«Невольник чести», или Роковая дуэль

...Как странно! Боже, как странно: Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, и Пушкина нет. Я увижу вас — и Пушкина нет...

Н.Гоголь

Александр Сергеевич Пушкин... «Наше все», как сказал однажды Аполлон Григорьев. Спорить с этим так же бессмысленно, как подвергать сомнению великодержавность России. Даже при написании первых строк абзаца для меня ограничиться одним лишь «Пушкин», признаюсь, выглядело бы неким «святотатством». И это вполне объяснимо. Во-первых, Александр Сергеевич был и остается не просто писателем: он — Поэт. Великий. Знаменитый. Любимый. А во-вторых, «наше все» — это и есть Наше Все. От Лукоморья, где дуб зеленый, до Онегина с Ленским, а также Пугачевым.

Александр Пушкин для русского народа и отечественной литературы — нечто большее из всего того многого, оставленного нам предками (вспомним: «Поэт в России — больше, чем поэт»). Пушкин — это явление. Огромное и самобытное, почти неестественное, преобразовавшее не только нашу литературу, но и искусство в целом. И когда толкуют о гениальности Байрона, Гейне или, скажем, Уитмена, нам остается лишь пожимать плечами — единственное, что может себе позволить самодостаточный человек. Именно в этом, на мой взгляд, и заключается скрытый феномен Пушкина: он сделал нас самодостаточными.

Считается, что разделять чье-либо творчество на раннее и позднее, пусть даже условно, не совсем этично. Творчество всегда едино. Другое дело, оно либо талантливо, либо нет. Когда же речь заходит об исключительной одаренности, в таком случае имеет место только одно: с годами талант, подобно хорошему вину, лишь «загустевает», набирая необходимую зрелость. Начавшись с невинного стишка, творчество литератора порой способно дорасти до заоблачных высот. Если, конечно, успеет.

Как бы ни были гениальны произведения Пушкина-лирика и Пушкина-прозаика, к сожалению, можно лишь констатировать, что в свои тридцать шесть он сделал лишь самую малость из того, что мог бы. Он просто ничего не успел! И десятки пушкинских романов и сотни стихов так и остались ненаписанными... И в этом весь трагизм ранней смерти «гения русской литературы». Именно поэтому тайна гибели поэта уже почти как два столетия не дает нам покоя; каждый из нас никак не может смириться с тем, что «Онегина» с нами давно уже нет. Ведь этого, понимаем мы, не может быть — потому что не может быть никогда!

Когда же речь заходит о той страшной дуэли на Черной речке, нам с невероятной скрупулезностью хочется разобраться, докопавшись до самой сути, в причинах давней трагедии. Как и почему его не стало — вот в чем вопрос. И напоследок (скорее от отчаяния) не помешало бы ткнуть пальцем — нет, даже не в непосредственного убийцу, а в кого-то еще. Например, в докторов, не сумевших спасти «солнце русской поэзии», или, скажем, в самодержца, хладнокровно наблюдавшего за травлей Пушкина, закончившейся трагедией.

О чем это я? Да все о том же — о справедливости. Трудно смириться с непоправимым. Даже спустя почти два столетия. И уверен, пройдет еще столько же (и десяток раз по столько!), а боль утраты от этого все равно не утихнет. Подозреваю, она станет еще острее и животрепещущей. Потому-то нас с такой силой тянет к истокам трагедии, разыгравшейся в январе 1837 года на окраине Петербурга. Впрочем, поединок Пушкина с Дантесом уже навсегда воспринимается исключительно в нарицательном значении: роковая дуэль...

* * *

Все произошло настолько внезапно, что никак не укладывалось в голове. Всего несколько секунд назад перед его глазами был виден ненавистный силуэт соперника. После сигнала Данзаса они начали сближаться. Один шаг, второй...

Хотелось бежать, а не плестись. Чтоб одним выстрелом быстрее покончить с негодяем. Нет, сегодня не будет «благородных выпадов» в воздух или в близлежащие кусты, коими сопровождались его поединки с Кюхлей или задирой-генералом. То были игрушки, баловство, некое подражание настоящей дуэли. Теперь другой расклад. Здесь, на Черной речке, все по-настоящему. Либо он — либо его. В любом случае скоморошничать никто не собирается. И выстрелов в небо не будет! Сегодня все узнают, как он умеет стрелять. Хотя никто даже не догадывается, куда последует выстрел. Главное, успеть...

О эти муравьиные шажки! Они ни на йоту не приближают к подлому сплетнику. Выстрелить — и покончить со всем одним махом! А потом уехать в деревню вместе с Натали и детишками... Он и они. И никого больше. Одни! Тишина, уединение и свобода. Свобода! Что может быть лучше! Прочь условности, этикет, ставшая навязчивой привычка оглядываться... Он будет спокойно писать — столько, сколько душе угодно. Лишь бы хватило времени. Время — вот что стало настоящим дефицитом. Будто рыба об лед... Подметные письма, тревожные переживания и думы... Эти думы буквально сводят с ума. Днем думы, а ночью — кошмары. Постепенно и сама жизнь превратилась в единый кошмар...

Еще один шаг... Какой-то неловкий и вновь муравьиный. Где-то рядом, сразу за мушкой длинноствольного кухенрейтора^[1], чернеет контур врага. Промахнуться невозможно — на этот раз он просто не имеет на это права! Промах унизит еще больше. Сегодня не ваш день, господин Дантес!..

Где-то на опушке воет собака; в стороне вдруг закаркал встревоженный ворон. Не каждый день в зимнюю стужу сюда наведываются люди. Не к добру. Старый ворон знает, чем заканчиваются подобные сходы...

Все непременно закончится кровью, таковы условия дуэли. Иначе никак. Позор навета должен быть смыт кровью подлого клеветника! Виновник всех бед, он понесет заслуженное наказание. Поэтому идти навстречу пистолету было не страшно. Хотелось одного — побыстрее выстрелить. Бежать и стрелять. Чтобы все наконец-то закончилось и все закрыли рты. Окропив снег, кровь врага смоет позор. Ну а теперь — не промахнуться...

Четвертый шаг давался словно во сне... После пятого оказался у барьера — шинели Данзаса. Не сон ли это в самом деле? Пистолет от мастера Ульбриха^[2] — штука серьезная, бьет не щадя. Можно стрелять прямо с места. При точном попадании в грудь или голову шансов спастись никаких. Но в том-то и дело, что издалека да при сильном волнении промахнуться проще простого. Поединок — игра нервов: можно победить и до выстрела... Очень важно показать противнику свое к нему пренебрежение. И только абсолютное спокойствие способно это продемонстрировать. Поэтому он будет хладнокровен, а стрелять начнет, хорошо прицелившись. Еще секунда — и все закончится...

Противный треск спереди совпал с сильным ударом, отозвавшимся резкой болью в правом боку. Удар оказался такой силы, что в глазах закружилось и все полетело в тартарары. Когда он через несколько секунд приоткрыл веки, перед ним блестел иссиня-белый снег. Такой холодный и торжественный. Как саван... Под грудью лежала шинель секунданта, холодная и какая-то безжизненная. Где-то далеко противно кричал ворон...

От этого крика он мгновенно пришел в себя. По-видимому, на какое-то время сознание покинуло тело. Но шум ветра и воронье карканье вернули к действительности, заставив вспомнить о дуэли. В правой руке чернел пистолет. О-пе-ре-дил... Тот, который стрелял в него, опередил. По-видимому, выстрелил уже на четвертом шаге. Какая досада! Попробовал перевернуться с живота на бок, но тут же, застонав, затих. Нестерпимая боль резанула низ живота, ударила куда-то в ногу. Мутило. Рядом склонился подоспевший Данзас, с испуганным, бледным лицом. Нет, дуэль продолжится... Он еще жив, и есть силы сделать свой выстрел... Приподнялся на локте и еле сдержал стон. Как-то странно онемели ноги. Такое чувство, будто весь в чем-то липком... Кровь?..

Потянул из снега пистолет. За ним выстрел. Отказаться — показать свою слабость и неспособность защититься. Странно, голова теперь работала нормально. В отличие от тела. Ноги... И бок. А еще это... липкое.

Рядом с лицом Данзаса мелькнуло другое — секунданта Дантеса господина д’Аршиака. Невдалеке стоял ненавистный Дантес. Он его не видел — только чувствовал. Каждой клеточкой раненого тела. Кто-то предложил прекратить поединок. Это уж слишком!

— Attendez! Je me sens assez de force pour tirer mon coup...*

Даже нескольких слов, сказанных по-французски, для истекавшего кровью тела оказалось достаточно, чтобы едва вновь не потерять сознание. Голова закружилась, склоняясь на грудь. По крайней мере, он свое слово сказал: дуэль продолжится.

Рядом возился взволнованный Данзас. Пистолет, который Пушкин продолжал сжимать в онемевшей руке, оказался забит снегом. Чувствительный к влаге, заряд мог подвести, поэтому следовало произвести замену. Хотя времени в обрез: лицо раненого, потерявшего много крови, можно сравнить разве что со снегом. Правда, оно не отливало синевой, больше напоминая восковую, неживую маску.

Дантес нехотя возвращался к барьеру. Секундант Данзас занимался пистолетами. Последнее не понравилось господину д’Аршиаку, который начал было возражать против замены оружия. Однако Дантес подал тому знак о своем согласии.

Когда рука вновь почувствовала тяжесть пистолетной рукояти, волнение наконец улеглось. Он вдруг успокоился. Теперь можно стрелять. Значит — отомстить. В этот момент желание отомстить велико как никогда. Все остальное не имеет никакого значения. Ни чудовищного ранения, ни страха. Только оно — это непреодолимое желание выстрелить. С трудом уперся левой рукой в снег, который предательски проваливался, усиливая нестерпимую боль и мешая хорошенько прицелиться. Пистолет поднимался слишком медленно, напоминая пудовую гирю. Этот «ульбрих» был слишком тяжелым, чтобы можно было прицелиться наверняка.

Что-то мешало — то ли слеза, скатывавшаяся с прицельного глаза, то ли дрожавшая мушка. Слеза не от боли — от холодного ветра, не прекращавшегося все последние дни. Слезящийся глаз долго не может отыскать цели. Цель — силуэт по другую сторону барьера. Попасть в человека, стоящего к тебе вполоборота на значительном расстоянии, не так-то просто. Ха, да он, этот франт-французишка, испугался! Именно сейчас, когда его противник почти недвижим валяется на снегу. Под прицелом страшно любому — даже самому отважному. Пусть побоится. Прикрывает грудь рукой, ежится... Грудь ни при чем, ведь пуля уйдет не туда... А ну-ка, господин Дантес, почувствуй вкус собственной крови!

Выстрел сильно отдал в руку, отозвавшись во всем теле нестерпимой болью. Но это раненого уже ничуть не занимало. Его пристальный взгляд был устремлен в одну точку — к Дантесу. Мгновенно рассеивавшийся пороховой дым открыл отрадную картину: противника не было. Француз повержен; недруг упал, сраженный ответным выстрелом. Его выстрелом!

— Bravo!..

И только теперь его горячая голова коснулась приятного холода синевшего в сумерках снега...

Почему умер Пушкин? Неужели поэта нельзя было спасти? Так ли уж бессильны оказались доктора, двое суток находившиеся у его постели, или было что-то другое? Почему тяжелораненому не была произведена хирургическая операция? А Дантес отделался лишь легкой раной?.. Без малого два столетия эти вопросы будоражат наше воображение. И, пытаясь ответить на них, каждый раз мы открываем для себя что-то новое...

Несколько лет назад один знакомый врач подарил мне тоненькую книжицу «Мой Пушкин» некоего Владислава Соколова. Имя автора ни о чем не говорило, поэтому я недоуменно посмотрел на приятеля.

— Да, забыл сказать, — встрепенулся тот. — Один из пациентов подарил. Бери, у меня их две. Кстати, написал коллега — хирург, а по совместительству — хороший поэт. Почитай, почитай...

После этого книжица долгое время пылилась дома на книжной полке, пока я о ней окончательно не забыл. Однако, собирая материал по Пушкину, вдруг случайно на нее наткнулся. А когда пролистал, понял, что Владислав Соколов действительно оказался талантливым поэтом. И одно стихотворение из его «пушкинианы» станет блестящим эпиграфом к тому, о чем пойдет речь ниже:

Так случилось, что, тысячу раз

Обращаясь душою к поэту,

Маску Пушкина только сейчас

Я увидел напротив портрета.

В старой даче, где мир и покой

Свили гнезда под кронами сосен,

Показал академик Благой

Мне ту маску в ту позднюю осень.

За окном, безмятежно журча,

Тек ручей в обрамленье кленовом,

И смотрел я глазами врача

На лицо безнадежно больного.

Скорбный лик, заострившийся нос,

Чистый лоб, как упрек и расплата,

С бледных губ не слетевший
                                                  вопрос —

Маска смерти, лицо Гиппократа.

Боже мой, сколько тяжких
                                                больных,

Пораженных ножом или пулей,

Мы спасли из объятий стальных,

Солнцу, жизни и людям вернули.

Погрустнел академик Благой,

Смежил веки в раздумчивой неге,

Гладит робко воздушной рукой

Старый томик «Евгений Онегин».

И в затерянной дачной глуши

Со страниц пожелтевших романа

Входит в комнату Ленский в тиши

И у столика пишет Татьяна.

Как луна, восковое лицо,

Три свечи над потухшим камином,

Кто-то тихо взошел на крыльцо, —

Может, верная няня Арина.

Нет, России теперь не уйти

От вины, как от тяжкого стресса...

Ведь его можно было спасти

Через век после раны Дантеса.

Так можно ли было спасти Александра Сергеевича Пушкина?..

В Подлинном военно-судном деле о дуэли Пушкина с Дантесом нет ни одного медицинского подтверждения характера ранения поэта; впрочем, и о причинах смерти — тоже почти ничего. Лишь вскользь упомянуто о «смертельной ране в грудь». Хотя еще на этапе дознания следователь Галахов записал, что Дантес дрался с Пушкиным на пистолетах и «ранил его в правый бок и сам был ранен в правую руку». Данный «огрех» заметил и командир Отдельного гвардейского корпуса генерал Бистром, указавший на «отсутствие надлежащего засвидетельствования о причине смерти Камергера Пушкина».

Замечание генерала не укрылось от внимания членов Аудиториатского департамента, которые соизволили сделать соответствующую приписку: «...первый выстрелил Геккерн и ранил Пушкина в правый бок... Пушкин ранил Геккерна в руку». Поэтому, утверждая доклад военного министра, император Николай I знал, что поэт был ранен именно в правый бок.

Ну а теперь давайте разбираться. Для начала взглянем на донесение по инстанции старшего полицейского врача Юденича: «Полициею узнано, что вчера, в пятом часу пополудни, за чертою города, позади Комендантской дачи, происходила дуель между камер-юнкером Александром Сергеевичем Пушкиным и порутчиком Кавалергардского ее величества полка бароном Геккереном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. О чем вашему превосходительству имею честь донесть.

Старший врач полиции Юденич, Петр Никитич, стат. советник. 28 генваря 1837 года № 231-й».

Как видим, ни о какой «смертельной ране в грудь» нет ни слова. Если верить полицейскому доктору, рана Пушкина «в нижней части брюха». К слову, его соперник был ранен «в правую руку навылет», получив при этом «контузию в брюхо».

Через двое суток после дуэли Александр Сергеевич Пушкин скончается. Уже в те годы умерших насильственной смертью вскрывали. Не стал исключением и поэт. Официального акта вскрытия никто не видел. Зато сохранилась «Записка Даля», в которой четко указано место ранения: «...пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней передней оконечности чресельной, или подвздошной, кости (ossis iliaci dextri) правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и, встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробила ее и засела где-нибудь поблизости...»

Таким образом, пуля Дантеса угодила Пушкину не в грудь и даже не в бок. То было ранение в таз.

* * *

Теперь обратим внимание на рану Дантеса. Здесь все проще, ведь француз неоднократно освидетельствовался военным врачом Стефановичем. Вот выдержка из осмотра от 5 февраля 1837 года: «...поручик барон Геккерн имеет пулевую проницательную рану на правой руке, ниже локтевого сустава на четыре поперечных перста; вход и выход пули в небольшом один от другого расстоянии. Обе раны находятся в сгибающих персты мышцах, окружающих лучевую кость, более к наружной стороне. Раны простые, чистые, без повреждений костей и больших кровеносных сосудов...»

Данная информация — из так называемых «официальных» источников. Из неофициальных же позволю себе привести лишь несколько.

В письме к поэту-фронтовику Денису Давыдову князь Вяземский о пуле, ранившей Дантеса, рассказывал следующее: «...пробила мясо, ударила в пуговицу панталон, на которую надеты были помочи, и уже ослабленной отскочила в грудь». А вот что по этому поводу писал Василий Андреевич Жуковский: «...Геккерен упал, но его сбила с ног только сильная контузия. Пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь, и, будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою панталоны держались на подтяжке...» «Пуля пробила руку Дантеса, — писала фрейлина императрицы Софья Николаевна Карамзина, — но только в мягких частях, и остановилась против желудка — пуговица на сюртуке предохранила его, и он получил только мягкую контузию в грудь».

Как видим, везде фигурирует пуговица — то ли от мундира, то ли от сюртука или подтяжек для панталон. А вот удар от рикошета пришелся на живот, скорее всего оставив синяк. Хотя штаб-лекарь Стефанович при освидетельствовании раненого отмечал, что «наружных знаков контузии незаметно». Пусть будет так, не суть важно. В любом случае не самый худший исход для дуэлянта.

Так вот о пуговице. Эта штуковина на одежде Дантеса, которая, по-видимому, его действительно защитила, наделала больше шума, чем все остальное.

Чтобы понять суть вопроса, предлагаю вспомнить, как стоял Дантес: правым боком к противнику, вполоборота. Почему правым, а не левым? чтоб подальше от сердца. Рука — дополнительная защита тела от пули соперника. Лучше быть раненным в руку, чем убитым в сердце при фронтальной стойке. Пуля, выпущенная Пушкиным, пробила мягкие ткани правого предплечья (не задев кости), после чего, слегка ослабленная, столкнулась с препятствием на одежде — пуговицей, от которой, срикошетив, отлетела в сторону. Эта же пуговица, по-видимому, и вызвала контузию «в правой верхней части брюха».

Казалось бы, все ясно и понятно. Ан нет! Именно эта несчастная пуговица и явилась поводом для «исследователей» разных уровней и степени компетентности ломать копья почем зря. Нет, кричат одни, если бы пуля попала в пуговицу, от нее не осталось бы и следа: застежку просто-напросто разнесло бы вдребезги, а тело при этом оказалось иссечено мелкими осколками. Другие пошли еще дальше, уверяя, что Дантес уцелел по единственной причине: в тот день он якобы был защищен... нагрудником кирасы! При чем здесь кираса, возражают им третьи, все дело... в специальной кольчужке из металлических пластин, изготовленной то ли в Берлине, то ли в Архангельске...

Одним словом, чушь несусветная! И вот почему. Дуэль — вещь принципиальная. В самом названии — вся суть: «поединок чести». Люди сходились у барьера не для того, чтобы убить или быть убитыми. Жизнью рисковали для единственного — отстоять поруганную честь. Зачастую даже не свою, а, скажем, любимой женщины. И это следует понимать. Тогда и мысль о «кольчужке» покажется если и не бредовой, то уж точно глупой.

Представим, что Дантес, одев под кавалергардский мундир что-то вроде кирасы, вышел к барьеру. В таком случае человек мог быть либо патологическим трусом, либо конченым дураком. Однако ни тем ни другим француз не являлся. Дамским угодником — да, и даже негодяем. Но не дураком. И не трусом. Поэтому в дуэльном кодексе все же разбирался. Он шел под пулю (возможно — под пули, в случае промаха обоих) и прекрасно осознавал, что даже легкое ранение в руку или, скажем, в шею сразу бы вскрыло обман. И это бы стало для него самым настоящим позором!

И вот еще. У каждого из дуэлянтов были секунданты, роль которых общеизвестна. Так, непосредственно перед поединком эти самые секунданты на месте выполняли довольно щекотливую функцию.

Из книги военного следователя царской армии Петра Александровича Швейковского «Суд общества офицеров и дуэль в войсках Российской армии» о правилах русской дуэли: «...секунданты бросают жребий на оружие и место. При поединке на холодном оружии — снимается верхнее платье (кроме рубашки) до пояса. Из карманов вынимается все, даже при поединках на пистолетах. Секунданты удостоверяются, нет ли на груди у противника своего клиента какого-либо предмета, могущего парализовать удар или оказать сопротивление пуле, и приглашают противников следовать на указанные жребием места и, по предложению распорядителя, передают им оружие».

Вот так. Как говорится, доверяй — но проверяй. И проверяли. Хотя ни Данзас, ни д’Аршиак в своих воспоминаниях об этом даже не обмолвились; как и о том, что перед дуэлью удостоверились в исправности пистолетов и в том, что оба заряжены. Это было слишком очевидным — обязательным правилом.

Отказ от осмотра считался уклонением от дуэли. Верхнее платье, как правило, не снималось; секунданты изымали у дуэлянтов документы, часы, портмоне — все то, что могло помешать траектории пули. И разумеется, прохлопав туловище представителя противной стороны, могли удостовериться в отсутствии какой-либо защиты. Так что все по-честному.

Смыть позор в случае обнаружения «кольчужки» Дантес не смог бы никогда. Ни он сам, ни его дети и даже внуки... Из чувства омерзения с таким никто не только ни разу бы не вышел к барьеру, но и здороваться перестал бы. Зачем тогда вообще жить? Не лучше ли раз рискнуть, чем всю жизнь ходить оплеванным?..

Вот, господа, что для настоящего дворянина значила дуэль. А для «ненастоящего»? — спросит кто-то. «Ненастоящие» просто-напросто не стрелялись: откупались, судились, обливали друг друга грязью...

В тот день, 27 января 1837 года, у Черной речки сошлись «настоящие». Так что «кольчужку» фантазеры-любители пусть оставят при себе...

* * *

Князь П.А. Вяземский (из «Старой записной книжки»): «Был у меня приятель-доктор, иностранец, водворившийся в России и если не обрусевший (от инокровного и иноверного никогда ожидать нельзя и не нужно совершенного обрусения), то, по крайней мере, вполне омосквичившийся. Он был врачом и приятелем всего нашего московского кружка, до 1812 года и долго после того. Он был врач не из ученых, хотя и питомец итальянских медицинских факультетов, когда-то очень знаменитых, но он был из тех врачей, которые нередко исцеляют труднобольных. Глаз его был верен, сметлив и опытен. Если не было в нем много глубоких теоретических и книжных познаний, но зато не было и тени шарлатанства и беганья, во что бы то ни стало и часто не на живот, а на смерть, за всеми хитросплетенными новыми системами... К тому же... он имел душу, сердоболие, неутомимое внимание за ходом и разносторонними видоизменениями болезни, веселые приемы и совершенно светское обращение. Могу говорить о нем с достоверностью и досконально, потому что два раза, в труднейших и опаснейших болезнях, был я в руках его, и оба раза я... оттолкнул мрачную дверь гроба и остался, как вы видите, на земле, чтобы прославлять имя моего земного спасителя. Он был не лишний и у постели больного, и за приятельским обеденным столом. Во всяком случае, мы выпили с ним более вина, нежели микстур, им прописанных. <...>

Однажды жаловался он мне на свои домашние невзгоды с женой.

— Сами виноваты вы, — сказал я ему. — Доктору никогда не нужно вступать в брак: каждый день и целый день не сидит он дома, а рыскает по городу; случается и ночью: жена остается одна, скучает, а скука — советница коварная.

— Нет, совсем не то, что вы думаете, — перебил он речь мою.

— Во всяком случае, повторяю: что за охота была вам жениться?

— Какая охота? — сказал он. — Тут охоты никакой не было, а вот как оно случилось. Девица N., помещица С-кой губернии, приехала в Москву лечиться от грудной болезни. Я был призван, мне удалось помочь ей и поставить ее на ноги. Из благодарности влюбилась она в меня: начала преследовать неотвязной любовью своей, так что я не знал, куда деваться от нее и как отделаться. Наконец расчел я, что лучшее и единственное средство освободиться от ее гонки за мной есть женитьба на ней. По моим докторским соображениям и расчетам, я пришел к заключению, что, хотя, по-видимому, здоровье ее несколько поправилось, год кое-как вытерплю; вот я и решился на самопожертвование и женился. А на место того она изволит здравствовать уже пятнадцатый год и мучить меня своим неприятным и вздорным характером. Поди полагайся после на все патологические и диагностические указания науки нашей! Вот и останешься в дураках...»

Идем дальше.

С этой злосчастной пуговицей до конца не все понятно. Например, не совсем ясно, от чего она была. От мундира или все-таки от подтяжек для панталон? Где же правда? И важна ли она вообще?

Очевидно одно: ни о каком «сюртуке» речь идти не может. В тот день Дантес стрелялся в двубортном зеленом кавалергардском мундире с двумя рядами пуговиц, по шесть в каждом. И это важно. Хотя бы потому, что они могли быть серебряными (пусть посеребренными); главное — металлические. А вот для подтяжек применялись какие угодно — костяные, перламутровые, деревянные, — но вряд ли из металла. Для чего все это? Дело в том, что по-настоящему срикошетить могла лишь металлическая пуговица, то есть твердая и не настолько хрупкая, чтобы разбиться вдребезги от здоровенной пули, летевшей с бешеной скоростью. (Замечу, пистолеты, из которых стрелялись дуэлянты, отличались существенной убойной силой; с учетом минимального расстояния (7–8 метров) пули того и другого представляли серьезную угрозу для жизни обоих.) Впрочем, кто сказал, что у Дантеса пуговица для панталон не могла быть металлической?..

Вот ведь, дались эти панталоны, возмутится кто-то. И окажется неправ. Об этой пуговице слишком много свидетельств, поэтому примем за очевидное: то была пуговица, удерживающая подтяжки для панталон.

Поверив свидетельствам современников, попробуем разобраться в другом: куда стреляли дуэлянты? С французом понятно — он выстрелил в пах. Умышленно или нет, но его пуля разворотила противнику полтаза и крестец. Так что ни о какой «смертельной ране в грудь» и «ране в бок» говорить не приходится.

А вот на ране самого Дантеса хотелось бы остановиться подробнее. Как мы уже говорили, он стоял к противнику правым боком, с согнутой в локте правой рукой с пистолетом и... Стоп! Вот здесь-то нам, неискушенным, очень легко ошибиться. Чтобы понять, как на самом деле стоял Дантес, проследим за каждым движением француза с точки зрения рациональности.

Итак, профильная стойка уменьшает площадь попадания. Логично. Прижатая к боку рука усиливает защиту от пули ровно на собственную толщину; в случае же попадания в плечевую кость пуля могла полностью утратить убойную силу или, на худой конец, срикошетить. Тоже вполне логично. Рука согнута в локте, чтобы... Чтобы — что?.. Ну, например, чтобы ударившая в согнутый локтевой сустав пуля уж точно не дошла до ребер... Или таким нехитрым способом пистолетом защитить часть лица — нос, глаза... Н-да... Тоже вариант — но логичный ли?..

Тогда что логично? А наиболее логичный вариант — вообще не сгибать руку! По крайней мере, в той дуэли. Где с самого начала было определено негласное правило дуэлянтов. Да-да, было и такое...

Любой поединок изначально имел причину, побудившую к нему: ревность, бесчестный поступок, оскорбление... Иногда опытному бретеру достаточно было выстрелом сбить фуражку с головы противника, чтобы привести того в чувство. Рана в руку могла служить предостережением не садиться за карточный стол с желанием откровенно пошельмовать. Наиболее же кровавыми и трагичными были дуэли, причиной которых послужила женщина. В таких случаях бились отчаянно, с особым ожесточением и частенько со смертельным исходом. С трех шагов, «через платок»! Иногда подобные поединки называли убийством. Бывали случаи, когда погибали оба соперника. И это считалось не самым худшим исходом.

Хуже было другое — оказаться тяжелораненым. И тому имелась существенная причина. Потому как особо отчаянные, зная, что могут погибнуть, не желали оставлять противнику ни шанса. Ни единого шанса иметь выжившему дело с той, из-за которой двое мужчин сошлись у барьера. И стреляли друг другу... в пах. И так называемые тазовые ранения являлись своего рода визитной карточкой «амурных дуэлей» — когда соперники стреляли «зеркально», в одно и то же место...

Из разряда таких оказался и поединок Пушкина с Дантесом. И первый выстрел, сделанный французом, полностью это подтверждает.

Вернемся к тому, как стоял, ожидая ответного выстрела, Дантес. Хотя с этим мы вроде как определились; осталось разобраться — с согнутой рукой или все-таки не согнутой?

Для начала пробежимся по письмам... Та-ак, что там по этому поводу писал сбежавший секундант д’Аршиак?.. Ничего. Данзас? Тоже пусто. Допросы Дантеса и Данзаса также ничего не проясняют. Следовательно, мы не знаем, как стоял Жорж Дантес-Геккерен у барьера. Зато его хорошо видел сам Пушкин, когда целился в «негодяя». Вопрос: куда целился? И здесь нам как раз может помочь та самая пуговица, которая, извиняюсь, уже оскомину набила...

* * *

Выстрелив первым в таз, Дантес, безусловно, вполне отдавал себе отчет в том, что он сделал. И ничуть не сомневался, что у раненого Пушкина теперь к французу имелся особый счет. И куда тот будет стрелять, гадать не приходилось. Поэтому Жорж Дантес не прикрывал пистолетом голову, а ребра локтем. Его рука с пистолетом прикрывала пах! И не было никакого согнутого локтя. Рука была выпрямлена вдоль тела, а кисть с зажатым в ней пистолетом находилась как раз напротив того места, куда, как ожидал француз, последует выстрел. (Кто знает, может, даже подстраховывался левой. Как себя вести под дулом пистолета — дело каждого; стоять у барьера — уже само по себе мужество.)

Так вот, будь рука согну