгрыш, следовательно — за некорректность своего поведения. (А с другой стороны, должны же они, французы, знать свою историю!) Остается лишь вежливо улыбаться. Правда, не долго. Пожалев собеседника, начинаю мило объяснять, что пошутил, мол, знаю, где этот музей да и улица Басс в придачу...

— И где же? — вдруг встрепенулся тот. — Очень даже интересно.

— А раз интересно, — говорю, — то прямо здесь, перед нами, через дорогу, во-он у той двери.

— Как это? — расширил глаза француз. — Это же улица Ренуара, я точно знаю!

— Не сомневаюсь, — соглашаюсь с ним.

Вот и поговорили. (Одно радует, что Бальзак нас не слышал, наверняка бы обиделся. Причем не на меня.) Обнялись, похлопали друг друга по плечу и разошлись. Хорошие они, французы, добрые, отзывчивые и с юмором. А вот расспросить о чем­то — себе дороже. Хотя поинтересоваться у нынешних москвичей насчет площади Свердлова или улицы Калинина в Москве — не каждый и ответит.

Вообще, улица Ренуара (бывшая Басс, Нижняя) особенная (сказал бы — легендарная, но звучит уж слишком избито). Так вот, на этой улочке в Пасси жил не только великий французский классик, но и другие известные личности, которых в данном повествовании можно было бы и не упоминать, если бы не одно «но». Многие из этих людей были русскими. Причем имена двоих из них, думаю, стоит назвать.

Взять, к слову, дом под номером 48-бис (как раз напротив музея Бальзака). Вполне обычный, как и все по соседству. На первом этаже — пошивочная мастерская; как сказал ее хозяин, Мишель, «здесь всегда что­то шили». И все же эта простота кажущаяся. В начале 20-х годов прошлого века на четвертом этаже дома проживал «красный граф» Алексей Николаевич Толстой. Здесь он написал «Детство Никиты» и первую часть («Сестры») романа «Хождение по мукам». Говорят, что и сказку про Пиноккио переводил тут же, подарив нам любимого на все времена Буратино.

В этом же доме, двумя этажами ниже, когда­то ютился еще один наш эмигрант — поэт Константин Бальмонт. Скажу честно, поэзией Бальмонта никогда не увлекался, зато к Бальмонту-полиглоту отношусь исключительно благоговейно. И это после того, как однажды прочел, что Константин Дмитриевич знал два десятка иностранных языков! В молодости, увлекшись Генриком Ибсеном и решив прочесть его в оригинале, поэт выписал полное собрание сочинений этого писателя и стал изучать шведский язык. Выучив шведский, он с удивлением узнал, что Ибсен, оказывается, норвежец. Тогда упорный юноша выучил и норвежский. Вот такие чудеса.

Однажды Бальмонт всего за одну неделю выучил испанский, причем настолько, что смог свободно читать газеты, а через четыре месяца прочел в оригинале «Дон Кихота» Сервантеса. Его удивительные статьи на польском языке восхищали поляков своим литературным слогом...

Константин Бальмонт умрет в самом конце 1942 года. В нищете, в русском приюте, недалеко от оккупированного фашистами Парижа.

* * *

Итак, Rue Raynouard, улица Ренуара, 47 (бывшая Басс, 19). Слева от входа табличка из серого мрамора, на которой выбито: «Maison de Balzac» — «Музей Бальзака». То, что нам и нужно. Великий Бальзак потому и великий, что был великим во всем. Даже в нелегком деле заметать следы. Передо мной каменные ворота с причудливыми дверями и старинной ручкой, основное предназначение которой не только за нее держаться, но ею же и стучать в эти самые ворота (элект-рические звонки тогда еще не придумали).

И вдруг ловлю себя на мысли, что за воротами... пустота. А вокруг этой самой пустоты по длинному периметру идет высокая решетка. Лишь чуть позже догадываюсь, что когда­то прямо за воротами стоял особняк. (Мне рассказали, что действительно еще в годы Великой французской революции здесь проживала известная парижская актриса, к которой любил хаживать не менее известный поэт Парни.) Потом дом снесли, а пустырь остался.

Однако, войдя в ворота, быстро понимаешь: пустота обманчива. Перед тобой спуск, ниже которого виден какой­то дом — некое старинное здание с раскрытыми зелеными ставнями. Теперь становится окончательно ясно, в чем тут дело. Увиденное строение не что иное, как бывшая хозяйственная пристройка. В ней, по замыслу архитектора, должны были находиться оранжерея и бальный зал. После сноса дома что и осталось — так только этот двухэтажный флигель. За ним, еще ниже, находился двор с конюшнями, выходивший на соседнюю с Басс улицу Рок. Именно в этом и заключалась для Бальзака вся прелесть выбранного им домика, та самая «изюминка» (но об этом чуть позже).

Музейщикам удалось сохранить в уникальном доме главное — атмосферу, которой дышит сегодня это место. В каждом уголке и предмете угадывается присутствие гениального романиста. При входе в кабинет писателя глаз выхватывает бюст Бальзака белого мрамора (замечу: прижизненный бюст, нравившийся ему самому). Распятие на стене; старинное, с витиеватыми ножками кресло; массивный сундук. Вот и письменный стол, где Бальзак «бросал свою жизнь в плавильный тигель, как алхимик свое золото». Слепок руки усопшего гения, рядом — словарь в кожаном переплете 1820 года...

В одной из комнат на столике — знаменитый бальзаковский кофейник лиможского фарфора, с инициалами «HB» (Honorе de Balzac). Уже в конце двадцатых Бальзак пристрастился к кофе. Напиток помогал работать по ночам. А потом — и сутками...

* * *

Если бы в жизни Бальзака не было ночи, ее бы стоило придумать. Хотя для французского романиста понятие «человек­сова» не вполне подходит: он был ни «совой», ни «жаворонком» — Бальзак являлся этаким птеродактилем суток. Доисторическим существом, относящим нас к тем далеким временам, когда, возможно, на планете не было ни дня, ни ночи. Оноре не признавал времен суток. Мир Бальзака — это письменный стол и любимые, вымышленные им же, герои. Это и было центром его Вселенной, вокруг которого крутились Солнце, звезды и Время.

Судя по всему, такого понятия, как «ночь», для писателя не существовало. По крайней мере, в том понимании, какое имеет место быть для обычных людей. Ночь для Бальзака — это промежуток времени, когда он пребывал исключительно наедине с собой и своими мыслями; время, способное растянуться порой на целые сутки. «Ночь» — это абстракция, суть которой в некой отмашке для начала битвы своей мысли. Мысль порождала слова, слова — предложения, из предложений складывались действия, те в свою очередь выстраивали сюжет. Сколько на все это уйдет времени (от первого слова до сюжета), изначально предсказать было практически невозможно. Как невозможно предсказать исход боя, не говоря уж о времени, необходимом для решающего сражения.

Теперь все складывается в логическую цепочку. Бальзак — полководец. На его столе — статуэтка Бонапарта (с соответствующей надписью). Он — Наполеон, император пера. Ночь — это время «Ч», начало очередной битвы.

Поле сражения — кабинет писателя. Каждый раз это поле одно и то же. Но только с виду. На самом деле сражение происходит в разных ипостасях — в зависимости от того, над чем работал Мастер. В любом случае для него самого поле боя никогда не бывало одинаковым.

Итак, уже проведена «рекогносцировка», подготовлены укрепления и расставлены боевые порядки. В кабинете зашторены окна, на столе в серебряных канделябрах стоят зажженные свечи. Перед глазами молчаливый маршал — письменный стол, старый, израненный вояка, прошедший с императором огонь и воду. С ним он не расставался даже в самые трудные периоды своей жизни. Этот преданный храбрец знает об императоре все, а потому пользуется особым доверием. В минуты усталости именно на его грудь полководец кладет свою голову. Император любит своего маршала больше, чем любую из женщин. Была еще одна причина быть преданным командиру: однажды во время пожара тот вынес почти бездыханное тело подчиненного на собственной спине. Такое не забывается.

Команда — и... На левом фланге появляются стопы бумажных листов. Это гвардейцы. Они все одинакового роста, гладко выбритые, в светлых, с голубоватым отливом мундирах. Им предстоит принять первый удар. Самая страшная участь ждет идущих в авангарде — шальной удар шрапнели, и, измазанные чернилами, они летят в тартарары — в мусорную корзину. В центре руководит боем бравый полковник — письменный прибор. Перед схваткой он всегда при параде — в малахитовом мундире и до блеска начищенных бронзовых эполетах. Под его командой батарея писчих перьев (именно им для разгрома неприступной крепости предстоит наносить главные удары); рядом — несколько обозов с горючим. Это чернильные пузырьки. Без них никуда; горючее — кровь войны.

В глубине правого фланга — почти невидимый запасной полк. Записная книжка. В ней то, что недостает в разгар боя: приготовленные императором загодя ударные батальоны, способные на плечах наступающих принести желанную победу. Батальоны запасного полка — истинные триумфаторы, пожинатели успеха. Далеко в стороне — подразделения, необходимые для обеспечения нужд тыла: ножницы, перочинный нож, клей, перочистка...

Сражение в разгаре. Кавалерия слов бьется насмерть по всему фронту. Идут в штыковую глаголы; на флангах, прикрывая стройные ряды предложений, рубятся причастия. От истекающих кровью сражающихся к командирам и обратно снуют посыльные — союзы и предлоги; вдоль наступающих шеренг мечутся бодрые междометия. И так будет продолжаться до тех пор, пока из глубин тыла не покажутся главные силы — ожившие образы. С появлением их над полем боя грохочет громкое «ура!».

Часто во время сражения император нервничает. Он резко вскакивает из-за стола, возбужденно ходит по кабинету, а потом вновь бросается на походный барабан. Ах да, барабан! Без него тоже никуда. Кресло, обитое кожей, такое же старое, как и стол. Но ему везет больше: иногда на его теле заменяют кожу. Вот тогда­то гул новенькой кожи не уступает настоящей барабанной дроби!

Но где же враг? Он всегда рядом. Противник коварен и жесток. И никогда не прощает слабости и расшатанных нервов. Чудище о трех головах, имя которым Хаос, Суета и Недуг. Хаос и нагромождение отрывочных мыслей — это разъяренная толпа, способная свести императора с ума. Отрывочные мысли, разрывающие голову пополам, требуют упорядочения. И главная задача полководца как раз состоит в том, чтобы обуздать этот Хаос, сделать послушным, податливым и... почти осязаемым — как мягкая глина в руках опытного скульптора. Толпа всегда управляема, если сталкивается с сильным вожаком.

А вот чтобы справиться с Суетой, ее еще нужно разоблачить; лишь после этого можно расправиться с диверсантами и паникерами. Суета опасна. Если она вызвана неожиданным появлением кредиторов, тогда приходится вынужденно отступать, чтобы через день-другой занять покинутые накануне высоты.

Страшнее всех Недуг. Любая болезнь коварна и непредсказуема. Она налетает внезапно, без предупреждения, как правило, из засады. Лучше, если ударяет в лоб; самые неприятные удары с тыла. Фланговые вылазки жестоки и кровавы. Именно непредсказуемость врага во время боя заставляет императора постоянно быть начеку.

Чем отчаяннее положение на переднем крае, тем чаще полководец покрикивает на маршала, бьет по щекам полковника, переламывает в отчаянии перья. Бой — дело серьезное, не терпящее телячьих нежностей и сюсюканий. Это не школа благородных девиц, это — сражение! Пусть отступают слабаки. Прерогатива сильных — побеждать!

Но вот и у императора сдают нервы. Приходится все бросать и брести за помощью. Его главный лейб-медик — фарфоровый кофейник с императорскими вензелями на белоснежных боках. Доктор всегда утешит и окажет необходимую помощь. Но главное, даст бесценную микстуру — кофейный напиток, сравнимый разве что с волшебной амброзией. Кофе — это жизнь, новые силы, бодрость тела и духа. Кофе — «горючее» самого императора, способное ослабить нервный пыл и восстановить расстроенные мысли. Были мгновения, когда в разгар боя не помогало и это снадобье. Он уже пытался найти замену напитку, пробовал привезенный кем­то из Англии расхваленный по всему миру чай. Но чай — ничто в сравнении с его амброзией, детские игрушки!

Друзья предлагали и другое. Преданная Аврора хотела приучить к кальяну — тоже чепуха! Аврора... Аврора... Такой же полководец ночной тьмы. То ли женщина, то ли мужчина по имени Жорж Санд. Вскружила голову несчастному Фредерику... И кто он теперь для нее — друг, любовник, нежное дитя?..

Кажется, он немного вздремнул. И не имеет понятия, который теперь час. На его столе нет часов, они ни к чему — отвлекают. В этот раз очередная порция кофе, к удивлению, не помогла. Непростительная слабость! Войска в замешательстве, они ждут от него команды... И он в который раз, подстегнув лихого коня, смело влетает в самую гущу дерущихся — и рубит, рубит, рубит... До тех пор, пока, возвратившись, не падает, обессиленный, на свой тугой барабан... Баста, виктория!

Его кто­то тихо дергает за рукав. Скосив взгляд, видит лицо ординарца. Верный слуга принес завтрак. До того ли, голубчик? Но рука уже не может держать перо, а в ногах нервная дрожь. Он прекрасно знает, что в таких случаях делал его предшественник: Наполеон принимал горячую ванну.

— Огюст, горячую ванну!

И лишь вода, горячая вода приносит наконец душевное равновесие. Голова светлая, мысли ясные, настроение бодрое. Лежа в ванне, он подводит итоги сражения, строит планы нового наступления, обдумывает стратегию и тактику...

И так изо дня в день (или из ночи в ночь?). Труд, достойный Прометея. Но однажды верный конь, подбитый осколком Времени, рухнет, подмяв под себя и е