Ксеркс

Мне многие говорили: это плохое название, все подумают, что тут просто опечатка в слове КСЕРОКС. После этого упреждения, надеюсь, любому будет понятно, что имеется в виду древний царь, а не современный множительный прибор.

Но все равно это немного странно — обратиться в наше переполненное бурными событиями время к фигуре стародавнего заграничного царя. Но, во-первых, речь в этом небольшом сочинении пойдет не только о нем, но и о других исторических фигурах, о литературе, современной и классической, о кулинарии, о любви, о собаках, об Украине, о футболе, о философии и еще о многом. А во-вторых, и по поводу этого самого Ксеркса надо кое-что пояснить.

Советское школьное образование, ощущая, видимо, какое-то отдаленное и извращенное родство с образованием классическим, много уделяло времени рассмотрению античных персонажей и событий. Так вот, самым главным эпизодом по насыщенности смыслами была история про 300 спартанцев. И что интересно, и тогдашние советские учебники, и нынешние наши и заграничные интерпретаторы резни у Фермопильского прохода сходятся во мнении, что это было символическое столкновение Европы (просвещенной) и Азии (отвратительно тоталитарной). Свобода в лице воинов царя Леонида встала против рабства, его олицетворяла собой жуткая империя персов. Да что там «доценты с кандидатами», один из моих любимых поэтов Георгий Иванов тоже не удержался: «И Леонид под Фермопилами погиб, конечно, и за них». Он имел в виду современных ему комсомолок, самую прогрессивную часть молоди; хоть и с горькой иронией, а признавал: батальон царя Леонида бился за светлое будущее, против темного прошлого.

А между тем самое поверхностное, но непредвзятое рассмотрение этого исторического эпизода заставит сомневаться в классической трактовке.

Спартанцы умерли за свободу? Но режим, царивший в их государстве, кроме как военно-спортивным дурдомом назвать нельзя. Сталью и кровью спартанцы, жившие по большей части в голых, холодных казармах, держали в повиновении трудившихся на них недобитых местных жителей — илотов. Убивали как собак, за людей не считали вообще. Единственное, чему учились, — помалкивать и квалифицированно приканчивать людей. Такая свобода.

Современные им персы устроили в Азии швейцарскую конфедерацию, если применить современные понятия. В завоеванных странах они сохраняли язык, обычаи, имущество и национальную элиту. Плати налоги в Персеполь и живи спокойно. Они даже тех, кто был пленен прежними династиями, распустили по домам, например евреев.

Да и чисто внешне что собой представляли ребята Леонида? Три сотни голых (из одежды только мечи), залитых кровью мясников, тупо бьющихся за свое право продолжить жизнь в своей голодной, мрачной Спарте, в окружении всеобщей ненависти и страха.

Некоторые могут сказать, что они бились за всю Грецию. Это неправда. Когда лет за пятнадцать до того явился в ту же Грецию другой перс — Дарий и все греки встали единым фронтом при Марафоне против него, спартанцы отболтались от участия: мол, у нас тут религиозные какие-то дела. Так что у Фермопил спартанцы бились, ведомые исключительно чувством адской гордыни. Они даже союзников выгнали из ущелья, чтобы пролитая ими кровь не смешалась со спартанской.

Давно замечено, что историческая традиция почти всякой страны начинается с какой-то красивой мифологической выдумки. Рим якобы основал троянец Эней; у японцев все учебники рассказывают сказку про 47 ронинов, самураев-телохранителей, щиро отомстивших за своего любимого феодала нелюбимому феодалу; поляки считают, что шляхта происходит от сарматов, от тех же самых, что и рыцари Круглого стола; мы верим в Илью Муромца... Так вот здание современной европейской, а шире — все огромное здание западной идеодемагогии стоит на очень двусмысленном, если вдуматься, историческом факте про свободолюбивых спартанцев.

Чтобы уж закончить затянувшееся персидское вступление, приведу пример иронического европейского комментария по поводу варварских приемов того самого Ксеркса. Когда он готовился переправиться из Азии в Европу со всем огромным своим войском, был построен колоссальный понтонный мост, но налетевшая буря разметала переправу. Царь разъярился и велел выгнать на берег несколько тысяч воинов с кнутами. Им было приказано выпороть непокорное море.

Этот факт приводится в европейских учебниках как один из самых ярких примеров монаршего идиотизма. Но почему-то забывают о том, что, когда после «порки» мост был восстановлен, море вело себя как шелковое и армия персидского царя переправилась в Грецию без единой потери.

И как быть с тем, что Всемирная метеорологическая организация после 2005 года исключила имя сверхразрушительного урагана «Катрина» из списка имен, которые можно в будущем давать ураганам? В том смысле, что как ураган назовешь, так он себя и поведет. И чем тип мышления современных метеорологов отличается от типа мышления Ксеркса?

* * *

Песня рождается из вскрика индивидуальной души, подхваченного морем народной тоски или радости.

Вагнер

* * *

Эгоист — это человек, который думает о себе, а не обо мне.

А.Бирс

* * *

В Бразилии Пеле называли «Король футбола», а Гарринчу лестнее — «Радость народа». Однажды Гарринча с балкона гостиницы, где ему пришлось остановиться, наблюдал такую картину. на площади перед входом располагались два бара. В одном было полно народа, во втором — никого. Явно хозяин этого заведения бедствовал. Чтобы восстановить гармонию в мире, Гарринча отправился в пустующий бар. Публика тут же, естественно, перебежала туда. И со следующего дня бедствующим стал ранее процветавший бар. Роль личности в истории.

* * *

Есть неполная, но все же статистика по людям, получившим большой выигрыш. Оказывается, свалившиеся с неба громадные деньги — тяжкое испытание. Спиваются, ссорятся с родственниками до поножовщины, разводятся, попадают в лапы к аферистам.

Меня восхитил один чернокожий лифтер из Бостона. Получив огромный лотерейный выигрыш, он купил отель, где был лифтером, и никому не проболтался до самой смерти.

* * *

Как выясняется, Галилей был наказан вовсе не за то, что проповедовал свою гелиоцентрическую систему, воспринятую от Коперника. Многие в церкви и даже сам папа в принципе, прищурив один глаз, с Галилеем соглашались. Его просили только не поносить публично и шумно систему птолемеевскую как официально принятую церковью, у которой еще оставались уважаемые сторонники. То есть его уговаривали: веди себя толерантно. Не за научную смелость пострадал, а за нарушение общественно-научных приличий.

* * *

Ландау, говорят, гений. Что касается физики, нужно верить, потому что утверждают специалисты. А вот человеческий облик... Любимая жена была извещена им перед вступлением в брак, что он даже ради нее не собирается менять свои установившиеся сексуальные привычки: будет спать со всеми, кто согласится из понравившихся.

Иногда сообщал супруге: сегодня приведу девушку, приготовь чистое белье.

Многие восхищаются: какая личность, какая честность, не скрывал наклонностей, все открыто, никакой лжи. Таково же было его поведение и в отношении дураков, даже чиновных, — мог сказать кому угодно, что он о них думает. Ну, это черта симпатичная, начальники и бездари должны кого-то бояться.

А вот жена, близкий человек...

Физические законы, насколько мне известно, это вещи, не меняющиеся с течением времени, и им (законам) все равно, когда и кем они будут открыты. Насколько я понимаю, свое право вести себя свободно в женском вопросе Ландау выводил из своего чрезвычайного научного авторитета. Но ведь сделанные им открытия мог сделать и кто-то другой. Позже, с меньшим внешним блеском, но мог бы.

А вот мучения супруги (а она мучилась), они-то уникальны. Никто, кроме нее, этих мучений испытать не мог.

Но ведь не лгать лучше, чем лгать, гордо скажет эмансипированный современный человек. Человек Достоевского ответит ему: нет, ты изменяешь, так уж, будь добр, лги, неси, дорогой, всю ношу этой лжи сам, мучайся, рефлексируй, спивайся от тоски и раздвоенности. Самоедство, валяние в грязи рефлексии намного человечнее той цельности, что демонстрировал великий физик.

Все формулы откроются, и выяснится, до какой степени они не стоят слезинки близкого человека.

Эту длинную «моральную» мысль излагал мне один доктор физ.-мат. наук. Как потом выяснилось, никаких открытий в своей науке не сделавший. Но позднее выяснилось еще: и жене своей он верен не был. То есть совпал с Ландау только наполовину.

* * *

Тот же физик рассказал мне историю из разряда «Физики шутят». На каком-то конгрессе Ландау во время выступления Дирака приговаривал, да так, чтобы слышали соседи: «Дирак дурак!» Тот, спускаясь с трибуны и проходя мимо места, где сидел ругатель, бросил: «Ландау даун!» А считалось, что не владеет русским.

* * *

Опять о персидском царе. Прочитал у Герцена: как-то во время морской бури придворные Ксеркса, чтобы освободить корабль государя от лишнего груза, по очереди, поклонившись монарху, бросались в бушующую пучину. Вообще-то можно было ожидать, что Герцен расценит этот факт как пример самой густопсовой азиатчины. А он, наоборот, назвал примером несомненного благородства.

* * *

«Шишков, прости, не знаю, как перевести». В мирное время нужны в культуре, конечно, Пушкины, а в государстве скорее Сперанские. Но наступает вдруг 1812 год, и необходимо составить обращение государя к народу. И тогда призвали Шишкова, и он изложил своим тяжелым, земляным слогом то, что следовало донести до сознания подданных. И когда читали этот его «текст» перед сельскими сходами по всей России, пробирало до обмороков. Вставай, страна огромная!

* * *

Большинство больших современных народов подобны большому котлу с супом, иногда еще не остывшим. Например, русские сварены в лохани истории из разных этнических продуктов. Обычно называют славян, татар, угро-финнов. Но у поварихи-истории был, очевидно, рецепт, она бросила в котел не все, что было на разделочном столе, а лишь столько, сколько требовалось для приготовления задуманного блюда. Кое-какие остатки остались валяться в сторонке. Поэтому нынешние национально возбужденные представители татарского, марийского, мордовского и иных народов похожи на картошку, капусту, морковку, которые взялись бы настаивать на своей непричастности к получившемуся блюду. Путь этноса чаще ведет в котел, а не из котла. Ведь не говорят: поскреби татарина, найдешь русского.

Но особенно забавно смотрится «свекла» украинского национализма. Эта попытка выпрыгнуть обратно из общего борща смехотворна. Тем более что сварен именно борщ. В СССР это было в огромной степени именно украинское кушанье. И Советский Союз с его новой исторической общ­ностью «советским народом» создавался при таком количественном участии малороссов, что теперь странно наблюдать эту комедию отказа от общего наследства. Днепропетровский клан правил Союзом не хуже Рюриковичей, украинскость пропитала все: армию, политбюро, кухню — что угодно. А потом вдруг кто-то гаркнул по-галицийски — и хохлы, бросив колоссальное освоенное хозяйство, кинулись отгораживать свой садок вишневый рядом с терриконом. И так всегда бывает: соглашаешься на меньшее, не получаешь ничего.

* * *

Атеист, он ведь дальтоник.

Допустим, человек хочет получить водительские права. Ему объясняют работу светофора. Красный — стоять, желтый — приготовиться к движению, зеленый — можно ехать. Красный обычно сверху, желтый посередине, зеленый внизу. Дальтоник разъезжает, именно так и ориентируясь: верх, середина, низ. Если ему напомнить о цветах, отмахнется. Не забивайте голову мне ерундой! Не увеличивайте количество сущностей сверх необходимости. Идите отсюда, вешайте свою лапшу на уши идиотам. А если ему еще рассказать про синий и оранжевый...

* * *

Настоящая литература переживает режим, во время которого создавалась, великая — переживет народ, который ее создал.

* * *

Талантливый человек талантлив во всем. Еще со школы помню историю о том, как Пушкин не отличался в Лицее по математической части. «Все у вас, Пушкин, равняется нулю», — якобы говорил ему учитель.

Достоевский был офицером инженерных войск. Как-то ему дали задание спроектировать план крепости. Он начертил. План хороший, но с одним недостатком: проектировщик не предусмотрел в этой крепости ворот. Говорят, из-за этого пришлось Достоевскому уйти в отставку.

Лев Троцкий, будучи в сибирской ссылке, был по знакомству устроен в бакалейную лавку. Вел счета. Но очень скоро был оттуда изгнан, потому что в отчете перепутал фунты и пуды.

* * *

Во время учебы в Литинституте я вместе с несколькими товарищами подрабатывал на Останкинском молочном комбинате, мы «наводили» молоко. То есть из импортного сухого делали отечественное жидкое.

Цех был двухэтажным. На втором этаже мы вспарывали мешки и сыпали порошок в толстую круглую трубу, по ней порошок полз вертикально вниз, на встречу с горячей водой. Наш мастер, очень толстая женщина, в первый же день предупредила нас, что труба все время должна быть полной, иначе — кошмар, там, на первом этаже, произойдет технологический кошмар. И мы полгода работали, подгоняемые этим мистическим страхом. Когда уровень сухого молока в трубе слишком понижался, мы начинали носиться как угорелые, орать друг на друга, полосовать ножами бумажные мешки, чихать в клубах молочного дыма. Очень страшно было увидеть зияющую дыру там, внизу. А потом выяснилось, что бояться нечего. На первом этаже стоит многотонная ванна, и если пару минут ее и не кормить сухим молоком, то ничего особенно страшного не произойдет. Убиваться не надо, даже покурить сходить можно. Мистический страх пропал. Процесс «наведения» десакрализовался. Мы вступили в век просвещения. Работали дальше как свободные люди. Правда, выяснилось, что качество молока, выпускаемого в нашу смену, стало значительно хуже, все время были какие-то проблемы с жирностью.

* * *

Год примерно 1984-й. Место дейст­вия — скверик возле особняка Большого Союза. Посреди него тогда, как, впрочем, и сейчас, памятник Льву Николаевичу Толстому. Тогда во флигелях, обнимавших сквер, не было, как нынче, бесконечных непонятных ресторанов, а располагались творческие подразделения писательской корпорации, иностранная комиссия и т.д.

Что за сборище тогда имело место, не помню, но писателей, и особенно из республик, в тот момент роилось там много. Какой-нибудь пленум. Я только что вышел из журнала «Дружба народов» и стал свидетелем такой сцены. В тени Льва Толстого прохаживаются Чингиз Айтматов и Олжас Сулейменов. В сторонке стоит стайка писателей из Средней Азии. Классики дефилируют туда, потом обратно, остальные искоса и уважительно поглядывают в их сторону. Мыслящий тростник. Классики ведут, видимо, какой-то важный или даже глубокий разговор. Миновали в очередной раз группу «тростниковых» писателей. Олжас Сулейменов завел руку за спину и бесшумно щелкнул пальцами. От группы тут же отделился один человек в очках и, сгорбившись, на полусогнутых подсеменил к паре классиков. Олжас Сулейменов показал Айтматову на него и сделал снисходительно рекомендующий жест. Автор «Буранного полустанка», борец с манкуртизмом, протянул в сторону подоспевшего правую руку. Простой писатель принял ее на сложенные ладони, уважительно облобызал и исчез.

«Аз и Я», — подумал я.

* * *

Почтение к классике.

Дж. Барнс в своей книге «Нечего бояться» удивляется, что можно «...находить смешными грубые шутки Шекспира (хотя некоторые театралы неутомимо хохочут над ними)». Признаться, испытал большое облегчение, натолкнувшись на эту фразу. Мне бывает тоскливо и неловко, когда мировой лидер драматургии принимается смешить почтеннейшую публику. Да, в его времена нравы были грубее, и грубее должны были быть комические приемы. Но речь тут не о том, что юмор слишком связан со своим временем и стареет заметнее остальных видов литературы. В принципе бывает трудно признаться себе в том, что кое-что в святынях твоей культуры как бы скрываешь, бережешь от своей же трезвой оценки ввиду воспитанности, по традиции. Меня всегда раздражала у Достоевского слащавая, сюсюкающая нота, часто вплетающаяся в повествование. «А я-то вас и не поцелую» (Грушенька). Тошнотворненько. Вся эта «Неточка Незванова»...

И это, разумеется, притом что Достоевский для меня... ну и так далее.

* * *

Мою первую любовь звали Наташа Сехина. Она была самая симпатичная, раскрепощенная девочка в нашем шестом «А», отличница, с умеренно, но уже волнующе определившимися формами. Я робел в сторонке, старался произвести на нее впечатление всеми теми глупыми мальчишескими способами, что всем известны. Мечтал спасти ее от хулиганов. Еще она пела. И когда я увидел ее на сцене районного клуба, где она фантастически талантливо исполняла тогдашний супер­шлягер «Хмуриться не надо, лада!», я понял, что погиб. Никогда, ни за что я не посмею к ней подойти, так и сгину, сгорая в стороне и глядя, как за ней увиваются более решительные парни. Доходило до нервного расстройства, я бесшумно рыдал ночами. Помощь пришла с неожиданной стороны. Во время школьной линейки. Наташа была, естественно, председателем совета отряда у нас в классе. И вот она марширует — отхрипел горн, развеваются флаги — к принимающему парад и звонким, отвратительно искренним голосом рапортует что-то. «Председателю совета дружины докладывает председатель совета отряда!..» Ни тогда, ни потом я не был диссидентом, но в тот момент что-то тошнотворное почувствовалось мне в этой старательности и страстности Наташи Сехиной. И уже вечером того же дня мне было все равно, кто несет ее портфель из школы.

* * *

Еще об истории. Когда-то давно, до нашей эры, на территории современной Румынии жили даки. У них были свои боги, и среди них выделялся главный бог — Салмоксис. Интересно его происхождение. Оказывается, бог этот был родом из людей. В свое время работал рабом у Платона. Потом получил вольную и отправился на север. Такого ума набрался от хозяина, что показался дакам просто богом.

Если взглянуть в злободневном аспекте, то эта ситуация похожа на назначение госдеповских секретарш министрами в отдельные постсоветские правительства.

* * *

Иоанн Златоуст в конце жизни собирался посетить город Питиунт (современная Пицунда). Умер в дороге, не дойдя несколько километров до того места, где располагается писательский дом творчества.

* * *

«Цена вопроса». «Завалили трупами». «Лишняя кровь». Не буду вдаваться в цифровую часть вопроса. Слишком большой разброс оценок. Тут вопрос веры. Кто-то верит, что за каждого немца заплачено двумя русскими жизнями, кто-то верит, что десятью. Не только верит, но и хочет в это верить.

Вспоминается 1990 год. Делегация «молодых российских лидеров» в Штаты. Беседа с молодыми американскими лидерами. О войне, о потерях. Место подходящее — Вест-Пойнт. Привычно поносили Сталина, привычно все кивали, и мы, и они: конечно, людоед. И тут один из наших делегатов сдуру, наверно, заметил, что в Америке во время гражданской войны тоже кровушка лилась водицею, дай бог. Один рейд генерала Шермана чего стоит, сколько народу перебил просто так, для острастки. И тут один из молодых американских лидеров, по фамилии Парачини, прямо заорал на нашего «историка»: «Это была борьба с рабством! о какой “лишней крови” можно здесь говорить! Из рек этой крови выросла современная свободная Америка!» Да, свобода цены не имеет.

* * *

Неудобную религию придумали индусы.

Насколько я понял — главный приз в индуизме и религиях, с ним афилированных, — гарантия смерти. Если будешь себя очень хорошо вести, то рано или поздно тебе будет даровано право вырваться из круга перерождений и навсегда, надежно исчезнуть.

Ну а вдруг все же правы христиане и смерть не окончательна и граждане воскресают? В своих телах, пусть и несколько изменившихся, как и обещается. Забавно будут выглядеть в данном случае последователи восточных учений. Человек за время долгого своего отлынивания от нормального, стандартного воскресения, побывавший в телах коровы, дуба, блохи, цветка, крокодила, царицы Савской, Марадоны, Геббельса, Александра Матросова, святого отшельника, все же оказывается на том свете. В каком же теле? Или одновременно во всех сразу?

* * *

К Будде, когда он проповедовал, прилетали даже некоторые боги — из любопытства и в знак уважения. Поскольку христианский Бог не прилетал, некоторые заядлые буддисты считают, что он (Бог) вроде как недопонял, с насколько важным человеком мог иметь дело.

Бурятский поэт Сергей Тумуров как-то во время рядового разговора, вдруг вильнувшего в сторону теологии, покровительственно и успокаивающе заметил мне, что Будда тем не менее признает Христа и христианам нечего волноваться: ничем особенно скверным их вера не считается, ее спокойно, без брезгливости терпят. Я не сразу нашелся, что возразить, и подходящий ответ обрел даже не на лестнице, а уже в троллейбусе. Смысл ответа был таков: Будда всего лишь человек, то есть тварь, он сотворен, а кто творец, тут уж понятно. И претензии Будды покровительствовать в данном случае даже забавны. Это все равно что если бы д’Артаньян начал высказываться по поводу Александра Дюма. Сочинитель, мол, легковесный и т.д.

Тумуров, выслушав меня при следующей встрече, снисходительно улыбнулся, он продолжал смотреть сверху вниз и на меня, и на христианство.

* * *

Сестра моей тещи тетя Дуся на старости лет заболела духовной жаждой: почитывает какие-то самострочные эзотерические книжки. Человек она тихий, деликатный, скромный, мухи, естественно, не обидит. И тут, собирая смородину, спрашивает с той стороны куста: «Миша, видишь ли ты ауру?» Пока я соображал, как ответить, не обидев старушку, она пустилась в пересказ измышлений какой-то Анастасии. Мол, свет и тьма дополняют друг друга. Очень неприятно июльским днем на своем дачном участке рядом с кустом спелой смородины обнаружить развесистый куст манихейства. Что сказать аккуратной, скромной бабушке, обуреваемой духовным томлением? Что некий альбигойский рыцарь за такие слова под видом Коровьева был вынужден семьсот лет отслужить у сатаны? Что настоящие манихеи использовали два способа умерщвления плоти, дабы вырвать дух из телесного плена: постились очень тщательно и при этом несколько раз в год собирались в темных подвалах целыми толпами и предавались круглосуточному пьяному или наркотизированному блуду, не разбирая, кто с кем — мать с сыном, дед с внучкой? Вот что надо бы спросить у тети Дуси: как бы ей понравилось, что ее муж Володя, с которым она прожила сорок лет, пару раз в год будет, налакавшись текилы, уестествлять любимую ее внучку Ирочку?

«Ты что, не согласен?» — спрашивает меня тетя Дуся, видя, что медлю с ответом. Нет, я не смог опустить на землю духовно взорлившую старушку. Пробормотал, что не понимаю, почему я должен видеть какую-то ауру, и понес переполненную смородиной миску в дом. Пусть думает, что я не в теме.

* * *

«Дураки» и «негодяи».

«Дураки» — это члены труппы «Кривое зеркало», петросяновская, высмеянная линия в современной юмористике. Я ее тоже не стану защищать: что дебильно, то дебильно. Но есть здесь нюанс, о котором не упомянуть было бы нечестно. Петросяновцы, не знаю, сознательно или так уж у них само собой получается, представляют систему персонажей, которые заведомо и заметно глупее зрителей. Зритель им подсознательно благодарен за это (людям нравятся те, кто готов дать над собой поржать) и валит на их концерты.

«Камеди клаб» работает по-друго­му. Там скорее вымогают смех, хотя часто и у них бывает смешно. Все, кто попал в число приглашенных, очень хорошо помнят, что приглашение это — билет на членство в элите, в самой продвинутой компании. Они гарантированно будут хохотать, что им ни изобрази, потому что им приятно оттого, что их выделили этим приглашением. Если тебе не смешно, все равно смейся, иначе сочтут, что ты отстой.

* * *

Когда я учился уже в третьем классе, мама отправила меня, как большого, в поликлинику и строго проинструктировала: сначала надо зайти в регистратуру. Я боялся и до сих пор не люблю стоматологов, но тогда, помнится, в этом походе меня смущало не то, что могут у меня натворить злыми железками во рту, а проблема словесная. Слово «регистратура» до такой степени было за гранью мира привычных мне предметов, что я не в силах был удержать его в фокусе своего сознания в отчетливых очертаниях, и оно плавало где-то вокруг, смутное и угрожающее. И тут, проходя мимо магазина, я увидел на вывеске слово «Кулинария». По степени бессмысленности для меня оно примерно равнялось «регистратуре». Я остановился перед ним и долго стоял в мучительном отупении. Я понимал, что мне с зубами не сюда. Но я хорошо помнил суть ситуации: мне надо в гости к бессмысленному слову, и вот оно, явно бессмысленное, передо мной. Минут десять я был обуреваем очень специфическими терзаниями, а потом расплакался и пошел домой. Можно подумать, что так я замаскировал свой страх перед зубным врачом, но я и тогда, и теперь знаю, что точно нет. Меня мучила не медицина, а филология. Тогда я зародился как сочинитель. Не с первым стихотворением, проклюнувшимся года через полтора, а тогда, оказавшись в непонятном пространстве между двумя демонами — «регистратурой» и «кулинарией».

* * *

Культурку в массы. Когда я жил в белорусском поселке и учился там на электрика в совхозе-техникуме, то конечно же часто ходил в кино в местный клуб. Будучи начитанным молодым человеком, я, разумеется, с презрением относился к эстетическим запросам поселковой и техникумовской молодежи. Помнится, как-то взял в местной библиотеке первый том Гамсуна из черного двухтомника и обнаружил на первой странице романа «Голод» сердито выведенное синим химическим карандашом слово «Шыза». Тогда я горько усмехнулся, испытывая острое чувство превосходства над отсталым белорусским хлопцем, теперь же думаю — то была здоровая народная реакция на конкретный текст.

Так вот о кино... Фильмы привозили разные. На ура шли, понятно, ленты о войне, о любви (как правило, иностранной) и комедии. «В бой идут одни старики», «И дождь смывает все следы», «Операция “Ы”». Ну и индийские... Фильмы сложные, пусть даже и явно хорошие, деревенская молодежь 70-х не принимала. Помню историю с «Солярисом». Уже нагрузившийся киномеханик последнюю часть фильма пустил вверх ногами, и никто в зале, быстро пустевшем, не додумался до того, чтобы свистнуть. Никто, понятно, никакого пиетета перед именем Тарковского не испытывал, но что-то похожее на смутное уважение по отношению к сложному и непонятному испытывали все.

И вот однажды привезли «Ромео и Джульетту» Дзефирелли. Семна­