Храм Юрия Нагибина

Эйфория или оголтелое обвинение?

Впасть в эйфорию от прочитанного легко — стоит лишь увлечься книгой и дать волю эмоциям. И вы словно полетите на волнах своих чувств, нимало этому не сопротивляясь. Точно так же легко впасть в другую крайность — оголтелое обвинение автора, если не попытаться хоть сколько-нибудь понять, что им двигало в том или ином случае. Что ж, все люди разные, с индивидуальным восприятием, и у каждого своя точка зрения. Редко когда встречаются люди цельные, способные к объемному, стереоскопическому мышлению, могущие абстрагироваться от личных пристрастий и быть, насколько это возможно, объективными. Чаще всего человек, ограниченный кругом своих интересов, остается на позиции, ему близкой, понятной и доступной. И тогда он ищет единомышленников в надежде услышать схожие мысли и рассуждения.

Что говорят о творчестве писателя Юрия Нагибина? Разное говорят, кто-то его принимает, кто-то нет; одни видят его со щитом, другие рады бы видеть его только на щите; его принимают либералы-западники и сторонятся консерваторы-патриоты; за тонкую стилистику его любят эстеты и сдержанно отзываются о его творчестве почвенники. Так было при его жизни, так осталось и после его смерти, хотя прошло достаточно времени. Особенно нашумел в свое время его «Дневник», кому-то показавшийся злым, вызывающим, обнажающим неприглядные стороны писательской души. Однако все сходятся в одном: он подлинный и редкостный талант, хотя и весьма противоречивый, несдержанный, вырывающийся за все мыслимые и немыслимые рамки, какой-то недозволенный, неприглаженный, пронзительный. Да, он пронзал словом так, что после его произведений надолго оставалось созданное им настроение и виделся живым сотворенный им мир. Его герои становились нашими героями — друзьями и врагами, его переживания ложились нам в сердце, полностью овладевая им.

Раннее восприятие творчества Нагибина

Давно замечено, что в нашей жизни творчество одних писателей становится проходным и незаметным; книги других овладевают нашим сознанием лишь на какое-то время, найдя отклик в душе отдельными мотивами; творчество же третьих почему-то задевает, шокирует, потрясает, возмущает, пугает, вызывает трепет, заставляет переживать и волноваться и остается с нами навсегда. Так получилось, что творчество Юрия Нагибина для меня стало очень важным буквально с юности. Его колдовской язык очаровывал, уводил в неведомый мир, обволакивал душу каким-то мягким облаком...

Прочтя два нагибинских рассказа — «Замолчавшая весна» и «Лунный свет», я поразилась насыщенности маленького жанра новеллы, вплоть до того, что хотелось даже облечь это в термин «нагибинская насыщенность».

В 1982 году Ю.Нагибин потряс рассказом «Терпение», где проблематику, что называется, глазом не охватишь: и любовь, и дети — хищники, и загадка женской души, вернее, женского терпения, умения ждать.

Потом были «любопытная вещица» «Дорожное происшествие», повесть «В те юные годы», познакомившись с которой, я окончательно поняла, что никогда не смогу спокойно относиться к литературе, — все по А.С. Пушкину: «Над вымыслом слезами обольюсь...» В его произведениях многое оказывалось близким, выраженным точно и метко, как того желалось душе, мечтающей о гармоничном мире, а что-то даже выписывалось в заветную тетрадку. Вот из «Реки Гераклита»: «Ночью — я сплю у открытого окна — изрыгающие красное пламя драконы проходят так низко, что я вжимаюсь в подушку. Нет тишины, нет неба, нельзя же считать небом ту истерическую высь, загаженную и провонявшую не меньше земли, где моторный рёв давно погасил музыку сфер» [4, 427].

Прочитав рассказ «Учитель словесности», я твердо поняла, что Юрий Нагибин — классик, и, может быть, даже последний, хотя это далеко не так — по той причине, что русская литература, как никакая другая, изобиловала и изобилует гениальными именами, ведь она — отражение вечно живой души русского народа, а на душу никто посягать не может, ею распоряжаются высшие силы. Но тогда вновь подумалось: да, он умел писать. Он знал, как это делать, как словом воздействовать на человека, и хорошо чувствовал силу этого слова. Кажется, он владел этим искусством в совершенстве, как древний шептун, чародей, знахарь.

Не меньшее воздействие оказали и его повести «Остров любви», «Квасник и Буженинова», а повесть «Беглец» о Василии Тредьяковском, его мечущейся, чистой и поэтичной душе, буквально повергла в замешательство. Чем? Конечно, описанием судьбы русского поэта. Но еще и умением проникать в глубину языка, мастерским расположением слов в тексте, то есть все тем же знанием секретов словесного искусства.

Было очень жаль, когда писатель умер, ведь больше в нашей литературе так не писал никто. Есть способные литераторы, твердые профессионалы, тонкие лирики, возвышенные прозаики, смелые публицисты, но таких писателей, пишущих с такой силой проникновения в душу читателя, действительно мало.

Писатель-беллетрист и писатель-исповедник

Что было потом? Потом был его «Дневник», где увиделось многомыслие! И здесь на многое хотелось просто закрыть глаза, что, собственно, и делалось. Но я и сейчас не готова говорить о его «Дневнике», это слишком большая и серьезная тема.

Дело в том, что в каждом писателе словно живут два существа: писатель-беллетрист, выдумщик, использующий художественный вымысел, и писатель-исповедник, пишущий об интимном, лично пережитом, и оба они уживаются в одном человеке. Когда мы знакомимся с художественным творчеством какого-то конкретного писателя — мы сталкиваемся с миром его фантазий, грёз и тем, каким в его представлениях должен быть мир или, наоборот, каким он быть не должен. Но когда мы знакомимся с его же дневниковыми записями — на нас обрушивается реальная личность со всеми ее невыдуманными метаниями и переживаниями, неприкрытыми страстями, радостями и бедами. Не скрою, творчество Ю.Нагибина дорого мне именно своей художественностью, а не дневниковой исповедальностью. Более того, интимная сторона жизни писателя меня интересует мало. Другое дело — его политические взгляды, но об этом позднее.

Тем не менее творчество Юрия Нагибина слишком близко и дорого мне, причем до такой степени, что каким-то образом выныривало из литературного пространства в важные моменты жизни. Прошу прощения, но я вынуждена привести сейчас довольно большой фрагмент собственного эссе «Покаяние», написанного в 1999 го-ду, но до некоторых пор по личным соображениям не опубликованного. И делаю это даже не для того, чтобы подтвердить эту мысль, а скорее чтобы напомнить себе об этой странной параллели.

«В тот день, когда умерла моя мама, я сидела у себя дома и читала “Рассказ синего лягушонка” Юрия Нагибина. Я не знала, что в это самое время моя мама умирает.

Было ли предчувствие? Наверное, нет. Правда, когда я вошла зачем-то в зал, к окну подлетела синичка. Но они и раньше часто прилетали. Они таскают у нас из окон паклю — наверное, для своих домиков. Кроме того, на балконе мы повесили для них кормушку.

Синичка присела на верхний край окна, потом пересела на другой. Я подумала: “Только бы не стукнула клювом”. И она не стукнула, а тут же послушно улетела.

Я открыла книгу Нагибина.

Перед рассказом я добросовестнейшим образом прочитала интервью, которое Нагибин дал незадолго перед своей смертью. Это было откровенное интервью. Писатель говорил о своей большой любви к последней жене, с которой он прожил последние тридцать лет и с которой сроднился, слился в духовном единстве. И о том, как он ужаснулся мысли, что однажды он умрет и лишится этой любви. Ему показалось это страшным. Так у него начал вызревать замысел “Рассказа синего лягушонка”.

Почему Нагибин так назвал этот рассказ? Он подробно объяснил. Однажды где-то на отдыхе он увидел в траве красивые синие огоньки. Оказалось, это лягушки-самцы. Во время брачных игр, дабы привлечь внимание самочек, они принимают такую необычную окраску.

И тогда писательское воображение нарисовало картину: после смерти он превращается в синего лягушонка, свою же любимую он увидел в образе прекрасной косули. После смерти они встречаются снова, испытывая радость и блаженство, но затем снова погибают.

Фантазия автора? Несомненно. Дерзкий художественный вымысел? Разумеется. Но за этим — настоящая жизнь. И настоящая смерть. И настоящая любовь.

“Рассказ синего лягушонка” поверг меня в шок. Я была потрясена. Вернее, я почувствовала внутренний взрыв. Я расплакалась, сидя на кухне. Вот так сидела, подперев голову руками, и лила слезы. Я еще не знала, что в это время умирает моя мама. Просто со мной что-то происходило.

История взаимоотношений двух людей, ставших после смерти лягушонком и косулей, тронула до самых глубин. Размышления писателя о своей утраченной любимой, о невозможности жить без нее, о страшной душевной тоске, о встрече в новом облике и новой гибели почему-то взволновали меня до крайности.

Собственно, о чем был этот рассказ? О любви и смерти. О высокой любви и всех примиряющей смерти. О красивой любви и все-таки пугающей нас смерти.

Сам Нагибин считал этот рассказ одним из лучших. Это действительно так. Рассказ превосходный. Он замечательный русский писатель и принадлежит России уже потому, что его творчество гармонично влилось в русло великой российской словесности. Он продолжил ее прекрасные традиции, не нарушив их ни в коей мере и не оскорбив русского языка дерзновенным насилием. Я его очень люблю. Однако эти размышления не совсем по теме.

Словом, я сидела и ревела, сама не зная почему. Состояние было ужасное. Делать я ничего не могла. Все валилось из рук. А потом я ушла из дома.

Но успокоение не приходило. Я нервничала по любому поводу, раздражаясь буквально всем. Наконец я поняла, что в такой день нужно оставить все дела, потому что все равно ничего хорошего не выйдет, и вернулась домой. И тут неожиданно вернулся с работы муж. Он был как-то торжественно спокоен.

— Что случилось? — с порога спросила я.

— Случилось, — ответил он.

На работу ему позвонила моя сестра, с которой мама жила в то время, и сообщила о смерти мамы».

Вот такой фрагмент... Странно устроена наша жизнь, и сколько в ней неясного, непознанного, того, что называют мистикой, хотя это никакая не мистика, а просто нечто неизвестное нам. Пугает, что это неизвестное, возможно, так и не откроется нам никогда и жизнь пройдет в метаниях и поисках, заблуждениях и редких радостях, а смысл, главный смысл всего сущего так и останется за границами нашего понимания мира. Так и хочется риторически воскликнуть: «Почему, Господи?»

И почему-то запомнились на всю жизнь слова Юрия Нагибина: «Литература — это храм на крови». Конечно, это так, ведь настоящий писатель всегда пишет кровью своего сердца — счастливого ли, израненного, больного... и всегда остается искренним в своих поисках и выражениях чувств.

Прошло много лет, прежде чем я взялась вновь за чтение великолепной нагибинской прозы, так получалось, что в это время у меня были другие интересы и писались иные книги. И вот передо мной повесть Ю.Нагибина с пугающим названием «Тьма в конце туннеля», опубликованная в 1994 году. Едва начав ее читать, я поняла, что разверзлась тьма...

Открывшаяся тьма... Конфликт социальный, а не национальный

Сложная повесть «Тьма в конце туннеля», как сложно все творчество Юрия Нагибина. Здесь поднято много тем, но главная — судьба страны, это ее путь с 1917 года до момента падения СССР через призму судьбы собственной. И здесь звучит не столько тема еврейства, которая волновала писателя, сколько тема неприятия писателем социального строя, установленного в результате революции 1917 года и конфликта разных общественных сред, слоев, культур. Я не буду говорить сейчас о том, кто совершал эту революцию, кто ее вдохновлял, финансировал и т.д., а главное — кто воспользовался ее результатами. Речь пойдет о содержании и сюжетной канве лишь этой нагибинской повести, и на примере его творческой судьбы попытаемся понять суть непримиримых социальных конфликтов.

Конфликты в жизни писателя Ю.Нагибина начались в самом детстве. Напряженные отношения со сверстниками в детстве, ощущение себя «чужаком» для них возникало не от его мнимой принадлежности к еврейству, а именно от его иного социального происхождения и принадлежности к «их благородию». И потому речь в повести идет не о национальном вопросе, а о классовом, социальном.

Что касается национального вопроса, то Ю.Нагибин во многом был дезориентирован.

Во-первых, самим фактом своей национальной принадлежности, поскольку считал себя наполовину (по отцу) евреем, так как его мать скрыла от него его погибшего русского отца —дворянина Кирилла Нагибина. Выдав его за сына еврея Левенталя, она стремилась уберечь и уберегла его от преследований большевиков и последующих репрессий, прекрасно зная, что революция 1917 года не просто лояльно относилась к евреям, но они были наиболее активными ее участниками. Именно поэтому фамилия Левенталь в революционной России была оберегом для человека, особенно русского, к тому же дворянина по классовой принадлежности.

Во-вторых, у Ю.Нагибина словно были перепутаны некоторые понятия: он говорит об антисемитизме в России, между тем здесь его никогда не было, хотя бы по той причине, что здесь испокон веков практически не было самих семитов. Они появились в России с революцией 1917 года, ставшей для них действительно величайшим и счастливейшим событием, так как была отменена черта оседлости, запрещающая им жить в столицах и крупных городах России. Кроме того, антисемитизма в России не было и по причине генетического человеколюбия, добродушия, сердечности, сострадательности русского человека, которому свойственно стремление помочь другому, оказать содействие и даже возвысить его, но не унизить. Милость к падшим — национальная черта русского человека.

Об отсутствии антисемитизма в России

Нагибин поднимал серьезные темы в своем произведении, без экивоков и недомолвок. Если евреи поначалу и чувствовали себя в России «недочеловеками», что, по мнению писателя, есть их национальная черта, то впоследствии она стала ослабевать, ведь в России они получили кров, постоянное место жительства, рабочие места и прочие блага. Кроме того, они не просто укрепились в России, но заняли ключевые позиции в обществе. И если уж и появилось в России неприятие евреев, то оно скорее было присуще не столько «босякам», сколько интеллигенции, больше и глубже понимающей суть исторических процессов, и в числе их были гениальные русские писатели Ф.М. Достоевский, Н.С. Лесков, В.И. Даль, М.О. Меньшиков, А.И. Куприн, гениальные русские ученые — энциклопедист Д.И. Менделеев, академик И.М. Виноградов, крупнейший математик XX века академик Л.С. Понтрягин и многие другие.

Что касается советского времени, то при чем тут вообще какой-то антисемитизм, когда и слова такого никто не произносил. К тому же в этот период они, так же как и после революции 1917 года, находились на самых разных постах, в том числе и руководящих, что являлось следствием не антисемитизма, а скорее его отсутствия, и опять же по причине природного великодушия русского человека. Ю.Нагибин сам приводит подобный пример — с судьбой некой Хайкиной, оказавшейся в свое время у руля ЦК комсомола. Ю.Нагибин здесь противоречит сам себе, он пишет об этой начальнице Хайкиной, прекрасно устроенной в советской Москве и неожиданно пригласившей его на работу, где он почему-то не получал «ни копейки»: «Денег мне не платили и даже указали на бестактность подписи под материалами. Надо было довольствоваться сознанием, что ты включен в большое конспиративное дело. Я понимаю, зачем это было нужно Хайкиной, ее начальнику, начальнику ее начальника и все выше, и выше, и выше, они получали за это оклад, паёк, некомплектное обмундирование, личное оружие и боеприпас, но зачем это было нужно мне, так и осталось тайной» [5, 82]. Но ведь очевидно, что он не получал ни копейки именно потому, что она и иже с нею получали в это же самое время рубли!

Необходимо уточнить, о какой Хайкиной идет речь. Известна российская революционерка Фрума Ефимовна Хайкина (1897–1977), жена революционера Щорса, которая сначала «осуществляла зачистку», потом служила в Наркомате просвещения, а после гибели мужа работала «вдовой Щорса». Но у Ю.Нагибина говорится не о ней. Была другая Хайкина — Дора Григорьевна Хайкина (настоящее имя — Дебора Гирш-Калмановна Хайкина) (1913–2006), еврейская поэтесса, работавшая в Киеве... в Институте пролетарской еврейской литературы АН УССР. Примечательно, что это учреждение существовало в Киеве с 1926 по 1949 год. Живя в советской Украине, она издала множество книг... на языке идиш и в переводе на украинский... Можно ли после этого вообще говорить о каком-то антисемитизме в советской России? В 1993 году она эмигрировала в Израиль, умерла в Хайфе.

Видимо, Ю.Нагибин имел в виду именно ее, заметив, что она дожила до преклонных лет, став «плачущей еврейской бабушкой», и уехала из страны — и вовсе не потому, что «антисемитизм доконал-таки эту комсомольскую Жанну д’Арк», а потому что ушли силы или же, вдоволь навластвовавшись на чиновничьем месте, она решила уйти на покой.

Думается, что Ю.Нагибин не до конца разобрался в национальном вопросе, а если бы разобрался, то правдивых и колких слов для этого не пожалел бы, ведь его стилистика, согласимся, иногда шокировала.

Да он и сам признавал фактическое отсутствие антисемитизма в России, вот что он писал: «Я читал в каких-то зарубежных изданиях, что подспудный антисемитизм начинался во время войны в армии. Но, очевидно, это касалось высших этажей командного состава, ни на передовой, ни во втором эшелоне я ничего подобного не наблюдал» [5, 84]. Другими словами, он признавал его на словах, а на деле не мог найти доказательства, потому что его, по сути, никогда не было, и русскому народу всегда было свойственно уважение к другим народам, миролюбивое отношение к ним. Для него всегда гораздо важнее была порядочность, а не национальность.

Заблуждения Юрия Нагибина... о судьбе национальных республик

Нелепо смотрятся и слушаются утверждения Ю.Нагибина об «утрате национальной самостоятельности» республик Союза ССР, что говорит или о его некомпетентности и незнании фактов, или о его участии в хоре либеральной «пятой колонны». Об этом свидетельствуют следующие его строки: «Все остальные народы, населяющие четырнадцать союзных республик, для этих целей непригодны, а держать их на привязи можно с помощью уже действующей, отлаженной системы угнетения, ослабляя удавку лишь на “дни культуры” в Большом театре, когда беспрерывный гопак, или удары локтем по бубну, или заунывный вздёрг струны дутара, зурны, или протяжная дойна компенсируют колониальному народу утрату национальной самостоятельности» [5, 86]. Что за странная, даже дикая лексика: «система угнетения», «удавка», «колониальный народ»! Это о ком вообще идет речь? И от кого мы это слышим? От советского писателя, знающего, что такое лавры славы и финансовое благополучие, полученные им от страны, которую он так смачно охаял.

Во-первых, в Советском Союзе никакого угнетения союзных республик не было, а было если не их процветание, то сытая, спокойная и стабильная жизнь, где просматривались прекрасные ориентиры; люди жили в достатке, с бесплатным образованием, бесплатной медициной, бесплатными квартирами, символичной квартплатой, профсоюзными путевками, опять же стабильным рублем и т.д. и т.п. И к тому же — с хорошими дотациями из Москвы, чего никогда не видели русские люди у себя в России. Лично мне, родившейся в Туркмении, это известно хорошо, так как уровень жизни в национальных республиках заметно отличался от уровня жизни русской глубинки, где стены в домах одиноких, изработавшихся пенсионерок от недостатка средств иногда оклеивались старыми газетами (видела своими глазами).

Во-вторых, в Советском Союзе существовала государственная программа поддержки национальных языков и национальных культур, и надо сказать, ни одна нация и ни одна народность в советский период не исчезла с лица земли, не лишилась своей территории и не была загнана в резервации, как это, например, произошло в Америке.

И чем так плохи были «дни культуры», когда в Большом ли театре или в каком другом проводили прекрасные, многокрасочные и запоминающиеся концерты представителей всех национальностей, проживающих в нашей стране, и каждый народ с гордостью показывал свои культурные достижения? Разве это дурной тон? Или это похоже на ту похабщину, что ныне демонстрируют по центральным каналам: с полуголыми тетками, обнимающимися мужиками, сценами насилия и убийств и матерными текстами? Кстати сказать, в свое время, будучи членом Общественной палаты при губернаторе Рязанской области, в самом начале ее создания, когда она еще была по-настоящему общественной и где работали представители самых разных общественных организаций и объединений, мы проводили дни национальных культур, и как же это было прекрасно! Потом Общественную палату (в том составе) быстренько свернут, сделав ее карманной и оставив в ней только своих людей, в основном чиновных, тех, которые помалкивают и не рыпаются.

В-третьих, ныне, в XXI веке, сами народы после четверти века жизни без советской (читай — русской) поддержки, хлебнув якобы независимости, все чаще выражают желание вернуться в Советский Союз! К этому вопросу Юрий Нагибин еще вернется на страницах своей повести, как вернемся к нему и мы.

Какой свободы не хватало писателю Ю.Нагибину?

Ошибочно понимал Нагибин и свободу, или, вернее, он сетовал на некое ее отсутствие. Вот что он об этом писал: «Но ничего существенного дать народу, предназначенному на беспрерывное заклание, Сталин не мог: ни земли, ни жилища, ни еды, ни одежды, ни предметов быта, ни тем паче свободы, да и кому она нужна?» [5, 87]. Но возразим на это и со своей стороны зададим вопрос: какой свободы и кому не хватало в советский период? Бездельникам, пьяницам, словоблудам, врагам? Да, им свободы действительно не хватало, потому что бездельников заставляли трудиться, пьяницам был объявлен бой, от словоблудов требовали результатов деятельности, а врагов наказывали — те же органы госбезопасности! Михаил Задорнов как-то сказал, что у него нет ни одного знакомого, кого бы посадили при советском строе, а если кого и сажали, так за дело — за тунеядство, казнокрадство, распутство и т.д., то есть за нарушение законов, правил и норм нормальной жизни! Так это и правильно!

И потом, в этих словах Ю.Нагибина — явный оговор: земля у народа была, жилище имелось, одежда и предметы быта тоже были (хотя здесь требовалась реформа), а уж еда в Советском Союзе была самая что ни на есть настоящая, натуральная, качественная, гостовская, тысячи раз проверенная всякими инстанциями — санитарными инспекциями, народным контролем и пр. Лекарства в аптеках были настоящие, а не поддельные, и дешевые, а не по астрономическим ценам. Думается, если бы писатель не умер в 1994 году, читатели услышали бы от него отповедь всем реформаторам-либералам! Он просто не успел дожить до нынешних «светлых дней».

И уж совершенно заблуждался Нагибин, говоря, что «в нашей стране никогда не было ни права, ни закона». Это он зря сказал, но думается, в запальчивости. Вспомним самих себя и собственный раж в начале девяностых годов, когда нам казалось, что грядут светлые перемены и светлые времена! Надежды не оправдались даже у тех, кто был либералом в значительно большей степени, чем, например, лично мы. Тот же Михаил Задорнов, приветствуя эти демократические реформы, постепенно понял их разрушительную суть и поменял свои взгляды на здорово-консервативные, став их горячим пропагандистом.

Похвала железному занавесу и советской цензуре

Скажу еще несколько слов о свободе. Некоторые ярые противники социалистического образа жизни, но сторонники «социально ориентированного государства» (вот где истинное словоблудие!) как величайшее зло вспоминают советский так называемый железный занавес, который препятствовал проникновению в нашу страну либерально-западнических идей. И слава богу, что он был, этот занавес! От скольких гадостей и мерзостей, которые мы вкушаем ныне в реальной жизни и созерцаем на телевизионных экранах, на эстраде, в театре, кино и даже в литературе, мы были застрахованы!

Юрий Нагибин хотел свободы? Но что бы он сказал сегодня, ознакомившись с бестселлерами некоторых авторов, «раскрученных» за деньги и напрочь лишенных какого бы то ни было литературного дарования? Это в советскую пору велись дискуссии о содержании и форме, жанровом своеобразии, смене литературных стилей, национальном и самобытном, художественных особенностях, народности и проблематике литературы и т.д., а нынче все просто: у кого деньги — у того и писательская слава, книги, журналы и полные залы с приглашенными «звездными» ведущими. А литературные дискуссии стали прерогативой маленькой кучки литераторов, которых становится все меньше и меньше. А журналы, бывшие органами Союза писателей СССР, ныне в частных руках: что хочу — то и ворочу, кого хочу — того и печатаю. И литературный процесс как целостное явление, кажется, перестал существовать, он разрознен, разорван, раздерган; нет единого скрепляющего центра, стержня, который бы все эти частные явления собирал вместе.

Сразу скажу: замечательно, что у нас появились частные журналы, и пусть их будет больше, ведь это означает лишь, что у писателей появляется больший выбор. Но те «толстые» журналы, к которым мы привыкли, на которые всегда ориентировались, где печатались качественные произведения и которые были своеобразным мерилом этого качества и художественного вкуса, должно было сохранить именно в прежнем статусе. Увы...

Какое счастье, что в советской стране была цензура и этот сдерживающий всякую нечисть занавес! От скольких бед он уберег! И да будь благословенна советская цензура, не пропускающая в печать сквернословие, скабрезность и всяческую пошлость! По сути, она стояла на страже нравственного здоровья нации.

Еще говорят, что советским людям трудно было выехать за рубеж. Но опять же трудно было выехать кому? Хулиганам, пьяницам, тунеядцам и пр. Правильно — нечего было позорить страну; исправляйся, живи нормальным человеком — тогда и поезжай.

К тому же и в советское время за рубеж выезжали много и часто, и нечего наводить тень на плетень. Нужны примеры? Извольте: из жизни самого писателя Юрия Нагибина, который так упрекал свою советскую Родину в отсутствии мифической свободы. Так вот, Ю.Нагибин многажды (sic!) был за границей, причем даже не счесть, сколько раз! И не счесть стран, где он побывал: Австрия, Франция, Норвегия, Бельгия, Италия, Люксембург, Дания, Греция, Турция, Египет, Нигерия, Конго, Габон, Сингапур, Индия, Япония, Сирия, Ливан, Бирма, Израиль и т.д. Не говоря уже о странах социалистического лагеря: Польше, Чехословакии, Болгарии, ГДР, Венгрии, Румынии, Югославии. Он был даже в Австралии, читал лекции в США, а последние годы жизни провел в Италии!

Так какой свободы не хватало Ю.Нагибину в советской стране, давшей ему всё — славу, деньги, книги, любовь читателей, в стране, где огромными тиражами печатались его книги, где снимались фильмы по его сценариям, откуда он свободно выезжал за рубеж, посетив огромное количество стран, и т.д.? Дело, видимо, в том, что мифической свободы в Советском Союзе действительно не было — у нас была свобода настоящая.

Сейчас любят говорить, что писателю пришлось дорого заплатить за теплое место под солнцем в советской системе. Интересно — кому и чем? Этими многочисленными зарубежными поездками, огромными гонорарами, миллионными тиражами книг и удобством жизни? Многие выдающиеся русские писатели не имели и десятой доли того, что имел Юрий Нагибин, а то и вовсе испытывали нужду и гонения. В их числе Николай Заболоцкий, Сергей Марков, Николай Рубцов...

Не так давно я написала статью «Литература и сублитература: о векторе поэтического творчества», где, в частности, речь шла и о творчестве В.С. Высоцкого, о котором также любят говорить, что он был гоним в советской стране (?). Приведу сейчас цитату из этой статьи, опубликованной в «Российском научном журнале»: «Но главное в другом — в том, что в это же самое время многие русские поэты претерпевали значительно большие трудности: например, Николай Рубцов жил в очень скромных условиях, вспомним хотя бы его трагично-душераздирающее стихотворение “Фиалки” и его последние строчки “О... Купите фуфайку. Я отдам — за червонец”. Трудную жизнь прожил и мало печатался при жизни Анатолий Передреев; почти не печатался Сергей Морозов. Почему никто не вспоминает Юлию Друнину, отважную женщину, прошедшую Великую Отечественную войну и не выдержавшую “гримас” перестроечного времени? Много ли мы знаем о жизни и творчестве Алексея Шадринова, Вячеслава Кондратьева, Ивана Лысцова, Дмитрия Фролова, Бориса Примерова? Все эти люди — при огромном таланте — не имели и десятой доли тех благ и преимуществ, какие имел В.С. Высоцкий, но только они свою страну любили и свою эпоху “безвременьем” не называли, женщин — превозносили, друзей — уважали и никого не обвиняли в том, что от горестей жизни им кто-то “вливал водку”, хотя горести, конечно, были» [7, 176].

Да, горести были, и никто их не отрицает, но их надо устранять, а не чернить огульно общество, в котором ты живешь. И не уподобляться крыловской свинье, что ест желуди и не замечает, где они растут.

Приведу еще один красноречивый пример «гонений», какие испытывали советские писатели в СССР, о чем свидетельствовал сам Ю.Нагибин, описывая свою жизнь: «Мы вели наш разговор на даче, которую построили из моего первого киношного заработка, кругом были наши деревья и кусты, наши цветы и трава, наши клубника, малина, яблони, сливы, все это было для нас с отчимом ново и непривычно, а для матери наоборот — возвращение к старому, к собственности, пусть в очень скромном виде. И теперь у нее было главное — челядь: шофер, две домработницы, садовник, их можно считать дворовыми, а были еще оброчные: молочница, электрик, газовщик и “навсеруки” — он брался починить часы, сложить печь, принять ребенка, ни о чем, естественно, не имея понятия» [5, 107]. Любопытно спросить: кто-нибудь из учителей, врачей, инженеров, сельских тружеников, научных работников, даже заслуженных, имеющих звания, имел подобное в своей жизни во времена СССР? Нет, конечно, хотя очень высокопоставленные имели водителя, но не двух домработниц с садовником и прочей домашней челядью, а вот «гонимый» писатель Юрий Нагибин имел, за что и отблагодарил свою Родину — социалистическую, заметим, Родину.

В завершение темы скажу еще несколько слово о поездках за руб