Мимо острова сирен

Литература, как часть искусства, с неизбежностью отображает жизнь. Даже если в произведении создан конфетный мир, в вафельных домиках которого бранятся и мирятся нарочито пряничные человечки; если повествование соткано из сочетания маркетинговых приемов, склепано по методике, которую ошибочно называют НЛП, где «нейро» вообще ни при чем, «лингвистическое» тоже и лишь «программирование» близко к делу; если роман становится издательским проектом под брендовым именем, все равно отображает, показывая запросы массового читателя. Но литература в привычном понимании слова жива даже не произведениями, а задачами, которые ставят себе и по мере сил решают несколько не положивших рук писателей, которым неуютно в пряничной стране так же, как и на поле политической брани литературных группировок. Они возвращаются к большим, классическим произведениям с замыслом, к таким современным кондициям, в каких были выполнены наиболее удачные романы Бегбедера и Паланика. Романы. Еще издаются тексты, плавно качающиеся между блестящим кичем и психологичным хэппенингом, задевая в полете масштабные пространства русской прозы с ее вниманием к реальным человекам, их победам и несчастьям. После чтения таких текстов чувствуешь реальное воздействие, ощущение из детства: словно ты ребенок, получивший сложную и редкую игрушку. Такой текст хочется присвоить, не отходить ни на шаг и дивиться.

Скорбное бесчувствие

Выстрелившая в свое время книга Александра Снегирева «Тщеславие» не только производственный роман о конкурсе для начинающих писателей и окололитературных обстоятельствах. Это еще и остросюжетный роман — ближе к финалу не отпускает вопрос «чем же это закончится?» — и редкий по нынешним временам роман­портрет. Здесь имеет смысл напомнить сюжет. «Димка держался бодро, но его показная веселость выглядела как­то истерично. Всегда, когда пытаешься бодриться в тяжелой ситуации — получается жалко. Денег нет, бабы нет, пришлось переехать обратно в двушку к родичам и деду, командиру пулеметной роты. Поселился с дедом в одной комнате. Дедова кровать у окна, Димкина — за шкафом. Начал работу искать — х...». Товарищи, чтобы поддержать человека, организовали его участие в молодежном литературном турнире в доме отдыха «Полянка». Димка сразу узнал, что никто из номинантов по условиям конкурса не имеет права в нем участвовать. И катящийся без димкиного участия ком большой и малой фальши, увеличиваясь с развитием повествования, набирает все большую скорость. Семинары описаны с осведомленностью участника: «Находились “критики”, которые грешили многословием и неспособностью остановиться. Такие обычно начинали с “я буду краток”, после чего пускались в пространные рассуждения о том, как ему (ей) понравились (не понравились) произведения коллеги. Такие речи то затухали, когда “критик” замолкал, то разгорались вновь, когда жюри уже передавало слово следующему, а “критик” снова подавал голос. И так по нескольку раз... Выступающие злоупотребляли словами “произведение” и “творчество”. Слова эти обильно наполняли их речи и применялись в основном в сочетании со словом “мое” или “Васино... Танино... Мишино” и т.п. Обычное выступление начиналось так: “В Васином произведении мне не понравилось...” или “С большим удовольствием ознакомился с Таниным творчеством...”. Распространенной похвалой было “состоявшийся автор”». Все это, наложившись на димкины частные невзгоды, привело к изменениям личности. «Из интеллигентного чистюли стал парнем, лазающим по женским сумочкам. Захотелось вцепляться заострившимися зубами во всех, кто стоит на пути. Рвать на части. Прежний застенчивый юноша был отброшен, как истасканный комбинезон».

Снегирев не минует и темы, которая уже, кажется, помимо писательской воли становится клеймом его текста: «После нескольких рюмок Димку стали расспрашивать, москвич ли он. Москвич. Чё, прямо в Москве родился? Чтобы не расстраивать собеседников, не строить разделительную стену в начале знакомства, Димка сказал, что в Москве с детства, а родился в Потсдаме. Типа отец военным был в Западной группе. Потсдам Димка вспомнил потому, что Поросенок там родился. Собеседники обрадовались, что уличили Димку. “В Потсдаме родился, а говоришь, москвич”. Димка виновато улыбался».

В тоне доверительной беседы то взрослой, то молодежно­трепливой, ничего не навязывая, ни на чем не настаивая, словно шутя, Александр Снегирев предлагает нам целый калейдоскоп ассоциаций человека, который находится вне современных оппозиций. Димка не пребывает во власти модных антиглобалистских поползновений, которыми развлекается интеллектуальная молодежь; он не принадлежит к молодой элите, его интересы не лежат в плоскости массовой культуры как способ достижения очевидного для большой аудитории успеха; он не является идеологическим сторонником или проводником модного в нашем пространстве бунта деревни против мегаполиса. Такому человеку одна дорога — в литературу, но и там, по Снегиреву, смех сквозь взрыды и всхлипы. Димка остается словно сам по себе и потому, лишенный защитного панциря, позволяющего если не комфортно, то без тяжелых потерь существовать в окружающей его и нас действительности, отторгаем всеми сообществами, обречен на тяжелые травмы.

Александр Снегирев нащупывает в этом смысле уникальный путь к своему читателю: тропинку, вьющуюся по внутреннему психологическому пейзажу, населенному в разной степени опасными монстрами, он предпочитает дороге, пролегающей по уродливому, полному угроз реальному миру.

Приличный московский молодой человек оказался в компании литераторов... Смешно, да? Довольно смешно, местами — «Дженерейшн П» Пелевина. Например, эпизод, в котором, не зная, кто будет победителем конкурса, писатели вопили, кому нужнее призовые деньги, и Марат Губайдуллин, автор душераздирающих рассказов из современной провинциальной жизни, откусил мизинец благородному, но слезливому сказочнику. Рассказ модного прозаика о начале своей фантастической карьеры: «...я снова пришел в магазин и давай экземпляры как бы невзначай раскладывать: один на стопку с бестселлерами, один перед кассой, один в детский отдел на всякий случай. Типа родители ВинниПуха ищут, ну и меня заодно прихватят. Проверяю рейтинг... ни хера! Хоть бы одна падла купила! Я в мыле бегу опять в магазин, начинаю, практически открыто, свои книжки везде раскидывать. Продавщицы меня вычислили, вы чего типа беспорядок устраиваете. А я им говорю, что никакого беспорядка не устраиваю, а просто хочу книжку купить, но не решаюсь... Ну, назвался груздем — полезай в кузов. Взял я книжку и купил. Ждал утра как заколдованный, рейтинг посмотреть. Вырос. Я даже себе отчета не отдавал, что это я сам купил, так цифры на меня подействовали. И стал я книжку свою потихонечку скупать. А у меня тогда каждая копейка на счету была... А на Новый год я себе подарок сделал, сразу десять штук купил...» Рейтинги пошли вверх.

Однако Александр Снегирев не пишет фельетон. За молодежными шуточками­прикольчиками виднеет­ся довольно тонкая проза. Сюжет «Тщеславия» — условие мощи воздействия текста. Во время и после церемонии награждения Димка начинает вести себя так, будто последний день живет и — чего время зря тратить? — хочет прожить оставшееся время во всей бесстыдной правде. Ворует призовые деньги и возвращает их, хамит и дерется, разрываясь от черной ненависти к людям до последнего градуса любви к ним же. Финал построен отменно интересно — цепочкой событий, каждое из которых является малым переделом Димкиных метаний. Снегирев умел и умеет писать с такой любовью к своим персонажам и читателю, что она прямо захватывает и вызывает, помимо прочего, чувство благодарности — это несмотря на сниженную порой лексику.

Мимо острова сирен

Новый роман Михаила Попова «Остров в океане» (в журнале «Москва» (2014. № 6–8) вышел с названием «Колыбель») рождает сразу несколько аллюзий. Один из героев романа братьев Стругацких «Трудно быть богом» добавлял в пиво горючую воду. Помните? «Отец Кабани схватил кружку и приник к ней волосатой пастью: — Ее в пиво подмешивать — цены пиву не будет. Не дам! Сам выпью... И пью. День пью. Ночь. Опух весь. Падаю все время. Давеча, дон Румата, не поверишь, к зеркалу подошел — испугался... Смотрю — помоги господи! — где же отец Кабани?! Морской зверь спрут — весь цветными пятнами иду». Как помнит читатель, в этом романе путешественники с земли попадают на планету, развитие которой находится примерно на уровне нашего Средневековья. Позволено или нет вмешиваться в творящиеся в чужом мире несправедливости — вот лейтмотив Стругацких. Года два назад вышел роман Андрея Рубанова «Боги богов». В нем на далекую Золотую Планету аварийно приземляются молодой гуманный пилот Марат и старый преступниккиборг Жилец. Население пребывает в каменном веке, поработить аборигенов удается с помощью единственного пистолета. перебравшись на побережье, Марат и Жилец повелевают воздвигнуть дворец; пилот лечит своих подданных, устраивает канализационный ров и храм, а Великий Отец, он же Жилец, сломал при посадке купленный за бешеные воровские деньги высокотехнологичный позвоночник и пребывает недвижим, хоть и ублажаем рабынями и наложницами. Вместо горючей воды братьев Стругацких на планете произрастают плоды Черной пальмы, дающие сходный эффект. Скоро происходит конфликт гуманизма Марата со звериной сущностью вечно пьяного Жильца, который жаждет заполучить таинственный артефакт, сулящий вечную жизнь... В романе Михаила Попова инженер дядя Саша и молодой аниматорзатейник Денис, рядящийся в костюмы мультяшных героев, оказываются на отдаленном острове, населенном безобидными, но легко обучаемыми аборигенами. Конфликт поколений, конфликт идеологий, взгляда на мир приводит к созданию двух враждующих государств — Вавилонии и Колхозии. Инженер все силы своих подданных тратит на то, чтобы построить большую лодку и отплыть с острова. Денис предается гедонизму, время от времени ныряя к затопленному катеру и пополняя запас спиртного.

Диалог о религии и материализме, который в прологе ведут между собой герои Михаила Попова, нужен автору не только для характеристики героев — Дениса, вроде бы исповедующего христианство, и убежденного материалиста дяди Саши. Оба они стоят на своих убеждениях, оба не склонны к компромиссу... Но, оказавшись на острове, постепенно убеждаются в неполноте своих представлений. Читатель начинает догадываться об авторском подвохе, о скрытых мотивах повествования на этапе сюжета, в котором Денис, присвоивший себе меж дикарей титул царя царей, раздает им в обмен за реальные казалось бы предметы то, о чем сам же и рассказал аборигенам. Денис наградил местных жителей именами из своего интеллектуального опыта. «Карлсон, который живет у четырех старых дубов, отдал молоко пяти коров, три приплода и две сотни яиц в обмен на молочную ферму, что у Маастрихта...» Местные жители довольствуются записями на утрамбованной глине и свято верят, что обещанное будет принадлежать им в другой жизни. Почему? Позже Денис обнаруживает, что время на острове течет вспять, что там и сям внезапно оказываются глубокие старики, которые постепенно превращаются в юношей, детей, младенцев... Михаил Попов долго и тщательно готовит читателя к открытию: этот остров и есть некая часть загробной жизни. Это не чистилище Данте, здесь нет прямого загробного воздаяния, но какаято часть человечества, окончив земное существование, попадает именно сюда... Обоим героям удается совершить побег с острова. Но здесь читателя ждет новый сюжетный поворот. Вернувшись в земную жизнь, они оказываются если не в будущем, то в некотором параллельном измерении. Там, в этом измерении, сбылись худшие прогнозы социологов: мир разрывают мелкие гражданские войны — даже Домодедово стало республикой, — по Москве едва ползают промерзшие троллейбусы, в переулках стоят бэтээры, телевидения нет, интернет отсутствует. Но люди как­то живут, продолжая свои повседневные занятия.

Жанровую специфику романа Михаила Попова однозначно определить непросто. Здесь невозможно говорить о философской фантастике вроде Стругацких и Рубанова, хотя ее элементы в романе «Остров в океане» присутствуют. Один из таких элементов — сюжетная основа, конфликт мировоззрений на фоне девственного в идеологическом отношении, во многом первобытного общества, способного воспринимать те или иные общественные конструкции. В реалистическом по методу произведении Михаила Попова можно усмотреть и признаки постмодернистской прозы, главный из них — апелляция к укорененным в сознании читателя текстам, в том числе включенным в разные религиозные учения. «Остров в океане» — прежде всего образец современной московской прозы, к которой подошли бы определения «сюрреалистическая», «нео­модернистская». Ткань в целом реалистического повествования про­рывается в подсознание героев и читателей. Когда некуда бежать — как Денису и дяде Саше, — остается уходить только в подсознание, выстраивая там собственный мир, многообразный, включающий в себя и неприятие чуждого, выстроенного другим подсознанием мира. Только в московской прозе этого направления нет всех тех ужасов, которые обнаруживали в человеческом подсознании Фрейд и последователи. Но, с другой стороны, в этой прозе нет и комфортно будоражащих, страшноватых, но в целом привычных образов западных неомодернистов. Зеркальная инверсия не работает: если современная реальность несет в себе угрозу, неразрешимые проблемы, то реальность сконструированная по идее должна сулить полную безопасность, комфортную буколику, однако не обещает и не дает. Роман Михаила Попова в определенном смысле прорыв в современной прозе. Это выход к метареализму через сюрреалистические, подсознательные пространства. Бегство бессмысленно, говорит нам автор. Современному человеку уже не укрыться даже в подсознании.

Именно изза глубины влияния роман этот представляет некоторую сложность в восприятии. Здесь видна грань, на которой произведение воспринимается тем удобнее, чем более оно универсально, и любой потребитель может безболезненно купить его на полке книжного магазина, словно мнимо безвредный творожок в супермаркете. Но чем сильнее стремление, миновав рыночные механизмы, обратиться к конкретному читателю, поговорить с личностью, тем больше опасности, что автора сочтут опасным эгоцентриком, без спросу вторгающимся в тщательно оберегаемое психологическое «я». А ведь именно это вторжение и есть признак ценности искусства...

Рукопись Магомета Тагировича

Алиса Ганиева быстро дает понять, что актуальных проблем в своем романе избегать не станет. Уже на второй странице дагестанская женщина говорит: «Слушай, так боюсь я, что моя Патя закроется». «Закрыться» — значит облачиться в мусульманскую одежду, не оставляющую на виду почти ничего. «И откуда у них такая мода берется?» Мужчины тоже говорят об этом. Пока женщины на кухне готовят праздничное угощение, собравшиеся вспоминают времена советской власти: «С нами еще Усман учился, потом его выгнали. Он больше всех выпивал и сразу давай рубль просить... Тот самый, который теперь святым стал, шейх Усман. Его выгнали, он сварщиком работал долго, потом вроде шапки какие­то продавал. А теперь к нему за баракатом (благословением) ходят. — Ты разве атеист, Керим?.. — Все, все, я шейха не трогаю! Я ему рубль давал... — Знаешь, брат, в тебе такой же иблис сидит, как в заблудших из леса». Рассуждают о тех, кто воюет в лесу: «Они думают, они святые, а мы муртады (отступники), грязные. Ничего подобного. Кто, как шакал, исподтишка убивает? Только они так убивают. Мажид “девятку” останавливал, оттуда огонь открыли, убили его... Салаха Ахмедова собственный сын помог убить!»

Языковой спектр романа широк до того, что обозревателя Лизу Биргер «слегка утомляет». Герои часто используют арабский, аварский, кумыкский, лезгинский языки, тюркизмы и молодежный жаргон. Однако это не просто этнографическая достоверность, а часть многослойной и пестрой конструкции текста. Ее подчеркивает и настойчивая декоративность романа — там и сям мы видим резные камни строений, изукрашенное древнее оружие и чеканную посуду, чай герои пьют непременно из посеребренных чашек. Интеллектуальная пестрота тоже не без кавказской специализации. Герои поют и слушают песни о взятии укрепленного аула Ахульго, где Шамиль ускользнул от русских войск. Рассуждают о религиозных течениях. «Эти суфии только и знают что свою чIаду (на аварском — «вздор») Пророку приписывать». А Магомет Тагирович, несмотря на немолчные упреки жены в бедности и неудачливости, прогорев с организацией фондов поддержки республики и акционерных обществ, пишет роман о дагестанской жизни — досоветской, горбачевской, посткоммунистической и новой. Вернее, пытается нащупать ответы на главные вопросы.

Главный герой вовсе не он, таким может считаться Шамиль, ему под тридцать. Он слышит легенду о Рохелмеэр: «...село заколдованное. Праздничная гора! Говорят, то видно его, то нет...» Правда, рассказчик тут же, на полуслове переключается на разговор с девушкой по мобильному: «Давай, да, подружек позови каких­нибудь и выскакивай... Я про тебя все знаю, ты монашку не строй из себя...» Праздничная гора словно является частью самой обыденной реальности. И однажды Шамиль с другом набредают в горах на селение, дома которого издали и частично вблизи напоминают естественную геометрию горных пород. Селение пусто, их встречает старик — люди скоро вернутся, — угощает, укладывает спать, а просыпаются молодые люди на склоне и рассказывают друг другу об одном и том же странном сне. Этот сюжетный элемент напоминает об украинской писательнице Яне Дубинянской с ее воображаемым Крымом, Украиной и Россией в «Письмах полковнику» и «Глобальном потеплении», где диктатуры рушатся и возникают на фоне апокалиптических пейзажей будущего. Однако романы Дубинянской тяготеют к фантастике, а в «Праздничной горе» Алисы Ганиевой перед нами точный и удивительно обаятельный магический реализм.

Поползли слухи: «Нас от России отгораживают. Пограничники, тудасюда. Берлинская стена». Молва оказалась правдивой: на границе возводится вал с заграждениями, контрольноследовой полосой, пулеметными вышками... Вот совещание махачкалинских начальников: «Вы все тут присутствующие покупаетесь на провокации... Откуда, слушайте, вообще поступила эта непроверенная информация? Вместо того чтобы сеять панику в народе, нужно, слушайте, разобраться с зачинщиками, клеветниками, интриганами». А вот что спустя полсотни страниц главный герой Шамиль вычитал в советском еще романе о Дагестане «Рожь не растет на камне»: «Вы все тут присутствующие покупаетесь на провокации... Откуда, слушайте, вообще поступила эта непроверенная информация?» — и далее по тексту. Неспешно движется и роман Махмуда Тагировича. В ханском роду его были царские генералы, и отца Махмуда Тагировича выгнали за это из Махачкалинского пединститута. «Вернувшись на хутор, юноша переписывал Коран, занимался переводами, а затем неожиданно проникся красной романтикой и отгрохал на аварском поэмупокаяние, где рвал со своим несчастным прошлым». Махмуд Тагирович описывает своего предка, обнаружившего сходство возлюбленной с иконой Богоматери: «— Кто женщина эта на стенах у вас? Зачем в каждом доме портреты ее? И мне отвечали: — Она — Мариан, родившая в девах пророка Христа...» Тот Махмуд, предок Махмуда Тагировича, был поэтом, но «прожил недолго, его уложили завистники выстрелом в затылок после очередной его победы на стихотворном состязании. Говорят, в тот момент, когда его застрелили, Махмуд как раз читал стихи про собственную смерть: “Золотой мозг, серебряный череп. Не думал, что умру напрасно”». Моменты снисходительного юмора, блистающего и искрящегося, словно драгоценный узор в ткани бесшовно переливающихся друг в друга текстов, можно цитировать бесконечно и с удовольствием. В сравнении с повестью Алисы Ганиевой «Салам тебе, Далгат!», с которой, впрочем, писательница тоже устроила изящную мистификацию, скрывшись под псевдонимом Гулла Хирачев, и заслуженно взяла премию «Дебют», эти переклички, переливы и сверкание говорят не то чтобы о возросшем мастерстве, а как раз о том, что автор до поры скрывала от нас свои колдовские возможности, и о том, что в будущих ее текстах нас поджидают не менее ценные, удивительные сюрпризы конструкции и стиля.

Повествование снова возвращается в горькую вымышленную реальность, в описаниях событий, последовавших за возведением вала, присутствует суховатый стиль военных сводок: «Операция отторжения...» Реальность вторгается в вымысел логично. К границе идут переполненные автобусы: в Россию бегут начальники и их семьи. Полицейские прячутся, бросая свои машины с открытыми дверями прямо на улицах. В Москве «умные люди боятся... а глупые празднуют. Думают, что все проблемы решили, что дотации сэкономили. А я что, видел, что ли, здесь эти дотации?». Намек на распределение государственных средств способом, обозначаемым термином из лесной промышленности, прямее некуда. Есть и очевидные картинки. «Лесных можно понять. Если среди полицейских, этих куфрохранителей (хранителей неправды и бесправия), оказывается один хороший, иманистый (благочестивый) человек, который начинает бороться против взяток, бюрократии, что с ним делают? Увольняют! Он остается без работы и тоже уходит в лес. Даже полиция уходит в лес!» Но как совместить это со стремлением жить в мирском смысле богаче, чем соседи, родственники, стать совсем богатым? «Во дворе тети Ашуры, как обычно, кипела жизнь... Шамилю и братьям наливали харчо, демонстрировали им новые, только что вставленные входные двери, долго спорили о том, что делать со старыми. Ктото предлагал отполировать, покрасить и использовать при ремонте пристройки, сама тетя Ашура склонялась к тому, чтобы оставить пока в сарае, а потом отдать комуто из кутанских родственников...» Описания быта, выполненные с явной симпатией, лишь обостряют вопрос, как достичь всего этого преуспеяния; уж простите за прозу — не на зарплату же.

Махачкалу переименовали в Шамилькале, на улицах появились арабы в камуфляже и с иностранным оружием, кафе и клубы закрылись, музеи оказались разорены и разграблены, а Магомет Тагирович убит случайной пулей. «Улица резко пошла вниз, а сверху, вытесняя сознание, навалилось огромное белое небо». Рукопись его в старомодной папке с тесемками, лежащую на мостовой, подобрал Шамиль. Над городом воют двигатели штурмовиков, хлопают взрывы, Шамиль ищет среди развалин дом своей родни, но грохот настигает его. Этот поворот вовсе решен в ключе, например, спекуляций Германа Садулаева о чеченских детях, гибнущих под российскими бомбами, ибо Шамиль находит другой дом — на Праздничной горе, с высокими каменными лестницами и плоскими крышами, где разливают вино, под песню девушки с бубном «о вечно ледяной воде и... несуществующей смерти» танцуют гости, старух веселят ряженые двоюродные и троюродные братья, подростки разносят ароматное мясо, а Шамиль восседает на месте жениха. Праздником началось, праздником и кончится.

Возвращение

Новый роман Александра Трапезникова «Поезд на Галивуд» не вполне может быть определен как остросюжетный — слишком много в нем от современной российской художественной прозы. Детектив и триллер сосредоточены на сюжетном выстраивании загадки­разгадки, изображенных чаще всего в виде расследования преступления или политического противостояния спецслужб. Роман Александра Трапезникова много шире. Начать хотя бы с того, что детективная фабула если не скрыта, то явно отодвинута в глубь повествования.

Перед нами целая коллекция персонажей, пришедших на театральнотерапевтический тренинг с целью избавиться от не фатального, но сильно беспокоящего их нездоровья. На первый взгляд этот тренинг — типичное шарлатанство, которое можно встретить в крупных городах едва ли не на каждом шагу. Представляется даже немного странным поведение в целом трезво мыслящего героя, который не смог пересилить любопытства, какогото иррационального предчувствия важности происходящего и явился по объявлению на так называемый тренинг. В компании с главным героем, журналистом и писателем Александром, к театральному лекарю Трескулову пришли и другие; перед нами череда разнообразных персонажей, в которых поначалу трудно разобраться. Тем более что все они считают своим долгом поймать Александра и пооткровенничать с ним, и в откровениях этих всплывают все новые нити, связывающие героев между собою, тянущиеся к самому гуру, изоб