Книги, возвышающие душу...

Современные писатели о Великой Отечественной войне

В литературе есть два течения, возвышающее и растлевающее душу.
И.Я. Билибин

В романе живущей в Минске современной писательницы Натальи Батраковой «Миг бесконечности» есть такой эпизод. Профессор Сергей Николаевич Ладышев — отец Вадима, главного героя (1921 года рождения, детдомовец), выпускался из медицинского института по ускоренной программе и сразу попал на фронт в полевой госпиталь. Из выпуска таких же молодых хирургов до конца войны дожили немногие. В самые последние дни войны в Кёнигсберге он теряет беременную (на последнем месяце) супругу, тоже доктора: шальная мина. Но почти сразу приступает к операции доставленного в госпиталь немецкого подростка, спасает ему жизнь. Подросток, который в будущем тоже стал врачом, профессором, отблагодарил профессора Ладышева, поставив на ноги его внука (правда, не зная о том, что это за мальчик).

После войны профессор осел в Минске и всю свою научную и практическую деятельность посвятил военной хирургии. Каждый год 9 мая ездил в Калининград, на могилу жены. Женился спустя 25 лет на аспирантке иняза, помогавшей ему с переводами статей с немецкого о все той же военно-полевой хирургии.

Процитируем роман: «Как-то по приезде в Минск Кольтене попросил свозить его на могилу умершего коллеги. Познакомились они в конце войны под Кёнигсбергом. Молодой русский хирург, потерявший накануне беременную жену, прооперировал в госпитале тяжелораненого немецкого подростка. Можно сказать, спас ему жизнь... Спустя много лет, уже в 90-х годах, они снова встретились — профессор Ладышев и... профессор Кольтене. В какой-то степени второй считал себя последователем первого, усвоив юношеский урок: и в выборе профессии, и в принципах гуманизма, которые тот проповедовал». «Не имеет значения, кто перед тобой на операционном столе — друг, враг, какой у него цвет глаз, кожи, сколько ему лет. Ты обязан ему помочь, больной должен выздороветь» — приблизительно так процитировал он слова учителя у его могилы.

Поступок профессора Ладышева — пример человечности. Этот проходной, но знаковый эпизод убеждает читателя: добро обязательно возвращается. Воспитание, пример отца повлияли на личность главного героя. Отсюда и внутренний стержень, стойкость, принципиальность. А еще помощь людям в сложных ситуациях: личное участие, материальное. Все то же человеколюбие. Эти качества Вадим Ладышев не утратил, став бизнесменом. Бизнес штука жестокая, многих она переделывает, ломает. Но Ладышева не сломала.

Добрые поступки он не афиширует, но те, кому он помог, это знают и ценят. Здесь Батракова выступает как достойная последовательница традиций прозы Василя Быкова, если учитывать, по справедливому замечанию Натальи Игруновой, что «Быков писал не просто “военную прозу” — его интересовала “война” в душе человека, способность противостоять ее разрушительной силе. А такие “бои местного значения” происходят со всеми и во все времена» (7, 187)[1].

О войне против своего народа

«Что произошло с Россией и с русскими в XX веке? Что они, русские, сотворили с собой, что сотворили с ними? Что это было, что произошло и что происходит сейчас, теперь? И уж тем более после всего этого и происходящего теперь, сейчас бессмысленно писать о чем-либо, кроме как о смерти русского народа». Это цитата из последней главы романа «Земля и люди» белорусского писателя среднего поколения Владимира Бутромеева, вот уже тридцать лет пишущего по-русски, из философских отступлений, подобных тем, толстовским в романе «Война и мир».

Владимир Бутромеев писал роман «Земля и люди» четверть века. Почти весь он был опубликован частями в разные годы в журналах «Нёман», «Роман-газета» и «Вестник Европы». Каждая из этих публикаций давала возможность познакомиться с большим объемом текста. Но получить представление об этом произведении можно только сейчас, когда оно вышло полностью и его можно прочесть от начала до конца и только теперь попытаться понять, о чем этот роман. Сразу же встает вопрос о жанре. Что это такое — необычно построенный роман, роман-эпопея, роман-монолог, роман-лубок, насыщенный вставными новеллами, абсурдными фантасмагориями, лирическими и философскими отступлениями и дополненный приложениями? Сам автор определяет жанр как топографию места и времени. Такое определение вынесено на титульный лист. Автору конечно же известно значение слова «топография» или термин М.М. Бахтина «хронотоп». И он не мог не видеть некую тавтологию в словосочетании «топография места». Ведь топография и есть описание места. Но автор явно настаивает на этой тавтологии. И поэтому сразу возникает желание разобраться: зачем он это делает и какой в этом смысл? Читая роман «Земля и люди», подпадаешь под влияние хода мысли автора и начинаешь воспринимать мир его глазами и формулировать мысли и впечатления в его стиле. Когда человек слышит (или читает) слово «топография», он сразу же представляет себе топографическую карту, то есть крупномасштабную карту местности, на которой изображены мельчайшие объекты этой местности — дом, даже забор и огород, отдельно стоящее дерево. Специальными знаками даются подробнейшие характеристики — например, указывается, хвойный это или смешанный лес, заливной или верховой луг. Такая карта принципиально отличается от обычной географической карты, на которой десятимиллионный город обозначается точкой, а об изображении деревушки или отдельного дома не может быть и речи. Таким образом, автор под словом «топография» подразумевает прилагательное «топографический», то есть крупномасштабный. Определение жанра самим автором в переводе на более понятный язык должно означать «крупномасштабное, подробное описание места и времени».

Продолжая в духе автора исследовать слово «топография», обратим внимание: греческое «топо» — «место» — имеет несколько значений. Это слово означает и место, любое место, на котором стоит предмет, место человека за столом, как и место человека в этой жизни; само собой разумеется, оно означает местность: окрестные села, городской квартал, некие урочища — леса, луга, страну или часть страны. Но, кроме того, «топо» — это и пространство как таковое, а также основной момент в доказательствах, главный вопрос, главная тема. Поизучав словарь древнегреческого языка, заметим присутствие слова «топо» в словах, означающих понятия: хозяин, общий тип умозаключений, смысл, догадка, процесс изменения в пространстве, рельефное изображение, резьба, чеканка, ясный, внятный, отчетливый, сильный, крепкий.

Зная все это, иначе воспринимаешь авторское определение жанра «топография места», не обращая внимания на кажущуюся тавтологию. У автора не просто топография места, а топография места и времени. Времени жизни героев романа, времени деятельности его исторических персонажей, в какие бы одежды абсурдного лубка ни наряжал их автор, времени жизни, проживаемой самим автором, и, как очевидно из текста, собственно времени, сущность которого никак еще не определена и, согласно автору, улавливается только в отзвуке тиканья часов.

Учитывая все это, понимаешь: только для определения жанра этого произведения, сформулированного самим автором в трех словах как «топография места и времени», потребуется небольшое исследование в полсотни страниц. Что касается стиля, истоков, литературно-родовых связей, то рассмотрение этих вопросов потребует сочинений, превосходящих объем романа, который сам занимает полтысячи страниц и, как можно догадаться, является только вступлением к собственно роману. Законченное ли это произведение или возможно продолжение, и нужно ли продолжение — непонятно. Как непонятно, нуждаются ли в продолжении такие «неоконченные» произведения русской литературы, как «Евгений Онегин», «Война и мир», «Кому на Руси жить хорошо», «Братья Карамазовы».

На первый взгляд космизм романа «Земля и люди», его форма, стиль идут от русской сказки и в еще большей мере — от традиции русской лубочной книги. При внимательном рассмотрении можно увидеть связи со способами понимать и отображать мир, впервые найденными Гоголем и Андреем Платоновым. Не случайно и то, что сам автор постоянно обращается и к Достоевскому, и к Толстому, то и дело вступая с ними в прямые и косвенные диалоги. Достоевский — один из персонажей романа.

Констатируя появление на литературной карте нового названия — Рясна и ряснянская округа, сразу вспоминаешь округ Йокнапатофа Фолкнера и городок Макондо Маркеса.

Писатель XXI века не может писать, не учитывая опыта Фолкнера и Маркеса, Павича и Джойса. Джойс, Фолкнер, Маркес, Павич — это тот фон, на котором роман «Земля и люди» вырастает из фантасмагорий Гоголя и Андрея Платонова и безответных вопросов Достоевского и Толстого. Несостоятельность нашей современной литературы, постсоветской литературы, литературы конца XX — начала XXI века, уже очевидна. Причина этой несостоятельности в неспособности или в нежелании отвечать на вопросы Толстого и Достоевского. А писать, да и жить так, словно их не было, не пытаясь отвечать на поставленные ими вопросы, невозможно. Тем более что ответы на многие из этих вопросов уже дала и продолжает давать сама жизнь.

Лубочно-сказовый космизм романа «Земля и люди» выходит за рамки уже освоенного литературой так называемого магического реализма. Роман «Земля и люди» — это уже абсурдно-фантасмагорический реализм, мираж на краю пропасти, на которой оказалась современная Россия. И «Земля и люди» — фантасмагорическое отражение русского XX века в зеркале абсурда бытия наших дней. Это отражение начинает существовать реально по своим внутренним законам и обстоятельствам, условиям и даже по внутренним капризам и прихотям. И эта реальность, абсурдная и фантасмагорическая, становится частью нашей жизни.

Известно, любое большое, серьезное произведение — это автопортрет автора. Но автопортрет в интерьере. Или еще точнее — групповой автопортрет с его читателями. Захочет ли, сможет ли современный читатель читать роман «Земля и люди», увидит ли он себя в этом фантасмагорическом, абсурдном зеркале? Если да, то это внушает надежду, что вопросы, повторяемые автором следом за Толстым и Достоевским, по крайней мере, не будут забыты. А повторение этих вопросов и есть, по мнению автора романа «Земля и люди», единственный достойный предмет для внимания и писателя, и читателя.

В карнавальной прозе Владимира Бутромеева литературный материал легко смешивается с историческим. Вот с какими словами, по воле автора, обратился простой солдат к Сталину во время банкета по поводу победы в Кремле, после чего, конечно, был отправлен в лагерь (но, как уточняет автор, не за крамольную речь, а за то, что... осмелился явиться в Кремль в пропыленной гимнастерке и нечищеных сапогах: «Все мы знаем, товарищ Сталин, — солдат одернул гимнастерку и как-то приосанился, — и то, что вы Ленина, обещавшего хорошую жизнь, отравили, и то, что Погромную ночь устроили, помним и что миллионы положили в эту войну — тоже. Но, когда встает вопрос жизни и смерти, народ пойдет за тем, кто не предатель и не слюнтяй. Вы не предали Россию, вы удержали людей в строгости, чем они и спасены. То, что много людей в войну погибли, — ну так на то и война. Русский народ, он не только из мужиков состоит, которых можно поставить под ружье, а еще из баб. А бабы нарожают. Баба, она так устроена, что рожает, даже когда сама того не хочет. То, что Ленина отравили, тоже не беда. Он ведь теперь в мавзолее лежит, каждый, кто захочет, может пойти да посмотреть. А то, что Троцкого топором по голове, так сам виноват, не нужно было подставляться. И останься этот Троцкий жив, он всех русских бы свел под корень, а кто бы тогда вышел воевать с немцами? Что до Погромной ночи, то и у народа тоже рыльце в пушку, сами перед тем всю Россию разграбили. Дело поправимое, надобно только колхозы отменить. Поэтому тост я хочу поднять за вас, товарищ Сталин. Без вас немца бы не осилили. А за строгость спасибо. — Солдат, не прельстясь никакими коньяками, налил себе в граненый стакан водки, выпил одним махом и ушел куда глаза глядят, потому что идти простому русскому человеку больше некуда».

Сын, не забывший заветы отца

Почему так часто в книгах о войне последних лет мы видим войну глазами детей? Может быть, потому, что сегодня в литературе работает среднее и старшее поколение, которое знает о войне домашнюю правду от близких, переживших трагедию 40-х в раннем детстве.

Автор 38 книг и 14 сценариев, опытный прозаик и сценарист, доктор юридических наук Сергей Трахимёнок нередко возвращается в своем творчестве к событиям Великой Отечественной. В трех его книгах, выходивших в Беларуси в последние полтора десятка лет, идет речь о войне: это сборники повестей и рассказов «Эхо забытой войны» (Минск: Асар, 2004. 319 с.), «Крошки» (Минск: Мастацкая лiтература, 2013. 207 с.), «Повести разных лет» (Минск: Мастацкая лiтература, 2015. 512 с.). Почему писателя не оставляет память о прошедшей войне? Прочитав его очерк «Капля в океане победы», понимаешь — это завет отца, встретившего 1941-й шестнадцатилетним и прошедшего путь от сержанта до командира взвода саперов, вернувшегося с войны на двух костылях. Что касается литературных традиций, то Трахимёнок в прозе о войне явно опирается на творческий опыт Э.Хемингуэя: короткая, энергичная фраза, неизменная плотная переплетенность любовных и военных сюжетных линий, неизбежная гибель кое-кого из молодых героев во время боев, свободный монтаж временных пластов. В этой прозе, богатой бытовыми деталями, точными описаниями психологии героев, старинными белорусскими песнями, подкупает глубинное, незаемное знание народной культуры, фольклора.

Основываясь, очевидно, на документальных рассказах очевидцев, судя по всему, ровесников его родителей, писатель, много работающий в кинематографе, в новелле «Родная крывинка» делает органичный монтаж двух временных пластов. Перед читателем предстает спокойная и неторопливая Галина Ефимовна Прошкович, живущая в сегодняшнем Минске, и встающие перед ее внутренним взором и перед нами, читателями, живущие в ее памяти пластично и ярко выписанные картины прошлого: четырехлетняя Галка вместе с братом Степаном, старшей сестрой и родителями оказалась в вёске на оккупированной территории. Два враждующих партизанских отряда, под руководством Богдана и Кондрата, мародеры, фашисты, полицаи — глазами маленькой девочки мы видим страшноватые будни деревенской семьи, пытающейся выжить в захваченной фашистами Беларуси. К трем имеющимся детям, которых непросто в военное время прокормить, прибавляется четвертая — малышка-новорожденная, дочь руководителя партизан Кондрата, родившаяся в лесу от второй, городской его жены Ксении. Лизу выходили и полюбили как родную (отсюда название рассказа «Родная крывинка»). Предчувствуя беду и опасности партизанской жизни, мать героини не хочет отдавать ее родному отцу, намеревающемуся отправить их с женой в тыл. Кондрат, преодолевая сопротивление, почти доходящее до драки с приемной матерью, отбирает дочь, чтобы... бросить ее в болоте и пристрелить во время отступления: отчаянный плач испуганной малышки способен привлечь фашистов и погубить партизанский отряд. Приемная мать никогда об этом не узнала, сердобольная дочь сочиняла для нее историю про успешно взрослеющую Лизу, которой просто некогда — городская жизнь закрутила. Но и сама Галина о трагической судьбе крохотной Лизы и ее матери Ксении, бросившейся под пули после гибели дочери, узнает только после смерти матери.

Страшная реальность войны деликатно и выразительно воссоздана писателем, сумевшим избежать натурализма, а через ёмкую деталь сказать о самом жестоком и страшном, что стало реальностью на войне, — убийстве ребенка во имя спасения других людей от неизбежной гибели (вспоминаются слова Достоевского о слезинке ребенка).

Абстрактный гуманизм отвлеченных философских рассуждений сталкивается с безжалостной военной реальностью, не оставляющей выбора. Писатель не делает каких-либо выводов: да, мать Лизы не пережила смерти дочери; что стало с Кондратом, читатель так и не узнает, а вот мать главной героини до конца жизни вспоминала и любила чужую девочку, спасение которой (фашисты расстреливали всю семью за связь с партизанами) тоже могло стоить жизни всей ее семье. Сталкиваются две философии — народная и государственная, военного времени. На чьей стороне читатель — писатель оставляет нам право выбора.

В рассказе «Дело лейтенанта Приблагина» беседа двух случайно встретившихся в вагоне попутчиков также возвращает нас к событиям Великой Отечественной. Влюбленный лейтенант, попытавшийся сделать любимой женщине подарок — золотые часики, обманув старушку, обвиненный в мародерстве и отправленный в штрафбат (на его любимую красавицу санитарку положил глаз его начальник), гибель быстро изменившей лейтенанту санитарки после ночи любви с начальником от фашистской бомбы, смерть лейтенанта, вернувшегося с войны живым, но погибшего от горилки зимой первого послевоенного года в двух шагах от родного дома. Да, такая она, печальная правда послевоенной народной жизни. Известный художник Михаил Шемякин, тоже дитя войны, вспоминал в беседе со мной: его отец, профессиональный военный, и его однополчане после войны пили и праздновали победу несколько лет подряд, совершенно забывая о детях и нормальной мирной жизни.

Повесть «Белли пуэрри» — так переводится с искаженной латыни выражение «дети войны» — построена как монологи разновозрастных ребятишек, оказавшихся в трагической реальности мгновенно оккупированной Белоруссии начала 40-х годов прошлого века. Делая иностранные слова названием книги (роман нижегородской писательницы Елены Крюковой, также организованный с опорой на монологи детей разных национальностей, пытающихся выжить в 40-х годах прошлого столетия, называется «Беллона», именем древнеримской богини войны, входившей в свиту Марса, богини защиты Родины, богини подземного мира), писатели как бы самим заголовком подчеркивают вторжение чего-то чужого, враждебного, непонятного в пространство родного русского языка.

История в истории, многоплановость, ряд картин, открывающихся друг за другом, — отличительная черта творческой манеры писателя (здесь его манера ощутимо перекликается с тем, как сегодня работает в детской литературе популярная писательница младшего поколения Дина Сабитова). Опытный кинематографист, Трахимёнок представляет нам сразу нескольких юных героев — их именами названы небольшие главки, на которые разбита повесть. Генка (в начале войны ему 12 лет), Клара (по совету мамы она пытается вести дневник в клетчатой обложке, но записывает лишь самые важные слова, становящиеся эпиграфами к будущей главе «Холод. Детдом. Уроки» или «Немцы. Мотоциклы»), Костя (он чуть постарше, и мы видим происходящее через страницы его дневника, который он ведет с сентября 1941 года). Трагедию братьев-близнецов — здорового, самоотверженного Лёшки и болезненного Васи — мы видим через протокол допроса подследственного Лёшки (1930 года рождения), подробно рассказывающего про полную опасностей жизнь вынужденного немецкого диверсанта, спасающего ценой своей деятельности больного брата, которого он мечтает вылечить. И наконец, самая младшая — ровесница войны Ира, которая родилась в концлагере и не знает другой реальности: ее искренние и забавные монологи, умение в пять лет танцевать на столе, чтобы заработать немного хлеба сестре и маме.

Что больше всего запоминается? Трагические детали. Родная тетка, прогнавшая малышей со двора, чтобы не рисковать, не светиться перед немцами родством с высокопоставленными коммунистами. Хитроумное выявление руководящих советских кадров благодаря существованию телефона в квартире. Или матушка, с риском для жизни пробующая тушенку, сваренную ею из уже умершей, случайно погибшей коровы, и спокойно оставляющая дочкам наставления на случай своей возможной смерти из-за отравления мертвечиной.

Юбка, сшитая мамой маленькой дочке из бриджей убитого фашиста. Брат-близнец, самоотверженно защищающий болеющего братишку, получающий от него во сне сообщение о его смерти и сразу заторопившийся присоединиться к ушедшему братцу... Все эти детали явно взяты из жизни. Включенные рукой талантливого художника в динамичную, сдержанную, простую и точную по языку прозу, они не шокируют — ранят, заставляют вновь и вновь возвращаться в то страшное время. Возвращаться душой и сердцем. А этого, думаю, и добивался мудрый автор.

Автор одиннадцати книг, статс-секретарь Союза писателей России Павел Кренёв посвятил свое творчество Поморью. Но его дед погиб на войне, и память об этом заставляет его, профессионального военного, выпускника Ленинградского суворовского училища, вновь и вновь возвращаться на фронты Великой Отечественной. Повесть «Боевой рубеж пулеметчика Батагова» посвящена памяти деда, ей предшествует вполне профессиональное историческое предисловие: что творилось в то время на фронте, кто виноват в поражениях и отступлениях. А потом мы видим ту же войну изнутри — глазами опытного, бывалого (воевал на Гражданской) солдата. Если в случае Василя Быкова, Бориса Васильева мы имели дело с лейтенантской прозой, то тут перед нами — солдатская. Гвардии рядовой пулеметчик Батагов смотрит вокруг и глазами сельского человека, охотника, недостроившего дом, лодку, влюбленного в природу родного Поморья, но и умеющего оценить неброскую красоту здешних, далеких от его малой родины мест. На этом контрасте — красоты весенней пробуждающейся природы с ее майскими жуками, токующими тетеревами и неизбежной гибели, понимаемой как плохо подготовленное наступление, без обиды на руководство и жизнь, с легким удивлением опытного человека — и построена повесть. Перед глазами готовящегося к последнему бою и смерти солдата проходит вся его недлинная жизнь — и детство, и юность, и работа, и неизбежные конфликты. С достоинством принимает он свою смерть, прося прощения лишь за одно — за порушенные церкви, надругательство над иконами. Принимает смерть с Господом в душе и на устах, удивляя героической гибелью даже жестокосердного противника (вспоминается шолоховская «Судьба человека» — смелость рядового Соколова, отказавшегося выпить за победу доблестных немецких войск). Неожиданен финал: никто не узнал о подвиге пулеметчика, даже пенсию не дали его жене с тремя детьми. Но не в обиде они на отца — образ его живет в их душах, возвращаясь вновь и вновь в места, столь им любимые. Лирическая повесть Кренёва напоминает нам о судьбах миллионов русских солдат, героически погибших и забытых, восстанавливая историческую справедливость; погружая нас в мысли и нехитрые мечты своего героя, автор помогает нам понять и полюбить его, остро почувствовать, как сегодня недостает нам таких основательных, порядочных, неторопливых, навсегда оставшихся на войне.

Рассказ «Дяда Вася» открывает нам еще одну военную страничку в творчестве Павла Кренёва. Образ фронтовика двоится в глазах юного героя — спаситель от дурацких игр с оружием, герой-фронтовик или убийца отца и предатель? Уверившись в своих подозрениях, мальчик хочет убить человека, который из ревности к былой подружке юности донес на задумавшего побег из концлагеря земляка, чтобы добиться любви его жены и уничтожить соперника. Напуганный детской местью, предатель бежит из деревни, самим своим поступком подтвердив верность детских подозрений и собственных пьяных признаний. Подлость и зависть становились на войне смертельной опасностью, открывая возможность незаметно свести счеты с соперником. Судьба догнала и расправилась с «дядей Васей», покончившим с собой на чужом чердаке, — муки совести подлые люди напрасно сбрасывают со счетов.

Судя по всему, по рассказам покойной матушки-учительницы восстанавливает Павел Кренёв непростую жизнь семей фронтовиков, оставшихся в войну без кормильца. Юная школьница Аня Матвеева — героиня повести «Беляк и Пятнышко» — отправилась на тяжелейший зверобойный промысел, чтобы поддержать овдовевшую маму и двух младших братишек, оставшихся без отца. Забытая промысловиками на льдине и чуть не замерзшая в ожидании вернувшегося за ней судна, измученная непосильным трудом девочка видит в полузабытьи погибшего отца, который пытается поддержать и успокоить любимую дочку. Писатель напоминает нам, его читателям: победа далась непосильным трудом сотен тысяч простых людей, заплативших за нее своими жизнями, здоровьем, душевным спокойствием. Многие из них в моменты тяжелых испытаний приходили к вере. Так происходит и с Аней Матвеевой, юной героиней повести «Беляк и Пятнышко», на пороге гибели обращающейся к Богу (10, 71).

Война вторгается в повседневную жизнь многих героев писателя, разрушая привычный быт, навсегда отбирая и калеча любимых людей. Так, погиб на войне горячо любимый муж героини рассказа «Мина» Евдокии. Но особенность души русского человека, особенно русской женщины, такова, что она может одухотворить, превратить в уютный домашний символ, свою старинную подружку (недаром дочка героини называет ее «минуша»), почти собеседницу даже металлический бездушный предмет, с годами превращающийся в памятный раритет, и даже опасную для жизни неразорвавшуюся мину, еще во время войны застрявшую в деревянной стене дома — в том самом месте, где когда-то не вернувшийся с войны молодой в 30-е годы муж хозяйки мечтал прорубить оконце. На этом самом месте спустя десятилетия появляется окно — после того как минеры осторожно извлекли старую мину, а хозяйственный зять по иронии судьбы поторопился смастерить вместо возникшей в стене дыры, чтобы порадовать старую женщину, заветное окошко.

Московский прозаик старшего поколения Рада Полищук постоянно возвращается к событиям Великой Отечественной войны через призму трагедии еврейского народа: почти в каждой повести жизнь героев кардинальным образом изменилась из-за гибели любимых людей во время фашистских акций по уничтожению еврейского населения. Так, в повести «Лоскут из файдешина» повествовательница вспоминает еврейские семьи, где погибли все, без исключения («...Гришу захоронили в могилу дальнего родственника, вся семья которого погибла во время войны, кто где — кто на фронте, кто в расстрельных ямах» (17, 100); не забывает автор и еще одну свою родственницу — Броню: «...она погибла в Бабьем Яру вместе со своими старыми родителями, к которым приехала погостить летом на недельку-другую, такую недальновидность проявили умудренные жизнью старики, немало повидавшие на своем веку, — зазвали дочку в гости прямо в самое пекло» (17, 36).

В повести «Четыре дочери Фени и Фишеля» Рада Полищук вновь возвращается к теме расстрела фашистами ни в чем не повинных детей и стариков: «Из детей только Фишка в живых остался — и на фронт не взяли, как инвалида, и с Украины, из местечка Монастырище, в Москву вовремя переехал, избежал участи тысяч евреев, уничтоженных немцами в сорок первом году. Рахель успела подумать о нем, о Фене и девочках, когда раздались выстрелы и она упала, прижимая к себе двух маленьких внуков, чтобы детям не так страшно было. «Фишка с семьей жить будет», — услышал ее слова сосед Пинхус, которому чудом удалось выбраться из расстрельной ямы» (17, 33–34). В той же повести война лишает семью отца («Папа пропал без вести на войне, лишь одна мама верила, что он вернется. Других мужчин в семье не было») (17, 98) и трагически легко разрешает сложившийся в семье героини любовный треугольник: «У нас с Зюней сильная любовь была, настоящая, безысходная. Война все решила. Он сразу на призывной пункт пошел, а я уже почувствовала Сонюшку под сердцем. Ему не сказала, чтоб не разрывался, виной не мучился, он воевать за родину пошел, это главное. Не вернулся, нет, ни к жене, ни ко мне, в конце сорок первого погиб...» (17, 54).

Война стала главным событием жизни для героев притчи Рады Полищук «И было так...»: «А вдруг — война, вероломное нападение германцев. Все стремительно сдвинулось с места и перемешалось: кого мобилизовали, кто сам, добровольно пошел защищать родину, кто по собственному желанию в тыл поехал спасать себя и детей своих, кто по указанию сверху военные заводы налаживать, чтобы все необходимое для победы на фронт поступало исправно. Моисея на фронт не пустили из-за трехпалой правой руки. Он бы пошел воевать, да винтовку в руках держать не сможет, никчемный он на войне» (17, 124–125). Трагичен финал притчи, вновь возвращающий нас к массовым уничтожениям детей и женщин: «Последнее, что Моисей увидел, падая в яму, было счастливое Фаино лицо и завернутые, как в саван, в белые простыни мальчик и девочка... потом в ушах долго звучали стоны, хрипы, сдавленные крики, потом одиночные выстрелы, короткие автоматные очереди, потом лязг лопат, потом наступила тишина...» (17, 136).

Трагедия друзей-ветеранов Вани и Яни, вернувшихся с войны живыми и доживающих свои дни в одиночестве и нищете в родном советском отечестве, передана Радой Полищук в небольшой повести «Лоскут из непригодной для шитья ветоши»: «Ветошь — она ветошь и есть, что тряпье, что старичье. Так думали многие, но стариков не трогали, не задевали. Может, тому причиной старые выгоревшие гимнастерки, обвешанные медалями, в которых молча коротали они День Победы на своих скрипучих табуретах в дальнем углу двора. Может, тихий перезвон медалей при каждом вдохе и выдохе, при натужном, протяжном кашле и неосторожном движении, перезвон, невнятно напоминающий то ли военный марш, то ли похоронный» (17, 51–52). Две главные ценности в жизни героев Рады Полищук — семья и вера, и их разрушает война — таков сюжет этого небольшого произведения: «Потом грянула война народная, священная и смертельная, воистину смертельная. Где все нации гуртом на смерть шли ради великой победы, никто на них тогда специальные бирки не вешал. Сколько людей сгинуло, до сих пор на миллионы ошибаются, сосчитать не могут. А нации все ж таки после войны разделили — вклад каждой в процентном отношении высчитали. Для чего-то понадобилось» (17, 54). Боль за родной народ не утихает в сердце писательницы, она снова и снова напоминает читателям: «А евреев шесть миллионов сожгли и расстреляли просто за то, что евреи, толпами, тысячами вели на убой, как скотину. И защитить, отбить и отомстить оказалось некому. Так и лежат костьми и пеплом по разным городам и странам, не похороненные по чести, по правилам, не оплаканные, не отмоленные» (17, 56).

У Вани и Яни война отобрала самое дорогое — любимых женщин, не дождавшихся, предавших, и это до конца жизни остается смертельной раной для каждого из них: «...неприглядную картину застали Ваня и Яня, вернувшись с войны. Не встретили их жены, жили вдали от дома с чужими мужиками, детишек нарожали, Фрося — двух мальчиков, Фрида — двух девочек, как сговорились. И что особенно смешно: русская — от еврея, еврейка — от узбека. Полный интернационал. Так война распорядилась. В те годы все на войну списывали — она и р