Конспекты ненаписанного

ТУНИС, ПОСОЛЬСТВО, пресс-конференция. Мы с Распутиным отвечаем на вопросы. Приходит записка: «Будьте осторожнее в высказываниях: в зале враждебные СМИ». Но что такого мы можем сказать? Какие секреты мы знаем? Скорее всего, чекисты посольства опасаются за свое место. Значит, есть что-то такое, что может повредить Советскому Союзу? Ничего не понятно.

«Нас объединяет культура, она независима от политики, систем устройства государств, есть единое общемировое движение человеческой мысли».  Это один из нас. Другой: «Разделение в мире одно: за Христа или против Него».

Встреча долгая. Долгий потом ужин. Один из советников, подходя с бокалом: «О культуре очень хорошо, но о разделении немного неосторожно». — «А разве не так?» — «Так-то так. Но, может быть, рановато об этом?»

И БЫЛО-ТО это совсем недавно. Тогда же ездили в Бизерту, видели умирающие русские корабли. И конечно, в Карфаген. Услышать голос римского сенатора Катона: «Карфаген должен быть разрушен». А за что? За разврат.

НИЧЕГО НЕ НАДО выдумывать. Да и что нам, русским, выдумывать, когда жизнь русская сама по себе настолько необыкновенна, что хотя бы ее-то успеть постичь. Она — единственная в мире такого размаха: от приземленности до занебесных высот. Все всегда не понимали нас и то воспитывали, то завоевывали, то отступались, то вновь нападали. Злоба к нам какая-то звериная, необъяснимая, это, конечно, от безбожия, от непонимания роли России в мире. А ее роль — одухотворить материальный мир.

А как это поймет материальный мир, те же англичане? Да никак. Но верим, что Господь их вразумит.

ВИНОВАТ И КАЮСЬ, что не смог так, как бы следовало, написать об отце и матери. Писал, но не поднялся до высоты понимания их подвига, полной их заслуги в том, что чего-то достиг. Ведь писатели-то они, а не я, я — записчик только, обработчик их рассказов, аранжировщик, так сказать.

ЧИТАЮ ТОРОПЛИВЫЕ ЗАПИСИ, каракули — все же ушло: говор, жизненные ситуации, измерение поступков. Другие люди. «До чего дожили, — говорила мама, страдавшая особенно за молодежь, — раньше стыд знали, а сейчас что дурно, то и потешно». «Да, — подхватывал отец, — чего еще ждать, когда юбки короче некуда, до самой развилки. Сел на остановке на скамье, рядом она — хлоп, и ноги все голые. У меня в руках газета была, я ей на колени кинул: на, хоть прикройся. Она так заорала, будто режут ее. И знаешь, мамочка, никто, никто меня не поддержал».

ОСМЕЛЮСЬ ЗАПИСАТЬ рассказ мамы о предпоследнем земном дне отца.

— Он уже долго лежал, весь выболелся. Я же вижу, прижимает его, но он всю жизнь никогда не жаловался. Спрашиваю: «Коля, как ты?» Он: «Мамочка, все нормально». А отойду на кухню, слышу — тихонько стонет. Весь высох. Подхожу накануне, вдруг вижу, он как-то не так глядит. «Что, Коля, что?» А он спрашивает: «А почему ты платье переодела? Такое платье красивое». — «Какое платье, я с утра в халате». — «Нет, мать, ты была в белом, подошла от окна, говоришь: “Ну что, полегче тебе?” — “Да ничего, — говорю, — терпимо”. Говоришь: “Еще немного потерпи, скоро будет хорошо”. И как-то быстро ушла». Говорю: «Отец, может, тебе показалось?» — «Да как же показалось, я же с утра не спал».

Назавтра, под утро, он скончался. Был в комнате один. Так же как потом и мама, спустя восемнадцать лет, тоже на рассвете, ушла от нас.

Великие люди мои родители.

ЭПИГРАФЫ: «НЕТ в жизни счастья (наколка на груди)». «Отец, ты спишь, а я страдаю» (надпись на могильном памятнике). «Без слов (слез), но от души» (отрывок из дарственной надписи). «Спи, мой милый, не ворочайся» (из причитания жены над гробом мужа).

ИГРАЛИ В «ДОМИК». Детство. И прятки, и ляпки, и догонялки — всякие игры были. До игры чертили на земле круги — домики. И вот тебя догоняют, уже вот-вот осалят, а ты прыгаешь в свой кружок и кричишь: «А я в домике!» И это «я в домике» защищало от напасти. Да, домик, как мечта о своем будущем домике, как об основе жизни. Идем с дочкой с занятий. Она вся измученная, еле тащится. Приходим домой, она прыгает. «Катечка, ты же хотела сразу спать». — «А дома прибавляются домашние силы».

И лошадь к дому быстрее бежит. И дома родные стены помогают.

СТЫДНО ПЕРЕД детьми и внуками: им не видать такого детства, какое было у меня. Счастливейшее! Как? А крапиву ели, лебеду? А лапти? И что? Но двери не закрывали в домах, замков не помню. Какая любовь друг к другу, какие счастливые труды в поле, огороде, на сенокосе! Какие родники! Из реки пили воду в любом месте. А какая школа! Кружки, школьный театр, соревнования. Какая любовь к Отечеству! «Наша родина — самая светлая, наша родина — самая сильная».

ОТЧЕГО БЫ НЕ НАЧАТЬ с того, чем заканчивал Толстой, — с его убеждений? Они же уже у старика, то есть вроде бы как бы у мудреца. А если он дикость говорит, свою религию сочиняет, то что? Чужих умов в литературе не займешь. И не помогут тебе они ни жить, ни писать, ни поступать по их. На плечи тому же Толстому не влезешь, да и нехорошо мучить старика. Это в науке да, там плечи предшественников держат, оттого наука быстра. Но литература не такая. Наука — столб, литература — поле, где просторно всем: и злакам, и сорнякам. Ссориться в литературе могут только шавки, таланты рады друг другу. Не рады? Так какие же это таланты?..

ЗНАКОМ БЫЛ со старушкой, которая в 1916 году в приюте читала императору Николаю молитву «Отче наш» по-мордовски. Она была мордовкой. Потом стала женой великого художника Павла Корина. Привел нас с Распутиным в его мастерскую Солоухин. Конечно, созидаемое полотно не надо было называть ни «Реквием», как советовал Горький, ни «Русь уходящая», как называл Корин, а просто «Русь». Такая мощь в лицах, такая молитвенность.

ЗАСТОЛЬНАЯ ПЕСНЯ на свадьбе в Керчи. Немного запомнил:

Бывайте здоровы, живите богато,
Насколько позволит вам ваша зарплата.
Насколько позволит вам ваша зарплата:
На тещу, на брата, на тестя, на свата.
А если муж будет у вас не разиня,
Получите ордены «Мать-героиня».
Окружат гурьбой вас дочурки с сынками,
А как прокормить их, подумайте сами.
 

ОТЕЦ ДИМИТРИЙ ДУДКО всерьез уговаривал нас — Распутина, Бородина, меня — принять священнический сан: «Ваши знания о жизни, о человеческой душе раздвинутся и помогут вам в писательском деле». Мы вежливо улыбались, совершенно не представляя, как это может быть. А вот писатель Ярослав Шипов смог, и стал священником, и пишет хорошо.

СТАРИКИ СИДЯТ. Один торопится. «Сиди, теперь чего тебе не сидеть: старуха не убежит». — «Дак ужин-то без меня съест. Такая ли стала прожора. Со зла на меня ест». — «А с чего злая?» — «Дак все никак не помру».

ПРИШЛО ПО sms: «Тонкий месяц, снег идет. Купола с крестами. Так и чудится: вот-вот понесутся сани. Ждешь и веришь в волшебство, кажется все новым. Так бывает в Рождество. С Рождеством Христовым!» И: «Струится синий свет в окно, весь серебрится ельник. Все ожиданием полно в Рождественский сочельник. Встает звезда из-за лесов, а сердце так и бьется. Осталось несколько часов, и Рождество начнется».

ДЕРЕВЬЯ ПО ПОЛГОДА в снегу, в холоде, а живы. Реки подо льдом очищаются. Так и мы: замерзнем — оттаем. Как говорили, утешая в несчастьях: зима не лето, пройдет и это.

ПАТМОС! УЖЕ я старик, а как мечтал пожить хоть немножко зимой или осенью на Патмосе, сидеть в кафе у моря, что-то записывать, что-то зачеркивать, вечером глядеть в сторону милого севера, подниматься с утра к пещере Апокалипсиса и быть в ней. Когда не сезон, в ней почти никого. Прикладываешь ухо к тому месту, откуда исходили божественные глаголы, и кажется даже, что что-то слышишь. Что? Все же сказано до нас и за нас. что тебе еще?

ЗВОНАРЬ САША (надевая перчатки):

— Ко мне сюда и батюшки ходят. Поднимаются: «Саша, полечи-ко». Становятся под колокол. Я раскачаю, раскачаю — ж-жах! От блуждания в мыслях лечит. Мозги чистит (надевает наушники). Будет громко. Ударил.

Да, впечатляет. Всего звоном протряхивает. Но не глохнешь. Освежает.

— ЭТОТ ВАЛЕРКА — прикол ходячий. Вовремя в гараж не вернулся, утром приезжает. Завгар Мачихин ему: «У какой, тра-та-та, ночевал?» — «Ни у какой. Парома не было». — «А-а». А потом только сообразил: какой паром в январе?

С Валеркой работать — каждый день живот болит. От смеха. Сделал пушку. Серьезно. Меня уговаривал снаряды точить. Я не стал: вляпаешься с ним. Тем более просил точить на сорок. Это ж почти сорокопятка. Но ему кто-то выточил. Стреляли. Из буровой трубы. Стенки толстые, заклепали один конец изнутри. Напрессовали алюминиевой пудры, вложили пакетик с порохом, внутрь спираль от электролампочки. Так ее аккуратно разбили. А дальше провода, дальше нацелили на забор, отошли подальше, концы закоротили и — залп! Забор свалило. Потом эту пушку сделали минометом. Заряд поменьше. Валерка свой сапог на ствол надел. Ударили! Сапог летит с воем, подошву оторвало. Баба шла с сумками, перед ней сапог — хлоп! Она аж присела. Оглянулась — никого. Бежать. Смех разобрал: Витька прыгает в одном сапоге.

ДА, ГРОБ НА ТАГАНКЕ. Абрамов всерьез возмущался, что ему и Любимову запретили в пьесе («Деревянные кони») носить гроб по залу. Мы с Распутиным дружно встали на сторону запрета: зачем гроб, зачем эти похороны России? Этим и Можаев был болен, и Тендряков, и, конечно, Астафьев. Белов-то более их всех знал о гибели деревни, но сила таланта такова, что читаешь его «Привычное дело», «Кануны», «Час шестый»... и все равно жить хочется.

ПАЧЕЧКА ЗАПИСОК ИЗ 90-х ГОДОВ, со встреч с читателями. Жаль их выбрасывать. Отвечал на них так:

— Фольклор — это не культура сарафана и не культура балалайки. А что это?

— Да. Образ фольклора сложился от недостаточной его изученности. Образ этот далек от реальности. Сумеем подивиться тому, что фольклор существует тысячи лет и не умирает, а, как плодородный слой земли, питает настоящую русскую культуру. Хотелось бы, чтобы об этом и говорилось сегодня. О силе необыкновенной народного слова, его неистребимости и жизнеустойчивости.

А пока на нем спекулируют, им кормятся. Но не преподносят его так, что он выше сочиняемого искусства.

— Кого из нынешних руководителей нашей страны вы считаете способным поднять Россию с колен? Народ народом, но руководитель-то нужен.

— Нужен. Но с чего вдруг многие говорят про какие-то колени? Никогда Россия на коленях ни перед кем не стояла. Молиться надо. А в молитве тут да, тут на коленях надо перед Богом стоять. Кто бы ни властвовал, Россия всех переживет. Лишь бы не анархия. Нравится руководитель — молись и за него, не нравится — тем более молись, чтобы Господь вразумил.

— Когда вы поняли, что можете писать для людей?

— Думаю, что стихотворение в школьной стенгазете — оно уже для людей. Пишется же для прочтения. Есть такое писательское кокетство: пишу для себя. Тогда и помалкивай, и не пузырься от собственной значительности.

— Среди глобальной целенаправленной разрухи, предательства в чем вы видите спасение для человека простого, «мизинного»?

— Знаю, что ответ не понравится, но скажу: терпеть надо. «Поясок потуже! Держись, браток, бывало хуже». Я такие пределы нищеты и бедности испытывал вместе с людьми, что нынешнее состояние кажется изобильным. Хлеб есть, вода есть — чего еще? Да соль, да картошечки. Масла растительного. Жить можно. И нужно.

— Что такое смысл жизни?

— Спасение души. Не живот же спасать, сгниет же все равно.

— Что такое счастливая жизнь?

— Спокойная совесть. И чтобы был доволен малым в вещах и в еде.

— Как вы представляете жизнь после смерти?

— После смерти жизнь только и начинается. А при земной жизни надо ее заслужить. То есть она все равно будет, но какая?..

— Расскажите о проблемах, трудностях вашей работы.

Никаких ни проблем, ни трудностей. Одно нелегко — дождаться состояния, при котором можно спокойно сесть за стол. То сам болен, то жена, то теща, то дети-внуки. То куда-то зовут, то чего-то просят, то еще что. А писать легче легкого. Какие там «муки слова». Не пишется — не пиши. Может, оттого так говорю, что с детства слыхал выражение: «Мы — вятские, как говорим, так и пишем». Кстати, это и критики замечали, что «читаешь его (мою) прозу, и кажется, что он сидит рядом и сам тебе рассказывает». Достоинство или недостаток, не знаю.

— Реальные ли события в ваших повестях «Живая вода», «Великорецкая купель», «Арабское застолье», «Повестка», «Крестный ход» и других?

— А как иначе? Если там что-то убавлено, прибавлено, так это не очерки. Пожалуй, только повесть «Сороковой день» полностью привязана к фактам. Но она по жанру — повесть в письмах. Преимущество прозы в том, что она освобождает от привязанности к документу, ей важно выразить дух времени. Не то, как произошло событие, а почему оно произошло и более этого. Скажем так: радио говорит, что произошло, телевидение показывает, как произошло, газета и журнал объясняют, почему произошло. Но как объясняют? Объясняют, как приказано объяснить. Писатель обязан объяснить событие с единственно правильной точки зрения, народной, то есть православной. «И неподкупный голос мой был эхо русского народа», вот этого бы достичь.

В ЦЕРКВИ МАМА И ДОЧКА лет трех, может, чуть больше. Мама худенькая, но сильная. Легко ее поднимает, чтобы и она прикладывалась к иконам. Дочка носит с собой куклу и прикасается ею к иконам. Около иконы Божией Матери большие букеты цветов. Крупные белые и красные розы. Дочка притыкает личико куклы к каждому бутону. Но ко всем не успевает, мама отдергивает. Идет служба. Перед причастием мама решительно берет у дочки куклу и прячет в кармане. Обе причащаются. Потом дочка возвращает себе куклу и прикладывает ее к тем розам, к которым до этого не успела приложить.

ТАКАЯ ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ, что успел узнать и восточный, и западный тип человека. Конечно, были они интересны. Еще бы, после стольких лет раздельного бытия. Ну вот, узнал. И стали эти типы мне неинтересны. По отношению к русским что тот, что другой одинаковы: что бы еще такое получить с России? Так что новый вид железного занавеса я бы приветствовал. Чему мы, особенно у Запада, научились? Рекламе, борьбе с перхотью, отравляющим добавкам, разврату, гордыне? Я искренне рад санкциям против нас. Ничего, потерпим. Зато свое производство должно заработать.

ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР предсказал, что третье тысячелетие будет принадлежать христианству Достоевского. Такое предсказание от ума. Будут же у падшего мира и другие распорядители. Достоевский — христианин без радости. С ним тяжело. Но может, я излишне придирчив. Так же и с Толстым. Есть же у нас батюшка Серафим. Есть же малое стадо Христово, есть же «острова спасения мнози».

— С ХОРОШЕГО ПОХМЕЛЬЯ бутылку искал. Ведь была же, была! Ей говорю: «Ты где хоть? Не видишь, человек помирает. Хоть аукнись». Так мучился! Лекарство же искал, не для пьянства же. И через неделю — вот она, собака! Поехал в лес, начал валенки надевать, она в валенке. Из горла всю выпил, выкинул. Так ей и надо. И в лес не поехал.

ЭТО ДАВНО НАЧИНАЛОСЬ. Замена житийной литературы литературой художественной, замена описания подлинного подвига реальной жизни святого «художественным образом» — это было бесовской заменой святости на щекотание нервов. Это не «лишние люди» в литературе, это такая литература лишняя. Что она дала? Раскрыла двери для революции?

Да нет, никого тут нельзя винить. Бог всем судья. И хлеба хватало, и зрелищ, и кто виноват, и что делать — было все. Даже и вопрос пилатовский: «Что есть истина?» — цитировался. Но Истина стояла перед ним и нами. До сердца не доходило. А в голове, когда пустая, ветер гуляет, а когда чем забита, то уже от сердца в нее ничему не подняться.

ИЗ ДЕТСТВА. Кто-то кому-то сказал известие о смерти жадной женщины. Тот в ответ: «Хлеб на копейку подешевеет».

И из детства же, о нерадивой хозяйке: «У нее за что ни хвати, все в люди идти».

И оттуда же. Пиканка. Из консервной жести делали наконечники для стрел. А луки были сильные, тугие, из вереска. Стреляли в фанеру — пробивало. Стреляли в доску — у кого пиканка глубже воткнется. Вытаскивали осторожно, раскачивая за жестяной кончик. Охотились на ворон. У меня не получалось.

Еще помню: набирали в грудь воздуха и громко, без передышки говорили: «Эх, маменька, ты скатай мене валенки, ни величеньки, ни маленьки, вот такие аккуратненьки, чтоб ходить мне по вечерочкам, по хорошеньким девчоночкам, провожать чтоб до крылечечка, чтобы билося сердечечко...» Дальше еще что-то было, забыл. Видно, оттого, что только на этот текст хватало воздуха.

— «БЮРОКРАТЫ КРУГОМ такие ли: бегал за трудовой книжкой по кабинетам. Одна сотрудница бланк мой потеряла, валит на меня. А я его ей отдавал. Она: “Ищите на себе”. “Извините, — говорю, — бланк не вошь”. И что? И разоралась, и еще три дня гоняла. Ладно. Потом вышел, гляжу, она к остановке идет. Я про себя ей как бы говорю: “Бога ты не боишься”. И она тут же, вот представь, на ровном месте запнулась. Я же и подбежал поднять».

ХИРУРГ: «ТРУДНОСТЬ в том, что у людей разное измерение боли. Прощупываю: “Тут болит? А тут?” Терпеливый терпит, а неженка стонет от пустяка».

Вспомнил, как мама говорила о городских женщинах: «Их-то болезнь — наше здоровье». То есть в поле, в лес, на луга, к домашней скотине ходили при температуре, при недомоганиях, ломотье в пояснице, в суставах, с головной болью. О гипертонии не слыхивали, хотя она, конечно, была у многих. Надо работать, и все.

Белье мама полоскала в ледяной воде. «Ночью потом руки в запястьях прямо выворачивало. Подушку кусаю, чтоб не застонать, вас не разбудить».

НА КАМЧАТКУ ПРИЕХАЛИ молодые супруги. Заработать на квартиру. Дочка родилась и выросла до пяти лет. Это у нее уже родина. А деньги накоплены, и они свозили дочку к родителям. И уже вроде там обо всем договорились. Возвращаются за расчетом. Дочка в самолете увидела сопки и на весь самолет стала восторженно кричать: «Камчаточка моя родненькая, Камчаточка моя любименькая, Камчаточка моя хорошенькая, Камчаточка моя миленькая!» И что? И никуда ни она, ни родители не уехали. Именно благодаря ей. Сейчас она взрослая, три ребенка. Преподает в воскресной школе при епархии.

Очень я полюбил Камчатку.

— В РОССИИ ТРИ ПРОЗАИКА: Бунин, ты и я, — говорит по телефону знакомый писатель Анатолий.

Я понимаю, что он уже хорош.

— Тут у меня еще Женя сидит.

— Да, и еще Женя.

«ПЕЧАТЬ — САМОЕ сильное, самое острое оружие партии». Такой лозунг в моем детстве был повсюду. И я совершенно искренне думал, что это говорится о печатях. О тех, которые ставят на бумагах, на справках, которыми заверяют документы или чью-то доверенность. Круглые, треугольные, квадратные. Без них никуда. Все же знали, что документ без печати — простая бумажка. А «без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек». Писали контрольные диктанты на листочках с угловым штампом.

Так и думал. А когда мне стали внушать, что печать — это газета, журнал, я думал: какая ж это печать? Это газета, это журнал. А печать — это печать. И при ней штемпельная подушка. Прижмут к ней печать, подышат на нее да и пристукнут ею по бумаге. И на отпечаток посмотрят. И человеку отдадут. А тот на печать полюбуется. Не на саму печать, а на ее оттиск, который уже тоже сам по себе печать.

ОТКУДА СЛОВО «золотарь», то есть «ассенизатор» (по Маяковскому, «революцией мобилизованный и призванный»), я не знал. И вдруг в Иране разговор о поэзии. При дворе шаха всегда были публичные состязания поэтов. Нравится шаху поэт — открывай рот, туда тебе накладывают полный рот золота. Не нравится — тоже открывай рот, и тоже накладывают, но уже другого «золота».

НАЧАЛО ПРОТЕСТАНТИЗМА от перевода Священного Писания Лютером, от «Вульгаты». Он избегал слова «церковь». Ушел от ватиканского престола, но, по гордыне, не пришел и к Восточной церкви. Заменил слово «церковь» словом «приход», то есть вера в приход. Каждый приход получался столпом и утверждением истины. И уже к середине XIX века было до семидесяти различных течений, движений протестантов. Плодились как кролики и как кролики были прожорливы. Но не как кролики: не питались травой, им души простачков подавай.

В ВЕЛИКОРЕЦКОМ на Никольском соборе проявился образ святителя Николая. И много таких явленных образов проступает по России.

Как же я любил бывать и живать в Великорецком! И дом тут у меня был. Шел за село, поднимался на возвышение, откуда хорошо видно далеко: река Великая, за ней чудиновская церковь. И леса, леса. Зеленый холм, на котором пасется стреноженный конь, мальчишки играют на ржавеющем брошенном остове комбайна. Как на скелете динозавра. Играют в корабль. Скрежещет ржавый штурвал.

АКТРИСА НА РЕПЕТИЦИИ говорит автору пьесы: «Муж уехал, сегодня все у меня, я же рядом живу. Идемте», — предлагает она и уверена, автор не откажется. Она же чувствует, что нравится ему. И труппа это видит. Она, например, может капризно сказать: «Милый драматург, у меня вот это место ну никак не проговаривается. а? Подумайте, милый». Он наутро приносит ей два-три варианта этого места.

После репетиции все вваливаются к ней. Стены в шаржах, в росписях. Картины сюрреалистические. Среди них одинокая икона. Столы сдвинуты. Стульев не хватает. Сидят и на подоконниках, и на полу. Телефон трещит. После вечерних спектаклей начинают приезжать из других театров. Тащат с собой еду и выпивку и цветы от поклонников. Много известностей. Автору тут не очень ловко. Актриса просит его помочь ей на кухне. Там, резко переходя на «ты», говорит: «Давай без церемоний. Они скоро отчалят, а мы останемся». Говорит как решенное.

Квартира заполнена звоном стекла, звяканьем посуды, музыкой. Кто-то уже и напился. Кто-то, надорвавшись в трудах на сцене, отдыхает, положив на стол голову. Крики, анекдоты. Всем хорошо.

Кроме автора. Скоро полночь. Надо ехать. Ох надо. Жена никогда не уснет, пока его нет. Автор видит, что веселье еще только начинается. Телефон не умолкает. Известие о пирушке радует московских актеров, и в застолье вскоре ожидаются пополнения. И людские, и пищевые, и питьевые. Автор потихоньку уходит.

Самое интересное, что на дневной репетиции, проходя около него, актриса наклоняется к его уху и интимно спрашивает: «Тебе было хорошо со мной? Да? Я от тебя в восторге!» Идет дальше.

Потрясенный автор даже не успевает, да и не смеет сказать ей, что он же ушел вчера, ушел. Но она уверена, что он ночевал именно у нее и именно с ней. И об этом, кстати, знает вся труппа. Режиссер сидит рядом, поворачивается и одобрительно показывает большой палец: «Орел!»

Актриса играет мизансцену, глядит в текст, зевает: «Ой, как тут длинно! Ой, мне это не выучить! Это надо сократить».

ПОСЛЕДНЕЕ ЯБЛОКО, упавшее с антоновки, лежит у крыльца. А у меня горе: больна Надя. Все жили, ругались, а тут так прижало. Вез в «скорой помощи», огни улицы на ее белом лице. Лежит в больнице неделю, все не лучше.

Не был в деревне давно. приехал, сижу у окна, гляжу на ее цветы. Зачем все, думаю, если бы остался один? Этот дом, работа, вся жизнь. Вот только дети. Дети, да.

Сегодня Димитриевская суббота. Снег, ржавчина листьев на снегу. Сам весь больной, в температуре, поясница, но это-то что, не от этого умирают. А у Нади серьезно. Плакал в церкви, заказав молебен об исцелении рабы Божией Надежды. Нет, нет, нельзя, чтобы жена уходила первой. И ей говорю: «Надя, запомни: Надежда умирает последней».

БЫВШИЙ ЗЭК: «Западло не жил. Самолично не воровал, не грабил, в замках понимал. Нет такого замка, такой сигнализации, охраны электронной, чтоб я не осилил. На каждый замок есть отмычка. Тут она. — Постучал по лбу. — И жил без подлянки. Но подумай: работа совместная, надо делиться. Так они не только обсчитали, даже подставили. Отмотал пятеру, выхожу — подползают на брюхе: помоги, весь навар твой. “Вам что, замок надо открыть? Вот этим ключом откройте”. Сложил кукиш, покрутил перед мордами. Тронуть не посмели. Законы знают. А я в тюрьме поумнел. Там даже священник приходил».

КТО БЫ НАПИСАЛ об этих событиях борьбы за Россию, о борьбе с поворотом северных рек на юг, о 600-летии Куликовской битвы. Пробовал, не получится. Потому что участником был, а тот, кто сражается, плохо рассказывает о сражении. Вроде как буду хвалиться. Помню, Белов послал мне статью свою «Спасут ли Воже и Лача Каспийское море?». Я ее повез Залыгину в больницу, в Сокольники. Он сказал: «Надо шире, надо подключать академиков, научные силы. А то статья писателя. Скажут: эмоции». Залыгин имел опыт борьбы против строительства Нижнеобской ГЭС. Но там был довод: там место низменное, затапливалось миллион гектаров, а главное — нашли залежи нефти. А тут жмут — надо спасать Каспий, давать воду южным республикам. Как противостоять?

И закрутилось. Какие были выступления, вечера. Один Фатей Яковлевич Шипунов чего стоил. Отбились. Конечно, за счет здоровья, нервов, потери ненаписанного. Но и противники иногда сами помогали. Что такое болота? Это великая ценность для природы. А министр мелиорации Полад-заде, выросший, видимо, на камнях, договорился до того, что болота не нужны, бесполезны, что клюкву можно выращивать на искусственных плантациях, она на них будет вкуснее. Это уже было такой глупостью, что и его сторонники эту глупость понимали. Это было все равно. Как утверждение Хрущева об изготовлении черной рыбной икры из нефти. Слово писателя тогда многого стоило. Бывало, что люди, взволнованные чем-то, возмущались: «Куда смотрят писатели?»

КИНОМЕХАНИК ГВОЗДЕВ Митя. Кинолента «Ленин в Октябре» сгорела. Посадили на 12 лет.

ВЛАСТИ ГОВОРЯТ о поддержке талантов. Но если талант искренен, народен, то он обязательно противоречит тем, кто его собирается поддерживать.

НА ЗАВОД «ДИНАМО», в компрессорный цех, еле попали (1978 год). С Заболоцким и Гребневым. Под одеждой пронесли фотоаппаратуру. Надо было по просьбе Клыкова снять место захоронения монахов — участников Куликовской битвы Александра Пересвета и Андрея Осляби. Для этого места Слава делал надгробие. Которое к 600-летию было установлено.

В церковном здании ревут станки, трещат отбойные молотки. Кричим друг другу, прямо глохнем. Стены черные, тяжелая копоть. Вдруг шум резко стихает — выключили молотки. Зато вырывается шланг компрессора, ударяет сжатым воздухом в разные стороны. Пылища, шланг носится как змея — и по полу, и взлетает. Над могилой Пересвета и Осляби станок. Женщина в годах. «Тут я венчалась».

РОЖДЕННЫЙ ТВОРИТ, сотворенный бесплоден. То же: искусственное, сделанное блестит, естественное мерцает. (Разговор с Леоновым. Рассказ о Сталине, Горьком.) Ягода хотел Леонова закатать, те заступились. Ванга виновна в том, что «Пирамида» читается тяжело, не вошла в пространство культуры. Но лучше сказать, что уже время чтения таких объемов, хочешь не хочешь, прошло. Сказала Ванга Леонову, что не умрет, пока не закончит роман. Он и тянул. Жизнь и роман увеличивались. Жизнь все равно кончилась.

ТАЕЖНИК-ПИСАТЕЛЬ: «Написать хочу, как наши звери, которые ушли в Европу на меха, оживают и вцепляются в головы, в голые плечи. Соболи, зайцы, бобры, белки, лисицы, норки... Представляешь?» — «С радостью».

ДОСЬЕ НА ЛЕНИНА собирал Федор Абрамов. Рассказывал многое. Уже и неинтересно пересказывать. Где-то же хранится. И я помню. Но что мусолить. Также Куранов собирал факты. Еще в 60-е. Откуда-то взял факт: в Симбирске их отца навестил священник. Отец-то Ленина был приличный человек. Его жена тиранила. Гоняла по Симбирску, все хотела дом получше. К 100-летию не знали даже, какой превращать в музей. Когда возникают справедливые разговоры о возвращении имени Симбирска Ульяновску, то в защиту этого имени говорят, что это не в честь Владимира Ленина, а в честь Ильи Николаевича, народного просветителя. Так вот, пришел священник, а Володя говорит Мите: «Я этого попа ненавижу». Во дворе он сорвал с себя крестик и топтал его ногами. Он пошел своим путем.

Теперь уже все в руках Божиих.

МОГИЛА УЛЬЯНОВА Ильи Николаевича была в парке, сделанном на месте кладбища. Могилу хранили, стоял памятник. Недалеко там же было захоронение Андреюшки, любимого симбирского юродивого. Старухи не дали затоптать могилку, все клали на нее цветы. Милиция гоняла. Сейчас мощи в храме. «Андреюшка, милый, помоги!»

НА ИЛЬИЧЕ ЗАРАБАТЫВАЛИ все: драмоделы, киношники, художники. Особенно скульпторы. «Ваяю Лукича». Такое прозвище было у Ильича. А шуток! Изваяли: стоит в кепке, и кепка в руке. «Серпом по молоту стуча, мы прославляем Ильича». Анекдотов! Картина «Ленин в Польше». На картине Крупская с Дзержинским. Одеколон «Запах Ильича». «Наденька, что это в коридоре такой грохот?» — «А это железный Феликс упал». Любимый «ленинский» анекдот: «Приходят Горький и Дзержинский к Ленину, советуются. Может ли большевик иметь и любовницу, и жену? Или только жену? “И жену, и любовницу! — твердо отвечает вождь мирового пролетариата. — Жене говоришь: пошел к любовнице, любовнице сообщаешь, что вынужден остаться у жены, а сам на чердачок и — конспектировать, конспектировать, конспектировать”».

Очень книжный в трудах Ленин, очень компилятивный, читали его только из-под палки. И оставался бы книжным червем. Нет, крови жаждал. Конечно, видишь неотвратимость Божьего наказания России за богоотступничество, но такой ценой?! Аттила — бич Божий для Европы за ее отступление от Бога после времен раннего христианства. И наши большевики бич Божий.

— КОРОВУ ДЕРЖАЛ, теленка, телочку. Хозяйство. С работы знакомый, отпуск у него, просит: «Передержи с месяц ризеншнауцера, он такой у меня добродушный». Ладно, взял. А у меня еще козы, козлята, куры. Вроде он к ним лояльно. На длинную веревку посадил. Я из детсада с кухни возил бачок отходов. Ведро всем разливаю и ему, он Лорд, налил: «Жри, Лорд, от пуза». Свежее все. Он нажрался, от миски отошел. Я нагнулся к ней, он как