Огни поэзии

Поэзия Дианы Кан — яркая, праздничная, настоянная на сильных чувствах и эмоциях, всегда продутых онтологическим ветром:

Над станицей гуляют зарницы,
Не боятся в ночи заблудиться,
Озаряют амбары, и грабли,
И крылатый колодец-журавлик,
Что навеки повязан с землею,
Хоть о небе тоскует порою...
Озаряют пространства темницы
Загулявшие эти зарницы.
 

Зарницы, кажется, переливаются перьями Жар-птицы, волшебной, точно залетевшей из всплывшего наконец-то из-под метафизических вод Китежа, озаренного воплотившимися огнями русской мечты.

Прекрасен Шукшин, оставивший людям свои — но и их! — истины:

Мы все — немного чудики.
А ты у нас — один!
Нам истину на блюдечке
Преподнеси, Шукшин!

Она, по-русски ёмкая,
Необходима нам,
И с голубой каемкою,
Конечно, по краям.
 

Сильный звук Д.Кан вибрирует и трепещет флагами на ветру, взмывает в поднебесье и играет — смертельно всерьез, ибо жизнь одна.

Как и смерть.

Но — стихи словно отменяют последнюю, сильно укореняясь в метафизическом пространстве...

Под грифом конкурса «Рождественская дуэль» собраны различные поэты, чьи голоса вполне самостоятельны, чтобы прислушаться к ним.

Мария Афанасьева предлагает пейзажные картины, словно просвеченные тайной изнутри: попытка разгадать будет напрасна, лучше просто фиксировать, созидая словесный орнамент стиха:

В канавах придорожных лодки-утки
носы купают, прячутся в кусты.
Стоят, накинув облачные куртки,
два города — их разделил пустырь
в тугих кудряшках розового клевера.
 

Вот как весна увидена из тамбура:

Между сосновых колонн
                                    и еловых развалин
Леса, на кадры разбитого стуком
                                                         и бегом,
Видятся черные рты
                             обалдевших проталин,
Пялятся лужи, с пейзажем сливаясь
                                                      при этом.
 

И почувствуется движение, резкое, быстрое, хотя несколько сумрачный колорит стихотворения может и подавить собою...

Но — движение развивается вперед, к новым видам, что непременно будут светлее.

Вспыхнут золотоглазые кусты: возникнут стихи Вероники Железниковой:

золотоглазые кусты глядят
                                  из-за спин деревьев.
лиловый лилейный дракончик
                                          замечен в траве.
                                 ave, животное цвета!
как называется это растение?
                                          тень и я,
мы идем медленно вдоль этих
                                       прозрачных мест.
 

Верлибр шествует по миру, предлагая разные варианты оного, и они, раскрываясь, вбирая все больше и больше деталей мира, интересно показывают данность глазами поэта.

Верлибром не исчерпываются возможности Железниковой:

в воздухе белом что-то свистит,
                                                         дрожит.
вдалеке тетива визжит —
                                                 вжик! —
стрела с косулей наперегонки
                                                        бежит.

хвощ луговой — это хрящ
                                          травяной кости,
а может, наоборот,
но если яблоко потрясти — в нем
                                           семечка запоет,
если яблоко надкусить —
                              ничего не произойдет.
 

Есть в ее поэзии нечто от великолепного детского удивления миром: ах, оказывается, он таков: и яблоки моментов бытия так округлы!

Необычное видение... самой земли предлагает Екатерина Пешкова:

Клубок Земли вокруг своей оси
Наматывает тени, что с закатом
Становятся длиннее. И набатом
Звучат шаги секунд. Совсем
                                                      вблизи.
 

Услышанные шаги секунд свидетельствуют об особой акустике поэта, тонко вслушивающегося в пространство, перенасыщенное звуковыми вибрациями.

Ею же услышанная музыка любви отличается неожиданностью, подана с некоторым сомнением в правомочности собственного взгляда на оный дар:

Мелодия любви. Начало с кварты.
Приятный звук для сердца и ума.
Когда бытует фальши кутерьма
И диссонансы, будто бы чума,
Съедают души, этот дивный дар ты
Считаешь Божьим.
 

Разговорная интонация Анастасии Черепниной подкупает открытостью и свободой строк, словно выпадающих из самой жизни:

Он говорит: «У тебя грустинка
                                      в глазах, в стихах,
И бледная кожа, и кофе крепче,
                                                 чем нужно».
Я киваю, да только бы греться
                                                  в его руках.
Солнце раскованно и облака
                                                  жемчужны.
 

Крепко сделанные стихи насыщены подробностями яви, и их оттеночная игра организует своеобразный космос жизни:

Смахнула сон, как сахар с мармелада.
Квартира, воскресенье, шесть утра.
И смотрит месяц как-то виновато,
Пока рассвет вершит свои дела...
 

Цикл Екатерины Стрельниковой «Ноябрята» создан разными красками, и сочетания их, порой неожиданные, организуют убедительную панораму жизни:

Дом мой стоит глазами
В губы закатным тучам,
В реку с шестью холмами,
Плачущими горюче.

В них — в каблуках заката
Под чешуей лесистой —
Ёжатся ноябрята
Чьей-то тоской ершистой.
 

От тайны лесной идущие стихи — в чем-то пересекающиеся с пестротой мелодий русского поэта, происходящего из народной среды, Н.А. Клюева — совершенно самостоятельные, ну а песни льются на разные лады:

В этой посадке есть угол, где
                                          топкое место, —
Можно зайти в землянику и стать
                                                земляникой,
Можно кричать — и пугать
                                 воробьев окрестных,
Странно смеющихся около
                                                     повилики.
 

Таинственный акт превращения словно показывает метаморфозы постоянно меняющегося мира, насыщенного чудесами, надо только видеть.

Летят «Гуси» Натальи Джурович:

Гуси, гуси! Да пусть бы кричали,
Пусть колола бы пятки трава,
Лишь бы речка как раньше журчала
Там, где бабушка вечно жива...
 

Подлинность грусти, когда не трагический излом яви, и воспоминания детства, которым начинается стихотворение, только подтверждают сие.

Много грусти, но она светла и в ней есть моменты сопричастности всему кругу жизни:

И опять этот май неумело,
                           но искренне всхлипнет,
Содрогнется нечаянно в светлом,
                                        дурманном чаду.
По аллее бреду (и грустит
                                      белопенная липа)
Или крохотной былкой
                         в чужом прорастаю саду.

Зазвучат «Фуги» Эльдара Ахадова. Они порой кратки, при этом точность увиденного фиксируется с необыкновенной живостью:

А тень — удлинена
Еще немного.
А тень —
Удивлена,
Как морда дога.
 

В поэзии Ахадова может случиться что угодно: человек прыгнет в небо, небо прыгнет в вечность...

Прозвучит «Фуга тишины»:

Тихо.
Послушай, как тихо.
Прислушайся: сверкают планеты —
Ни звука.
Мелькают облака —
Ни шороха.
Проходят годы.
Рушатся горы.
Разрывается сердце...
Тихо.
Так тихо,
Что грохочет в ушах тишина,
И безмолвные взрывы деревьев
Оглушают зеленым глаза.
 

Поэт словно отслеживает парадоксы мира, чтобы, насытив ими свои песни, представить реальность с неожиданных ракурсов...

Туго закручивает смысловые узлы Мария Леонтьева, цветными таинственными кольцами отливает действительность, предлагаемая ею:

Мы шли, стихи читая, по Восстания,
Веселыми казавшиеся мы.
Приветливо кривилось:
                                            «До свидания»
На вывеске закрытой шаурмы.

Дома клонились, падали прохожие,
Стихи звенели, выходя во мглу,
Разбавленную, словно так положено,
Неоновой рекламой на углу.
 

Поэт верит в силу стиха: она не может подвести, пусть мир и утверждает обратное, но... в нем так сильны метаморфозы.

Леонтьева вглядывается в недра тайны, отвергая порой привычный визуальный ряд мира:

Чужое небо. Слепит синева.
«Есть город золотой
                                под небом древним».
А на картинке алыча в деревне,
В которой не придется побывать.

И я смотрю на эту алычу
Сквозь свет и смех чужого, в общем,
                                                                  рая.

И я всему чужая, а сестра я
Тому, чего касаться не хочу:

Тьме, тишине, молчания минуте...
 

Ибо поэзия растет из тишины, и, бывает, стихотворение может созреть за минуту...

Длинные строки Александры Малыгиной свидетельствуют о желании поэта вобрать как можно больше в свои стихи: деталей, ракурсов, подробностей, ибо бесконечное разнообразие жизни подразумевает емкость поэтического произведения:

Гололед и туман как синонимы слова
                                                «коварство».
Погоди, погоди! За тобою никак
                                                 не поспеть...
Девять страшных кругов на пути
                           в тридесятое царство —
как же тут уцелеть, если
                  в каждом движении смерть?
И в иные миры не откроются
                                             чудные двери,
никогда-никогда я не стану
                                   счастливой с тобой.
Посмотреть на часы — все равно
                      что смириться с потерей...
Гололед и туман как синонимы слова
                                                       «покой».

Смерть повсюду, она может настичь в каждое мгновение — но поэт, часто сам не зная, откуда приходят стихи, способен чувствовать иные миры, где все не так, как в привычном...

Может быть, там ценятся стихи...

Четвертый номер журнала «Москва» перенасыщен поэзией, разнообразной, яркой и солнечной, теневой и сумрачной, но главное ощущение, остающееся от этой перенасыщенности: все поэты говорят своими голосами.

Как и должно быть.