Культура в ящике

«Телевизор? — воскликнула моя бывшая коллега. — Да я его давно не смотрю, в углу пылится».

«Телевидение умерло, от него плохо пахнет», — написал в соцсетях знакомый писатель.

«Зачем ты смотришь этот зомбоящик? — сказала внучка. — Молодежь давно уже телевизор не смотрит».

«Зомбоящик», — повторила я про себя. Действительно, так. Почему-то вспомнился миф о другом ящике, мифической богини Пандоры. Это она по глупости или любопытства ради открыла ящик, из которого на людей посыпались несчастья, злоба, зависть, болезни и всякая другая нечисть и гадость. Как сейчас, увы, из телевизора.

Но я включаю телевизор по профессиональной привычке: много лет проработала на советском и постсоветском телевидении, пытаюсь определить, как оно развивается и куда движется. Давлю кнопки на пульте: первый канал, второй — главный, под названием «Россия». Еще что-то...

В сущности, везде одно и то же: бесконечные шоу — политические или развлекательно-бытовые, с одними и теми же участниками и одинаковыми темами. И везде — агрессия, неприятие чужого мнения, крики, оскорбления, искаженные гневом лица. И каждый вечер центральные каналы распространяют в эфире потоки зловония, сплетен, лжи, вываливают на телезрителя тонны грязного белья, пошлости и непотребства.

Я уже не говорю о сериалах, одинаковых, как блины на сковородке, где главные герои — обязательно олигархи или бизнесмены, а героини — стервы или золушки-простушки.

Редкие документальные фильмы о писателях, актерах, режиссерах и вообще о людях, созидающих что-то полезное, телеменеджеры ставят далеко за полночь, когда большинство населения уже видит сны.

Вспомнилось, как частная студия документального кино предложила мне написать сценарий о Василии Шукшине к юбилейной дате. Это был 2019 год, Василию Макаровичу могло бы исполниться 90 лет. Руководители студии сначала требовали написать заявку, потом синопсис, потом опять заявку, сначала три страницы, потом шесть, потом опять три. Словом, крутилась какая-то бесконечная канитель. Но, слава богу, заявку вроде приняли, причем не где-нибудь, а на канале «Россия», так сказал мне молодой симпатичный продюсер. Уже состоялась встреча с режиссером, был намечен план съемок. И вдруг — звонок от продюсера: заявка не годится, необходимо переделать, переписать. Состоялась встреча с кураторами фильма, работающими на канале «Россия». Три надменные дамы смотрели на меня как на отживший рудимент, швыряли мою заявку туда-сюда, повторяя с какой-то злобой и чуть ли не презрением: «С этим идите на канал “Культура”! Нам надо совершенно другое». Меня тогда особенно удивило это высокомерное отношение к телеканалу «Культура», на котором я проработала больше десяти лет. Сегодня это единственный канал, который еще сохраняет человеческое лицо и оставляет зрителю надежду, что телевидение погибло не окончательно.

Свидетельство тому — мои архивы и воспоминания.

Я солдат еще живой

Ажурная Шуховская башня, старый телецентр. Именно там со дня основания располагался телеканал «Культура».

Место красивое, тихое, какое-то домашнее. Может быть, оттого, что в центральном корпусе когда-то давно был приют для девочек-сирот. Атмосфера прошлого сохранилась: прозрачный воздух, много деревьев, цветники, скамейки для отдыха.

Я попала туда, кажется, в 2001 году. Маялась без работы. И вдруг позвонила моя коллега еще по советскому телевидению Ирочка Диалектова, предложила написать сценарий программы о писателях-фронтовиках. Я решилась, хотя не работала на телевидении уже лет пять.

Художественная редакция, где делалась программа, находилась в дальнем четвертом корпусе. И все здесь показалось мне родным и знакомым. Большинство сотрудников оказались моими бывшими коллегами по литературно-драматической редакции еще старого телевидения: Катя Андроникова, Мила Каширникова, Люба Перова, Галина Самойлова, Эля Виноградова.

Возглавляла «Культуру» в те годы Татьяна Паухова, умница и красавица, прошедшая все ступени телевизионной профессии — от ассистента режиссера до главного редактора.

Сценарий о писателях военного поколения я назвала строчками Александра Твардовского: «Я солдат еще живой». Многие поэты и прозаики, прошедшие войну, тогда еще были живы и вполне здоровы — Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Александр Володин, Константин Ваншенкин, Борис Васильев.

В просмотровом зале я отсматривала хронику военных лет, слушала замечательные нестареющие песни: «Бьется в тесной печурке огонь...», «Темная ночь» и другие.

Среди героев особенно запомнился Александр Володин, драматург и поэт. Это была одна из последних его съемок. Он рассказывал, что войну «оттрубил» с 41-го по 45-й год, был на фронте связистом и сапером. И до сих пор носит он под сердцем осколок от мины. А на фронте была у него главная мечта — остаться в живых и узнать, что будет потом с ним и с его страной.

«И мне разрешили, — с улыбкой говорил Володин, и его некрасивое лицо преображалось. — И я написал для себя такое заклинание: “Стыдно быть несчастливым”».

Другой участник программы — поэт Константин Ваншенкин начал свою войну в 17 лет, сразу после окончания школы. Служил в воздушно-десантных войсках 106-й Тульской дивизии. Он навсегда запомнил свой первый прыжок с парашютом, о чем позже написал стихи:

Что такое прыжок с парашютом?
Это пальцы разжавший Господь
Отпустил по неясным маршрутам
Наши души, а также и плоть.

«Война — это страшная, жестокая вещь, — говорил Ваншенкин в конце своих воспоминаний. — Но со временем многие из тех, кто воевал, поняли, что это было главное в их жизни. Я же с годами осознал, что война — это не просто кусок жизни, а это отдельная жизнь и отдельная смерть. Сейчас у меня появилось такое чувство, как будто после войны я умер, а потом воскрес. И стал жить заново. Вот стихи об этом:

А утвержденья эти лживы,
Что вы исчезли в мире тьмы.
Вас с нами нет, но в нас вы живы,
Пока на свете живы мы.
................................................................
Дрожа печальными огнями
В краю, где рощи и холмы,
Совсем умрете только с нами —
Но ведь тогда умрем и мы».

Из Курска приехал Евгений Иванович Носов, тоже писатель-фронтовик, которого я хорошо знала еще по работе в Останкине. Съемка проходила в гостинице «Москва», в старом, таком привычном здании. Евгений Иванович, большой, добродушный человек с внимательными, зоркими глазами, встретил нашу съемочную группу приветливо. Я помнила его повесть «Усвятские шлемоносцы» и особенно рассказ «Красное вино победы». Спросила, действительно ли Носов встретил День Победы в госпитале, как описано в его рассказе?

— Я лежал в госпитале под Серпуховом, — вспоминал Евгений Иванович. — Война уже заканчивалась. И однажды мы подслушали ночной разговор начальника госпиталя, военного врача, и его заместителя по хозяйственной части. Они о чем-то спорили. Потом услышали фразу: «Ну, как мы в праздник будем солдат спиртом угощать? Праздник все-таки... Надо винца красного добыть...»

Они прошли по коридору, и тут мы, раненые, поняли: всё, ребята, война окончена. Всех раненых разбудили, стали кидаться подушками, стучать в стенку костылями.

На следующий день понесли красное вино по палатам, завхоз все-таки разжился. Его сопровождали солдат и санитар, который нес поднос со стаканами. Завхоз из чайника наливал вино.

А седьмым в нашей палате лежал этот Копёшкин — герой моего рассказа. Он был весь загипсованный, одни руки торчали, даже не руки, а два пальца, уже и разговаривать он не мог. Ему тоже поставили стакан с вином. И именно в этот момент Копёшкин умер. Кто-то сказал: «Давайте помянем». Его стакан разлили на всех, кто был жив. А его долю, седьмую часть, плеснули ему на подушку крест-накрест...

Евгений Иванович помолчал сокрушенно, потом продолжил:

— Ведь на войну я ушел мальчишкой. И философия была мальчишеская. Я считал, что меня не должны убить. Не мирилось мое «я» с возможностью смерти. И так думали все молодые. И они на себе испытали всю ошибочность этой философии: гибли в первую очередь...

У меня повесть есть «Усвятские шлемоносцы». Там молодые парни спрашивают у деда, участника Первой мировой: «А как ты своего первого немца убил? Покажи...» — то есть они понятия не имели, как это делается. Они ружья-то в руках не держали. Критики меня упрекали в том, что, мол, как же мы могли победить, если наши крестьяне не держали в руках оружия? Да, не держали. Это были беззащитные люди, потому их так много и полегло. Потом научились... Так и победили.

Уже после съемки по старому знакомству я расспрашивала Евгения Ивановича, как ему живется в Курске, что пишет нового, что его радует, а что тревожит. Я задавала вопросы, Носов отвечал иногда сердито, порой иронично, но всегда, как мне казалось, искренне.

— Вот сейчас говорят, что раньше было лучше, — как бы споря с собой, говорил Евгений Иванович. — А почему лучше? Потому что крестьянин, скажем, не работал, пил, и все были равны. Ну а сегодня? Рыночные отношения, они, конечно, бьют по каждому. По мне, по вам, по каждому. Потому что они требуют работы. Работы. Нам нужно работать как неграм. Можешь — работай, не можешь — помирай. Это жестоко, конечно. Не можешь писать, тоже помирай. Но... Россию уничтожить нельзя. Народ останется, он все равно сформируется. Существует закон усталости, поэтому народы время от времени устают и как бы сдают свои позиции. Многие через это прошли. Но русская нация должна уцелеть. Мы ведь очень молодая нация. Причем нация неутоленная.

Я спросила, какие события были самыми важными в жизни писателя Носова.

— Начинал я свою жизнь с вида на помойку, — ответил Евгений Иванович. — Из моего окна была видна помойка, это были 30-е годы. Мусор, голодные собаки, крысы бегали. И сейчас из окна моего дома тоже видна помойка. И запах тянется помоечный, особенно летом, когда земля нагревается. Мухи жужжат, тухлятиной пахнет. Помойка — это обрамление моей жизни. А посередке между этими двумя помойками — вся моя жизнь. Она — вся в нуждах, в напряжении, в царапании. Главное для меня в ХХ веке то, что я уцелел. Война меня как-то уберегла. И я не жалуюсь. День у меня наполнен маленькими-маленькими импульсами какого-то счастья, какого-то интереса, живинки в душе. Сам по себе я человек острый, вернее, остро чувствующий. И я многое вижу, это позволяет мне писать. Глаза мои — это мои фотоаппараты. В пустяке могу увидеть судьбу, это может стать сюжетом.

Евгения Ивановича уже нет на свете, а документальная эта запись сохранилась. И я часто вспоминаю его фразу про «глаза-фотоаппараты». Наверное, у каждого работающего в кино или на телевидении должны быть такие глаза.

Монтировали эту программу в начале лета, во дворе цвели яблони. На Шаболовке царила какая-то домашняя, семейная обстановка. Помню, режиссер Елена Никитан, талантливая, красивая женщина, приходила на монтаж с ушастой собакой. Это случалось обычно в выходные дни, когда сотрудников на студии было немного. Собака была породистая, кажется бассет. В аппаратной она чувствовала себя превосходно, смотрела на всех большими печальными глазами, но большую часть времени дремала где-то под столом.

Вскоре телеканал «Культура» поменял свой адрес, все студии переехали на улицу Малая Никитская, в знаменитый дом звукозаписи. Мне повезло, мои прежние знания пригодились. Все завертелось, закружилось. Сценарии, съемки, командировки. Зарплата была ничтожной, но какой интересной и насыщенной стала моя жизнь!

Печальная Вологда

В Вологде мы снимали фильм о поэте Николае Рубцове. «Мы» — это съемочная группа телеканала «Культура»: молодой режиссер Ярослав Гриневский, редактор Люба Перова, оператор Анатолий Авагин, ну и я, сценарист.

Когда приехали в Вологду, казалось, этот город переполнен образами Рубцова. Памятники, музеи, улицы, дома, сам воздух города — все дышало и звучало поэзией, какой-то щемящей, невысказанной грустью.

Печальная Вологда дремлет
На темной, печальной земле,
И люди окраины древней
Тревожно проходят во мгле.

Мы нашли дом на улице Александра Яшина, где жил последние годы Рубцов и где так неожиданно оборвалась его жизнь. Была поздняя осень, дом казался серым и мрачным, сверху неказистого балкона на нас хмуро глазела черная кошка.

Сам Рубцов, бродяга и бессребреник, не очень любил этот дом и свою квартиру, полученную в конце жизни.

Окно, светящееся чуть.
И редкий звук с ночного омута.
Вот есть возможность отдохнуть.
Но как пустынна эта комната!
Мне странно кажется, что я
Среди отжившего, минувшего,
Как бы в каюте корабля,
Бог весть когда и затонувшего...

Почему он так писал? Откуда это тайное знание? Он сам называл себя «загадкой мироздания» в знаменитом стихотворении про мчащийся поезд:

Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое,
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,
Мчусь куда-то с полным напряженьем
Я, как есть, загадка мирозданья.

Его считали тихим лириком, воспевающим деревню и сельские пейзажи, но мне думается, Рубцов — философ и провидец. Мчащийся поезд — это метафора страны, которой уже нет, которая называлась прежде «Советский Союз». И неслась она к своей погибели.

Поезд мчался с полным напряженьем
Мощных сил, уму непостижимых,
Перед самым, может быть, крушеньем
Посреди миров несокрушимых.

После Вологды мы отправились в село Никольское, где прошло детство Рубцова и где скрывался он от мирской суеты. Село тоже хранит память о поэте: музей, школа, улица — все носит имя Рубцова.

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
— Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. —
Тихо ответили жители:
— Это на том берегу.

Село действительно тихое, чистенькое, но пустынное. Во время съемок нам повстречались несколько старушек, пьяный мужичок да стайка школьников. Но пейзаж несравненный. Бесконечная река, прозрачная и в то же время таинственная, по берегам домики и ветхие избушки. Лодки и редкие рыбаки с удочками в руках.

Но вот чудо! Совершенно неожиданная картина вдруг предстала перед нашими глазами. Со склона холма спускалась женщина, словно попавшая сюда из другого времени. Лицо ее скрывала широкополая черная шляпа. Издали казалось, что оно закрыто черной вуалью. Длинное черное пальто, прямая спина, стремительная походка. Оператор застыл с камерой в руках. Режиссер шептал изумленно: «Это — она, женщина, которая убила Рубцова».

Женщина села в лодку, взялась за весла и сильными взмахами рук начала движение вниз по реке. Все это оператор запечатлел на пленке.

Образ этой незнакомки-смерти был, пожалуй, самым сильным в нашем фильме. И ведь на самом деле, по заключению следователей, Рубцова задушила женщина, возлюбленная, во время бытовой ссоры.

На фотографиях, которые во множестве хранятся в музеях, Николай Рубцов — небольшого роста, у него щуплая фигура, тонкая шея, которую он всегда закрывал шарфом.

В Литературном институте, где он учился после детдома, службы в армии, всевозможных работ, его так и называли: «Шарфик». Конечно, мы снимали в Москве и институт, и общежитие, где жил Рубцов во время учебы. Писатели Ольга Фокина, Станислав Куняев, Лариса Васильева говорили проникновенные слова о таланте Рубцова, о его неуживчивом характере, пьянстве и дебоширстве, о бесконечных исключениях из Литинститута.

Кто-то вспомнил, как однажды, рассердившись на приятелей, Рубцов снял со стен общежития портреты классиков и пошел в свою комнату выпивать с Пушкиным, Лермонтовым, Есениным.

В сущности, он был очень одинок. Его лирический герой, как и сам Рубцов, таинственный всадник, неведомый отрок, который любил «древние дороги и голубые вечности глаза».

Все участники фильма отмечали непостижимую глубинную связь поэта с Россией, Русью. И оттого — всемирную печаль, неизъяснимую грусть и предчувствие собственной гибели. Все это Рубцов выплеснул в своих стихах.

На темном разъезде разлуки
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто.

И еще:

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы.

Так и случилось. Он прожил на свете 35 лет. Его хоронили 19 января 1971 года.

Прошло немало времени со дня гибели поэта. Многие советские писатели забылись. Но только не Рубцов. И пожалуй, самым удивительным и трогательным в наших съемках оказался эпизод, снятый в Москве, на трамвайной остановке. Скромно одетая женщина ожидала трамвая на улице Дмитрия Ульянова и неожиданно спрашивала пассажиров: «А вы знаете такого поэта Николая Рубцова? Давайте я его стихи почитаю». И начинала читать уже в салоне трамвая: «За все добро расплатимся добром. За всю любовь расплатимся любовью».

Кто-то из пассажиров посмеивался: «Вот сумасшедшая!» Но кто-то прислушивался и светлел лицом: «Спасибо, скромный русский огонек, за то, что ты в предчувствии тревожном горишь для тех, кто в поле бездорожном от всех друзей отчаянно далек».

Женщину звали Майя Полетова. Врач по профессии, она основала музей Николая Рубцова в Москве, на улице Дмитрия Ульянова, при районной библиотеке, а в свободное время вдохновенно читала в трамваях стихи поэта.

В 2020 году, когда я пишу эти записки, давно уже нет музея Николая Рубцова. Исчезла и библиотека, где я обычно брала для прочтения «толстые» журналы — «Новый мир», «Москва», «Дружба народов»...

Литература все больше и больше отодвигается куда-то на обочину. Недавно попал мне в руки новый литературный альманах, он так и называется — «Небожители подвала». Думаю, и Николай Рубцов был небожителем. Наверное, поэтому он так рано ушел и растворился где-то в небесах.

«Стальная комната» на Пречистенке

Нашла в своих архивах фотографию знаменитого дома с химерами в центре Киева. И подпись: «2008 год, весна».

Мы снимали тогда мини-сериал под названием «Тайны стальной комнаты».

«Стальная комната» — это «святая святых» музея Льва Николаевича Толстого, что в Москве, на Пречистенке.

Никаких опознавательных знаков на доме не было. За тяжелыми, мощными дверями, которые открывались старинным затейливым ключом, хранится колоссальный рукописный архив Льва Толстого. Он насчитывает около трех миллионов страниц — 50 тысяч писем к Толстому буквально со всего света и много других ценнейших документов.

Идея фильма принадлежала тогдашнему директору музея Виталию Борисовичу Ремизову.

«Я — 25-й директор этого музея, — говорил он при первой встрече. — Служу Толстому всю жизнь. Государственный музей Толстого — по сути, единство четырех музеев: трех в Москве и одного на железнодорожной станции Астапово, где завершился земной путь писателя».

Виталий Борисович — человек, беззаветно влюбленный в Толстого с юных лет и заражающий этой любовью каждого, кто находился рядом. О Толстом он мог рассказывать бесконечно, казалось, знал мельчайшие подробности всех перипетий жизни писателя.

Проект включал в себя три темы: Толстой и Церковь, род Толстого, Толстой и его жена Софья Андреевна. И все это на материалах «стальной комнаты» — рукописей, дневников, писем Толстого, воспоминаний его жены, друзей и членов семьи.

В студии экспериментальных программ сформировали съемочную группу: я — сценарист, Александр Шувиков — режиссер, несколько операторов и наш бессменный директор Сергей Степанов.

Ну почему вдруг эта поездка в Киев?

Проект Ремизова получил грант от Агентства информации и массовых коммуникаций. И по устоявшимся правилам места съемок нужно было заявлять заранее, еще до написания сценария. Ремизов был в отъезде, я звонила ему по телефону, и почему-то он назвал Киев.

Толстой ездил в Киев лишь однажды, в 1879 году. Он останавливался в доме Татьяны Кузьминской, сестры Софьи Андреевны. Посещал Киево-Печерскую лавру, но она не произвела на него впечатления. Как всегда — сомнения и душевное смятение.

«...Все утро до трех часов ходил по соборам, пещерам, монахам и очень недоволен поездкой, — сетовал Толстой в одном из писем. — Не стоило того... В семь пошел... опять в лавру, к схимнику Антонию, и нашел мало поучительного».

Я же была в восхищении и от Днепра, и от Крещатика, и от величественной лавры. В городе было еще спокойно, никаких протестов и демонстраций мы не видели. Тем более что в Киев мы попали на Пасху. В полночь стояли у белоснежных стен главного Успенского собора и слушали пасхальное богослужение.

И уже на рассвете шли по пустынным улицам — радостные и просветленные.

Я все думала, почему же Толстой так был разочарован своей поездкой? Его отношения с Церковью — противоречивые и сложные. И что-то обязательно должно было открыться нам в таинственной «стальной комнате».

Начались съемки. Мы видели собственными глазами подлинные рукописи, письма, дневники Толстого. Поражал почерк писателя... Огромные, неразборчивые буквы словно плясали на тонкой бумажной странице. Почерк под стать нраву писателя — необузданный, взрывчатый, мятущийся... Почерк скорее мужика, нежели графа.

«Красотой не блистал, мясистый, неуклюжий, никак не походил на легкомысленного светского денди, — писал Толстой о себе. — Глядя в зеркало, говорил: ты больше мужик, нежели аристократ. Какой из тебя комильфо?»

Вместе с нами сокровища «стальной комнаты» рассматривал прекрасный актер Валерий Баринов. Он должен был читать отрывки из дневников и писем Толстого. Внешне Баринов походил на Льва Николаевича: нос, брови, глаза. Правда, бороду ему не клеили. Он как бы внутренне примерял на себя образ писателя.

В «стальной комнате» мы увидели раритетное издание романа Толстого «Воскресение», вышедшее в 1899 году. На титульном листе, под названием, надпись: «Цензурные изъятия». Ремизов рассказывал, что после выхода романа какую только хулу не возводили на писателя: его упрекали в гордыне, сектантстве, святотатстве, других смертных грехах. Именно роман «Воскресение» стал последней каплей, переполнившей терпение священнослужителей.

Хранители «стальной комнаты» достали из своих закромов подлинник газеты «Церковные ведомости» от 20–22 февраля 1901 года, где говорилось об отлучении Льва Толстого от Церкви.

«Граф Толстой в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, — говорилось в определении Синода. И дальше: — Он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской... Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею...»

Постановление Святейшего Синода печаталось во всех газетах.

Софья Андреевна писала, что «бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы».

Сам Толстой вспоминал прямо противоположное: «Теперь ты предан анафеме, — угрожали ему в письмах. — Пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема! Ты, старый черт... проклят будь».

Друзья и близкие тоже судили по-разному.

«Ведь Левочка какой человек-то был? — сокрушалась сестра Мария Николаевна. — А теперь как засел за свои толкования Евангелий, сил никаких нет! Верно, всегда был в нем бес».

«Лев Николаевич продолжает чудить, — писал Тургенев. — Видно, так уж ему написано на роду. Когда он перекувыркнется в последний раз и встанет на ноги?»

Мы же пытались отыскать истину в текстах самого Толстого, в его дневниковых записях, которые то спокойно, то с каким-то отчаянием читал Валерий Баринов: «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя православной, то совершенно справедливо. Но отрекся я не потому, что восстал на Господа, а, напротив, потому, что всеми силами души желал служить Ему».

«И опять молюсь, кричу от боли, — писал Толстой в дневнике. — Запутался, завяз, сам не могу, но ненавижу себя и свою жизнь... Вы, верно, не думаете этого, но вы не можете себе представить, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий “Я”, презираемо всеми окружающими меня».

И сколько таких записей!

Следующим местом наших съемок было Астапово — та самая станция, где промозглым ноябрем 1910 года умирал Лев Николаевич Толстой. Трудами Ремизова и его замечательных сотрудников в Астапове только что открылся небольшой мемориальный музей. Его устроили в доме начальника станции Ивана Ивановича Озолина. Здесь и провел Лев Николаевич Толстой последние семь дней своей жизни.

Мы отыскали кинохронику 1910 года: хмурый ноябрьский день, из поезда выходит Софья Андреевна, идет к дому, где лежит ее умирающий муж. Она долго смотрит в темное окно, стучит по стеклу. Все напрасно, ее не пускают. Что это? Почему? Пока у нас только вопросы.

Снимали мы и в Оптиной пустыни, куда Лев Николаевич устремился, навсегда уйдя из дома. Он бежал от семейных неурядиц, склок, преследований Софьи Андреевны, которая по ночам шарила в ящиках его стола в поисках тайного дневника и завещания. А может быть, Лев Николаевич бежал от самого себя.

В «стальной комнате» Ремизов цитировал подлинник прощального письма Толстого перед его уходом из дома.

«Отъезд мой огорчит тебя, — писал Лев Николаевич. — Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни».

В Оптиной пустыни Толстой долго стоял перед кельей старца Иосифа, но так и не вошел, не открыл дверь. Он отправился в обратный путь. Как оказалось, к своей кончине на станции Астапово.

Перед смертью вроде бы просил прислать к нему Иосифа, но тот болел, и в Астапово был послан другой старец, Варсонофий.

Но и ему не открыли дверь.

«Не допустили меня к Толстому, — вспоминал Варсонофий позже. — <...> Молил врачей, родных, ничего не помогло... Хотя он и Лев был, но не смог разорвать кольцо той цепи, которой сковал его сатана».

В Оптиной пустыни дверь не отворилась и в Астапове оказалась закрытой. Так и похоронили Толстого без покаяния и креста.

Много книг написано о Льве Николаевиче, столько исследователей пытались разгадать его намерения, мотивы тех или иных поступков. Кажется, ну что еще можно открыть, добавить?

Но нет, снимая фильм «Тайны стальной комнаты», мы как бы начинали с чистого листа бумаги, узнавали Толстого заново и не переставали удивляться.

Следующий фильм был тоже с загадками и тайнами — история рода Толстого.

Виталий Ремизов достал из какого-то заветного шкафа папку с завязочками, в ней хранилась подлинная рукопись воспоминаний Толстого.

На титульном листе стоял эпиграф из Пушкина:

И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
         и горько жалуюсь,
И горько слезы лью, —
Но строк печальных не смываю.

Но почему-то Толстой заменил в рукописи два слова: вместо «строк печальных» написал «строк постыдных».

Потом мы разглядывали ветвистое генеалогическое древо Толстого. Сколько знаменитых фамилий: Голицыны, Трубецкие, Одоевские, Горчаковы, Волконские. Но как рассказал нам Виталий Ремизов, род Толстых был проклят еще в XVI веке. Мы вглядывались в портрет Петра Андреевича Толстого — зачинателя рода, жившего еще при Петре I. Он служил тайным советником, по существу, возглавлял Тайную канцелярию. И так случилось, что Петр Андреевич стал причиной трагической судьбы Алексея, сына Петра. И перед смертью царевич Алексей якобы проклял род Толстых, вплоть до двадцать пятого колена. Таково предание, а как было на самом деле, не знает никто.

Но тем не менее... Когда в «стальной комнате» мы снимали фотографии предков Толстого, разбирали подлинные документы и свидетельства, с удивлением обнаруживали: почти во всех судьбах — надлом, драма, а порой и трагедия.

Недаром Лев Николаевич как-то записал в дневнике: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден для того, чтобы не быть как все».

Можно сказать, что все родные Толстого тоже не соответствовали общепринятым нормам.

Дед Илья Андреевич любил роскошь и беззаботную жизнь, промотал все состояние, доставшееся от жены. Служил губернатором в Казани, умудрился запутаться в долгах. Велось следствие. От должности его отстранили, и вскоре Илья Андреевич умер. Ходили слухи — покончил жизнь самоубийством.

Еще одна судьба — отец Толстого, Николай Ильич. По воспоминаниям сына — «живой сангвиник, с всегда грустными глазами. Жизнь его проходила в занятиях хозяйством. Отец никогда ни перед кем не унижался. И это чувство собственного достоинства, которое я видел в нем, увеличивало мою любовь, мое восхищение перед ним».

И что же? Николай Ильич неожиданно умер в 42 года на одной из тульских улиц. При нем были документы и деньги. Все исчезло. Существовала версия, что Николай Ильич был отравлен.

Портрета матери в семейных архивах не сохранилось. Только графический профиль. Мария Николаевна Волконская, хозяйка Ясной Поляны, стала прообразом княжны Марьи в «Войне и мире». Она умерла, когда Льву Николаевичу не было и двух лет.

«Матери своей я совершенно не помню, — писал Толстой в воспоминаниях. — Как реальное физическое существо не могу себе ее представить. Есть только ее духовный облик. Она представлялась мне таким чистым духовным существом».

Практически Лев Николаевич был сиротой. Его, трех братьев и сестру воспитывали тетки. Судьба братьев тоже трагична. Николай и Дмитрий умерли от чахотки в совсем молодом возрасте. Сестра Мария... В какой-то степени она стала прообразом Анны Карениной в знаменитом сочинении Толстого. После бурного романа, окончившегося крахом, Мария Николаевна писала: «Боже! Если бы все Анны Каренины знали, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений!»

Она не бросилась под поезд, как Анна, стала монахиней в Оптиной пустыни.

Да и судьба самого Льва Николаевича... Никак не назов