Лев Толстой: во сне и наяву

Ищите и обрящете.

Надо же такому случиться: приснился сам Лев Николаевич, и он мне с укоризной: «Ты чего схоронил от всех вот ту книжную полку?!»

Оторопел я. И проснулся, да и к ней — наяву, — к этой полке. И в самом деле драгоценна: папочка с письмами супруги творца, Софьи Андреевны, и младшей его дочери, Александры Львовны, книга с автографом при моем имени от внучки Толстого, отзыв на мой очерк от правнука писателя, с неизвестными фактами мемуары музыканта А.Б. Гольденвейзера, письмо из Кремля 1987 года в поддержку моих изысканий в теме «Толстой и Индия», на две странички цензурный, от Главлита, приговор книге о Толстом, собрания его сочинений разных изданий, иные — старинные и новые — книги, яснополянские сувениры, а также мои толстовские публикации.

Откуда все это у меня? И в самом деле, пришла пора ответить на потусторонний зов Толстого. Мне уж больше лет, чем он прожил. Не унести бы с собой в безмолвие.

Однако же кто я, рискнувший на эти записки? Издатель с 1962 года. Поначалу в чине главного редактора издательства «Молодая гвардия» («М.г.»), затем директора издательства «Художественная литература» (ИХЛ), гиганта по выпуску классики, потом, со временем, прозаик и публицист, член Высшего творческого совета Союза писателей России и лауреат Шолоховской и Большой литпремии России.

Часть первая

Из записок старого издателя

Семь глав с именами тех, кто приобщал меня к наследию Льва Толстого

Писание мое есть весь я.

Из высказываний
Л.Н. Толстого

Признаюсь: явно сказываются мои два образования, по своей природе любопытствующие, — историка и журналиста, велика страсть искать и искать такие раритеты, что эстафетно связывают с деятелями культуры прошлого.

Первая глава

1912. Письма вдовы и дочери Л.Н. Толстого

Кое-что о споре за унаследование рукописей классика

Итак, с датой «1912 год» храню в своем домашнем архиве два письма. От Софьи Андреевны Толстой — на тончайшей папиросной бумаге, с машинописью «на ятях». Второе письмо — ее дочери Татьяны Львовны, с приложениями бумаг с именами и самого «Государя Императора», и «свидетеля по свершению завещания Толстого» пианиста Александра Гольденвейзера (они значатся в блок-досье на очень плотной бумаге, с пропечаткой мелким шрифтом: «Типография Т-ва И.Д.Сытина. Пятницкая ул. Собственный дом»).

Успокою архивистов: все это копии, но, замечу, прижизненные для названных персон, и кто знает, быть может, на бумагах под микроскопом обнаружатся отпечатки их пальцев.

Как попали ко мне? Шерлока Холмса бы позвать на расследование! Были присланы в конверте по почте, но в полной анонимности. Даже без обратного адреса и всего-то с одной строчкой в письме машинописью: «В.О., с благодарностью за издание Льва Николаевича!» А еще углядел дату на почтовом штампе: «24.10.1979».

Успокою и тех биографов Л.Н. Толстого, что «хозяева» темы спора вдовы писателя с Татьяной Львовной Толстой о наследовании рукописей мужа и отца. В хранимых мною письмах нет ничего особенно нового для пополнения толстоведения. Но почему же хочу рассказать об освященных именами Толстых письмах столетней давности? Ответ: решил приобщить неискушенного читателя, хотя бы наикратко, к прелюбопытному антуражу необычного сюжета.

...Читаем же строки из «Духовного Завещания Л.Н. Толстого 1910 года июля 22 дня»: «Все мои литературные произведения, когда-либо написанные по сие время и какие будут написаны мною до моей смерти, как уже изданные, так и неизданные, как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой другой форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки, словом, все без исключения мною написанное по день моей смерти, где бы такое ни находилось и у кого бы ни хранилось, как в рукописях, так равно и напечатанное, завещаю в полную собственность дочери моей Александре Львовне Толстой <...>». Была у народного творца и такая в заботе о своем народе бескорыстная воля завещателя: «Перепечатка разрешается безвозмездно».

Но Софья Андреевна не посчиталась с этим. Начался конфликт матери и дочери. Даже суд состоялся — Тульский окружной — через 9 (!) дней после кончины писателя. Читаю его вердикт — он включен в упомянутый блок-досье приложений к «Объяснениям» Т.Л. Толстой: «Духовное Завещание умершего Льва Николаевича утвердить к исполнению, о чем сделать надпись и публиковать в Сенатских Ведомостях».

Впрочем, конфликт вызревал уже в 1911-м. Я взялся читать книгу «Дневники» Софьи Андреевны. Так в разделе «Ежедневники» запись от 26 января: «Я хлопочу о неприкосновенности рукописей и отдам их на вечное хранение в музей. Саша и Чертков хлопочут о том, чтоб хранение было на имя Саши. Я не уступлю ни за что». Еще запись от 12 февраля: «Приезжала Саша, толстая, красная, как всегда упорная, скрытная, несговорчивая и недобрая. Тяжелый разговор. Каков крест — эта дочь». По комментариям к дневникам узнаю, что делом наследия рукописей Толстого занимался даже министр просвещения. Вердикт таков: «Снятие копий с рукописей, равно как и разбор их, может быть разрешен в том случае, если выразит согласие гр. Александра Львовна».

Беда: семейный спор все не прекращался. Произошла, как нынче выражаются, «утечка информации» — пресса начала тиражировать сенсацию. Просматриваю хранимую мною газету «Русское слово» от 5 марта 1911 года — заголовок: «Рукописи Л.Н. Толстого». Статья огромна. В ней не только история проблемы, но и два противопоставных мнения. Редакция вовлекла в спор и В.Г. Черткова, ближайшего единомышленника Толстого (1854–1936), чтобы изложить притязания Татьяны Толстой, и одного, на правах эксперта, музейщика из числа сторонников Софьи Андреевны.

Теперь черед читать письмо вдовы писателя. Сперва адрес: «В Правительственный Сенат. По первому департаменту». Затем знакомство: «Графини Софьи Андреевны Толстой, живущей в имении Ясная Поляна, Тульской губ. (станц. Засека Моск. Курск. ж.д.). Жалоба». Ее суть будет понятна уже даже по трем изречениям из 39 абзацев на 13 страницах:

«С 1904 года мною были вносимы на хранение в Императорский Российский Исторический Музей в Москве принадлежащие мне двенадцать запертых ящиков, разные бумаги и вещи, как лично мои, так и переданные мне покойным мужем моим, графом Львом Николаевичем Толстым.

<...> До конца зимы 1910 года я имела свободный доступ к доверенным мною Музею вещам. Но в ноябре 1910 года Управление Музея известило меня в том, что вследствии поданного поверенным гр. А.Л. Толстой и гр. Толстых поверенным Муравьевым прошения, Совет Музей признал необходимым постановить нижеследующее: <...> 2) Доступ кому бы то ни было к указанному собранию прекратить совершенно.

<...> Имею честь покорнейше просить Правительствующий Сенат: <...> предписать Господину Министру Народного Просвещения сделать зависящее от него распоряжение о выдаче сданных мною на хранение в Исторический Музей рукописей <...>.

Подписала графиня Софья Толстая. 28 августа 1912 года»^[1].

Дело дошло до самого царя. Его решение в пользу вдовы. В упомянутом блоке-досье я читаю приложенную к заявлению дочери Толстого копию ответа для матери (цитирую полностью):

«Высочайшее повеление.

Главноуправляющий канцелярией Его Императорского Величества по принятие прошений.

Милостивая государыня, графиня Александра Львовна.

ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, по всеподданнейшем докладе мною ходатайства Вашего о выдаче Вам хранящихся в Императорском Российском Историческом Музее имени ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА III рукописей и бумаг умершего Вашего отца гр. Льва Николаевича Толстого, в 15 день сего июля, ВЫСОЧАЙШЕ повелел означенное ходатайство отклонить за силою ст. 23 осн. гос. зак., изд. 1906 г., так как удовлетворением его могли бы быть нарушены огражденные законом права Вашей матери, графини Софьи Андреевны Толстой, и разъясняю Вам, что в том случае, если Вы не пожелаете прийти к миролюбивому соглашению с Вашей матерью относительно упомянутых рукописей и бумаг, ни предоставить спор о них третейскому разбирательству, настоящее дело может подлежать рассмотрению лишь общих судебных учреждений в установленном законом порядке.

О таковой МОНАРШЕЙ воле поставляю Вас в известность.

Примите уверение в совершеннейшем моем почтении и преданности, Барон Будберг. 11 июля 1911 года».

Стоит рассказать, что газета «Речь» прознала об этой «монаршей воле» и с укоризной написала, правда, почему-то только в 1912 году (номер за 11 мая): «В каком же положении находится дело и когда можно ожидать освобождения рукописей великого писателя?» Попользованы даже выражения «чудовищное явление» и «всемирный скандал». И тут же с советом к вдове писателя: «Остается только надеяться, что гр. С.А. Толстая, взвесив все обстоятельства, согласится наконец на третейский суд».

Татьяна Львовна тем временем снова с письмом в Сенат. Ее запрос выражен уже в начальном абзаце: «Объяснение на жалобу графини Софьи Андреевны Толстой по поводу распоряжения Министра Народного просвещения по делу о рукописях гр. Льва Николаевича Толстого, хранящихся в Императорском Историческом Музее имени Императора Александра III в гор. Москве».

В конце концов право печатать произведения Л.Н. Толстого было оставлено за дочерью. Этого она лишилась лишь после того, как эмигрировала в 1929-м. Я еще продолжу свой рассказ о ней (см. четвертую главу).

* * *

Предостерегаю поспешающего читателя, уж не говоря о тех, кто ослепленно привычен выковыривать на свет Божий таинства семейной жизни великих творцов: будьте мудры, читая эту главку о наследственных спорах Толстых. Не опошляйте память гения! Отчетливо это выразил Михаил Шолохов, который так чтил своего великого предшественника; мне, его биографу (см. мои книги в серии «ЖЗЛ»), удалось заполучить такое мудрое житейское высказывание:

— Некоторые страницы толстовских дневников не могу читать без сильного волнения... Особенно где воспроизводятся ночные разговоры с Софьей Андреевной. Какая бездна разделяет этих двух людей, роднее и ближе которых, кажется, не было на земле... Что с нами делает время! Но при всех расхождениях во взглядах (может быть, разности психологических состояний) они оба правы: на ее стороне правота жены, матери, хранительницы домашнего очага, на его — глубина противоречий гения, толстовская — именно толстовская! — философия бытия... Вера, мораль, поэзия, философия — все сплетено в тугой узел.

Вторая глава

1923: Мемуары А.Б. Гольденвейзера без купюр

Кое-что о пяти томах дополнений к биографии Л.Н. Толстого

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), один из многолетне дружественно близких Л.Н. Толстому деятелей культуры: пианист и композитор, автор воспоминаний «Вблизи Толстого. Записки за 15 лет». «Наш верный друг», — писал о нем Л.Н. Толстой.

Пять пожелтелых от времени, кустарно сброшюрованных томов-папок на 826 страниц с первоэкземплярной машинописью при записях от руки на корешках: «Вблизи Толстого». Лет сорок они хранятся мною.

Ценны ли? 2017-й. У меня дома заместитель директора главного в стране музея Толстого — Людмила Сергеевна Калюжная.

И ее, и меня взрывно взбаламучивает вопрос: что это? Оригинальный экземпляр авторства Гольденвейзера, если довериться чернильным впискам и краснокарандашным вычеркам строк, абзацев и даже страниц, иногда подряд нескольких? Или просто машинописная копия завершенной автором в 1923 году книги «Вблизи Толстого. Записки за 15 лет», та, что последний раз была переиздана в 2002 году издательством «Захаров»?

Есть ответ уже по предисловиям. Итак, мне теперь задача — выявлять, печатался ли «мой» вариант. Начинаю сравнивать тексты папок и книги. Что же это сулит? Не прошло и минуты, как впору было вскричать на всю квартиру, ошеломляя домочадцев: «Ура! Не зря столько десятилетий хранил!» Уже предисловия не одинаковы. Даже по названиям: то, что в книге значится «От автора», в «моем» варианте именуется: «Предисловие к первому изданию». И даты их написания разные: в книге обозначено «17 августа 1922 года», в «моем» варианте «25 июля 1923 года». И с ходу бросаются в глаза разные их объемы. В «моем» всего четыре абзаца на одной странице машинописи — в книге 11 абзацев на двух страницах емкого типографского шрифта.

Но существенно ли различны предисловия? Да! В «моем» уже в первом абзаце интригующие признания, коих нет в книге: «Немало подробностей интимной жизни Л.Н-ча. В печати появилось весьма многое, касающееся отношений Л.Н-ча и жены его Софьи Андреевны. Я решил опубликовать и свой дневник, в котором старался записывать возможно точно и объективно то, что происходило на моих глазах».

Не обойдусь без наиважного уточнения. На самом деле в записках Гольденвейзера нет никакой «интимности» в обывательском понятии этого слова. Здесь приобщение к тому, что он наблюдал в Ясной Поляне: что писал и чему внимал великий творец, что заинтересовывало и на планете, и в российских столицах, и в яснополянской округе, что чтил и что отвергал в искусстве и в литературе... Здесь то и дело записи о делах и мнениях его жены, дочерей и сыновей. И возможность узнавать, каких гостей он привечал, а они — дивился я — ежедневны: собратья по перу и единомышленники по идеям толстовства, крестьяне, студенты, чиновники, побирушки или любопытствующие скитальцы, вольнодумцы-радикалы, полицейские с обысками, иностранцы, журналисты... Да все с разговорами, в которых время, характеры и судьбы.

Музыканту достало мудрости и стараний-терпений подтверждать своим пером 15 лет подряд во дни своих частых и нередко многодневных гостеваний, каким был у гения необъятный духовный мир — и с радостями, и с терзающими душу поисками истин жизни на закатах жизни. Таинства семейной жизни с ее разладами? Предшествующая глава моего очерка поясняет то главное, что их порождало. Напомню, что это прежде всего судьба творческого наследия: кому будут принадлежать юридические права.

Что же в главном дает сопоставление машинописи, к примеру, в томе с записями 1910 года и, соответственно, книги? Открытия за открытием немалого числа фактов, из тех, что кому-то при подготовке к изданию — автору или редактору? — захотелось «закрыть» (отцензуровать).

Вот красным карандашом вычеркнуты страницы со 2-й до 8-й с зачином от Гольденвейзера:

«Я ни одной минуты не сомневался в том, нужно или нет записывать и собирать материалы о жизни Л.Н-ча в 1910 году. Вопрос же о том, печатать или нет все записи через 13 лет после его смерти, был не так прост. Я совершенно не сомневался бы в том, что не следует (выделено автором. — В.О.)  касаться в печати интимной жизни Л.Н-ча так скоро после его смерти, и что лучше обо всем этом до поры до времени молчать, если бы ко времени выхода в свет второго тома моего “Дневника” не были опубликованы и все письма Л.Н-ча к Софье Андреевне (ею самою), и исключительное по своей резкости последнее письмо Л.Н-ча к Александре Львовне, книга Черткова “Уход Толстого” и множество всяких рассказов и описаний (часто весьма неточных), раскрывающих интимную сторону последних месяцев жизни Л.Н-ча с совершенной откровенностью».

Дальше в тексте изъяты свидетельства, что с Гольденвейзером рассорилась дочь Толстого Александра Львовна. В вычеркнутом же сообщалось с заметной досадой, что оборвалась их многолетняя, как обозначено, дружба. Здесь не скрывается: разрыв отношений — это протест дочери писателя против вторжения Гольденвейзера в непростые отношения отца и матери. В свое оправдание он перепечатывает — обнародует! — огромное ей письмо. В нем заверения в пристойности своих побуждений — дескать, можно печатать то, что уже стало общественным достоянием. В конце письма значилось: «Искренне Вас любящий старый друг А.Гольденвейзер».

Кое-что о купюрах-изъятиях или вписках. После предисловий я принялся изучать основной корпус машинописи с записями о последнем годе жизни Льва Толстого — 1910-м. Есть ли разночтения с книгой? Немало! Около ста на двести страниц. Даже такая цифирь подтверждает особую ценность мною сохраненных воспоминаний.

Что же в этих вычерках и вписках? Всякому место нашлось. То незначительное (например, к псевдониму философа Льва Шестова в скобках прибавлено: «Лев Исакович Шварцман»), то значительное (исчез, к примеру, абзац с именем последнего литературного секретаря Толстого — Владимира Булгакова: «С партией чуждой советской власти деятелей науки и искусств он был выслан за границу и поселился, кажется, в Праге, стал выступать в роли адвоката Софьи Андреевны против Л.Н-ча»). Такая же «казнь» постигла абзац с сопоставлением Толстым буддизма и христианства. И жаль, что выбросили волнующий, на почти трех страницах рассказ об убежденной толстовке Марии Николаевне Яковлевой. Она долгие годы заботилась «о нищих и убогих», но при новой власти обречена на тяжкую нужду, «без постоянной работы», вместе с мужем — юристом и искусствоведом.

Необъяснимы купюры в темах сугубо творческих. Исчезло, например, преинтереснейшее свидетельство: «К кино, к которому Л.Н. относился без особого сочувствия, он все-таки подошел сразу с правильной оценкой и почувствовал (а тогда этого не сознавал почти никто) в нем мощное орудие воздействия на людей».

Столь же непонятно вычеркивание явно нестареющей мысли: «Нарушение равновесия, несоблюдение чувства меры Л.Н. считал для искусства роковым, непоправимым недостатком. Как важно знать и помнить об этом...»

С еще большим огорчением углядываю, что размашистый вычерк ликвидировал столь важное свидетельство мемуариста: «За то время, что я знал Л.Н-ча, он никогда не выражал так настоятельно страстного желания отдаваться художественной работе, как в 1909 и 1910 г.». Так чего ради отцензуровали?!

Каков же результат для начала лишь выборочного сопоставления двух текстов?

«Вычеркнутое не печаталось!» — таков наш с Людмилой Сергеевной вердикт.

И тут-то приходит совместное решение: попытаться издать именно машинописный текст воспоминаний Александра Гольденвейзера. Да с четкими предисловием и комментариями, коими объяснить даже причины семейного разлада Льва Николаевича и домочадцев: без дурной сенсационности и без нанесения, как нынче выражаются юристы, морального ущерба кому-либо. И помнить при этом такое однажды случившееся в всплеске чувств признание Софьи Андреевны: «Как тяжело быть женой гения». Разве не так, что нет запретных фактов — есть запретные толкования, если они неправедны?

И еще пришло решение: я пообещал подарить музею эту машинопись Гольденвейзера — только специалистам по силам провести достойное исследование.

«Изюминки» из книги А.Б. Гольденвейзера. Сопоставительная работа оказалась настолько интересной для познания мира чувствований Льва Толстого, что я решил поделиться узнанным с нынешним читателем, ведь мал былой тираж книги Гольденвейзера. Выбрал кое-что и из прямо-таки афористических размышлений,  и некоторые примечательные для биографии деяния — когда еще выйдет в полном своем составе задуманное с Людмилой Калюжной издание.

...Зла выразительная тирада от Толстого, когда он узнал об аресте своего литературного ученика — крестьянского писателя С.Семенова: «Теперь в России все разделяется на подлежащих аресту и арестующих».

Толстой и на старости лет верен своему призванию нравственного наставничества. Вот кое-что из его речений: «Все людские пороки можно свести к трем главным категориям: 1) гнев, недоброжелательство, 2) тщеславие и 3) похоть в самом широком смысле этого слова. Последнее — наиболее сильное». Или: «К сожалению, у большинства разбогатеть — это верх счастья. Я это по письмам сужу». «Л.Н. возмущался материализмом большинства американцев, их непониманием, полной неспособностью понять истинную духовную жизнь».

Выделю запись: «Вечером ждали народных учителей и учительниц земских школ Звенигородского уезда, которые хотели переговорить со Л.Н. и были приглашены для этого. По случаю их прихода Л.Н. написал как бы статью о своих взглядах на обучение детей, чтобы прочесть им. Над этой статьей он работал последние дни».

А сколь тонки душевные чувствования и на склоне лет: «За обедом Л.Н. все радовался на сидевшую напротив Танечку Сухотину (дочь Татьяны Львовны Толстой). Он сказал: — Нельзя не любить детей». Запомните это изречение, когда станете читать главку «1977. Свидание с внучкой классика». Или: «Как хорошо Саша смеется! Лучшая музыка — смех любимого человека».

А как выразительна сцена общения Толстого с крестьянами: «Один из них стал просить у Л.Н. некоторые его книжки: “Надо пойти к Маковицкому (секретарь Толстого. — В.О.) и попросить”. — “Я бы пошел, да боюсь работу оставить: управляющий заругает”. На это Л.Н. ответил: “Ничего, иди, я тебя заменю”».

Кое-что из творческих размышлений Толстого. О литературе. «Я написал рассказ, но даже не дал переписывать. Стыдно лгать. Крестьянин, если прочтет, спросит: “Это точно так все было?”» Или: «Я последнее время не могу читать и писать художественные вещи в старой форме, с описанием природы. Мне просто стыдно становится. Нужно найти какую-нибудь новую форму...» Чернышевский нынче предан забвению, а что Толстой писал о нем век назад? Читаю: «У него много очень хороших, высоких в нравственном отношении мыслей о войне, о половом вопросе или мысль о том, что все нравственное разумно, а разумное — нравственно и т.д.».

Особо отмечу запечатленное Гольденвейзером: «Я сказал Л.Н., как ценно академическое издание писем Пушкина тем, что в него включены и письма к Пушкину. Л.Н. заинтересовался». Так я с прискорбием сообщаю: и у самого Толстого все еще нет такого издания, в полном своем составе; выпущены лишь два тома «Переписка с русскими писателями» (замечу, их состав избирателен: нет переписки с литераторами, как принято говорить, «второго ряда») да том переписки с сестрами и братьями.

О музыке. «Что такое музыка? Почему одни звуковые сочетания радуют, волнуют, захватывают, а к другим относишься совершенно равнодушно? В других искусствах это понятнее. В живописи, в литературе всегда примешан элемент рассудочности, а тут нет — сочетание звуков, а какая сила. Я думаю, что музыка — это наиболее яркое практическое доказательство духовности нашего общества». Или упрек Гольденвейзеру: «Зачем вы концерт свой бросили?.. Когда мужик землю пашет, а у него умирает отец, он не бросит свою землю. Для вас ваш концерт это ваша земля — вы должны ее пахать». Или такой обмен репликами музыканта и писателя: «Я сказал, что хочу сыграть “Appаssiоnat’y” Бетховена. “Как хорошо! Я давно не слыхал ее. Это одно из лучших произведений Бетховена. Я очень рад послушать”». Или: «Е.Э. Линева демонстрировала свои фонографические записи русских песен и музыки рожечников, среди которых были очень интересные напевы».

А как остроумен в таком вот речении, которое увековечено Гольденвейзером: «Л.Н. по поводу музыки сказал: “Как бывает, что вспоминаешь слышанную музыку, а я ее предвкушаю. Вот нынче — я надеваю сапог, а из сапога выскочил менуэт”».

О самых последних строках дневника Л.Толстого. Гольденвейзером увековечена — особая хвала этому! — самая последняя в жизни писателя дневниковая запись — в канун кончины, в домике начальника станции Остапово: «Л.Н. попросил дать ему его большой дневник и стал писать в него». Что же вывел он? Я из книги Гольденвейзера перепечатаю самые впечатляющие слова шедшего к смерти творца: «Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня... Fais ce gue dois, adv... (Французская фраза — делай что должно и пусть будет что будет — не дописана в подлиннике)». Какое же воссоединение — истинно толстовское! — земных страданий и возвышенного философствования.

Кое-что об авторе воспоминаний. Горазд был Лев Николаевич на встречи-знакомства-беседы. Не счесть их и по книге Гольденвейзера. Замечу, каждый день гостевальщики. Гольденвейзер тоже был принят и постепенно оказался в самом близком окружении Толстого. И явно не только по причине талантливого музицирования. Ко многому был допущен... Прелюбопытна даже такая статистика: оба сыграли в шахматы более 600 партий, при этом стоит упомянуть, что писатель проигрывать очень не любил. Еще знаковый штрих: Александра Борисовича попросили на правах свидетеля подписать Завещание Толстого и удостоили доверием присутствовать в числе совсем немногих при кончине писателя.

...Поэт Маршак Самуил Яковлевич однажды назидал мне, начинающему свою издательскую стезю:

— Я для тебя эстафета в истории изящной словесности! Знаешь ли, что меня, мальчишкой, представили Льву Николаевичу — самому Толстому! — и он похвалил что-то мною сочиненное?!

Мне это припомнилось, когда благодаря воспоминаниям Гольденвейзера приобщился к следующему — наизначительному! — свидетельству Толстого: «Я стал читать письма Пушкина. Мне это очень интересно. Многих, о ком говорится и кому он писал, я хорошо знал, например Вяземского...»

Истинно эстафета! От Пушкина к Толстому и далее к моим современникам. (К месту сказать, что мне в роли издателя пришлось выпускать — миллионными тиражами — и Пушкина, и Толстого, а еще сдружился с правнуком Александра Сергеевича. Обо всем этом рассказал в своих книгах «Свидетельства очевидца» и «Корифеи моего времени»).

То-то же самоторжествую: у меня случилась возможность самолично видеть и слушать Гольденвейзера. Это произошло в 1954 году, на концерте. Он был торжественно назван народным артистом СССР и лауреатом Сталинской премии. Увы, к роялю он не подходил. Его пригласили представить своих учеников по консерватории, где он профессорствовал. Запомнилось по давности лет немногое: седая шевелюра, красиво изогнутые седые же усы и изящный костюм при чопорной жилетке.

Но пришли дополнения. В 2016-м мне довелось прочитать из-под пера своего знакомца Александра Белоненко — племянника выдающегося композитора Георгия Свиридова — прелюбопытнейшие изыскания. Они о том, как именно в 1954 году ортодоксы от искусств воспротивились предложению Дмитрия Шостаковича присудить высшую тогда Сталинскую премию сюите Свиридова. Так Александр Гольденвейзер был, оказывается, членом комитета по этим премиям. Какова жизнь: с именем Толстого и с именем Сталина! О чем же он говорил тогда, замечу, уже познавший дубинистую из Кремля критику Шостаковича с издевательским слоганом «Сумбур вместо музыки»? Гольденвейзер произнес, как это значится в стенограмме: «У нас в последнее время немного злоупотребляют словом “народ”. Народ тоже очень растяжимое понятие, и в то же время большая масса слушателей больше всего любит Шульженко или Русланову, так что только ориентироваться на то, что имеет широкий успех, не всегда правильно...»

После такого явно вызывающе-тенденциозного вступления и прозвучало имя кандидата в лауреаты: «Что касается Свиридова, я его творчество давно знаю и должен сказать, что он мне во многом чужд...»

Но тут же — странно! — у оратора дополнение с одобрением: «А в этом сочинении есть много хорошего».

Руководитель Союза композиторов Тихон Хренников не промедлил с требованием: «Ваше предложение каково, Александр Борисович?»

Зал внимал неожиданному ответу: «Я считаю это очень интересным произведением».

Хренникову этого показалось недостаточно: «У товарищей совершенно четкая точка зрения: отложить. Ваша позиция какая?»

Снова залу удивляться: «У меня посредине. Дмитрий Дмитриевич (Шостакович. — В.О.) считает, что надо принять; товарищи считают, что надо отклонить, а у меня средняя позиция». Тут мне невольно вспомнилась старинная поговорка: «Ни в дудочку, ни в сопелочку».

В самом конце заседания Гольденвейзер появился еще раз. Это ему понадобилось, чтобы оправдать свою позицию. Теперь он критикует не Свиридова, но исполнителей сюиты при публичном прослушивании для членов комитета: «Исполнение, которое мы здесь слышали, было в полной мере неудовлетворительное, поэтому, конечно, дать полную оценку этому произведению было нельзя».

Премия Георгию Свиридову не была присуждена.

...Советская власть привечала Гольденвейзера. Помимо наипочетных званий и премий, увенчала двумя высшими в стране орденами Ленина, а по кончине отблагодарила музеем-квартирой и присвоением его имени музыкальной школе.

У него есть еще одна книга в память великого яснополянца: «Толстой и музыка». Увы, и она давно не переиздавалась.

Третья глава

1946. Шолохов против цензурования Толстого

О телеграмме из Вёшенской особой отваги

Не зря прижилась поговорка «Одна находка другую находит». Так эта глава возникла благодаря моему 22-летнему знакомству с Михаилом Шолоховым, что и обусловило по его кончине создать биографию этого гения для «ЖЗЛ»: «Шолохов» (три издания: 2006 и 2010 годы и в Китае). Горжусь: многое я выявил ранее скрытого. В том числе и упомянутую в заголовке телеграмму. Она была адресована в то издательство, в коем мне придется директорствовать спустя 31 год (в 1977–1986 годы).

Итак, в упомянутом 1946-м, в сентябре, появилось постановление Политбюро ЦК «О состоянии дела с академическим изданием сочинений Л.Н. Толстого». Суровое время! В этом же году взорвало мир культуры постановление ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». Его главная тема — не допускать в литературе никаких отклонений от ортодоксальной идеологической линии партии и предание анафеме неугодного верхушке партии творчества Анны Ахматовой и Михаила Зощенко.

Первый «толстовский» пункт установил создать, как это сформулировано, «Государственную редакционную комиссию по наблюдению за изданием полного собрания сочинений Л.Н. Толстого». Для наблюдения! В этот надзирательный орган включены всего пять де