Паламарчук

...Хохляцкая настойчивость при русском рвении превозмогает все...

Из романа Петра Паламарчука «Нет. Да»

Исток

Паламарчук — как культурологическое и историософское явление конца ХХ века — требует нескольких пояснительных слов. Я имею в виду не осмысление излюбленных его парадигм о Москве — Третьем Риме, или о Москве как прообразе Небесного Иерусалима, или о роли России в происхождении антихриста. Моя задача гораздо скромнее: обозначить тот корень, те начала, из которых развилось, расцвело и принесло плоды обильные его творчество и наследие, пока еще освоенные не в полной мере даже нами, людьми, которые знали и любили его, не говоря о племени младом и незнакомом.

Малороссийская закваска, происхождение из двух ветвей украинского поспольства — духовного и воинского — вот, как мне кажется, ключ к пониманию Паламарчука. Девичья фамилия его матери — Кошевая (кошевой атаман — средняя войсковая старшинская должность). «Паламарчук» же — модифицированное от «паламарь», «пономарь», то есть чтец — низшая из степеней духовного звания. Войсковой корень дал Петру ту настойчивость в достижении целей, как литературных, так и окололитературных, которая не могла не поражать всех, кто так или иначе соприкасался с писателем. Отсюда же его невероятная работоспособность, плодом коей стали десятки книг, сочиненных им будто бы между делом. Казалось бы, когда ему все это писать? (И не только писать, но и систематизировать­составлять: чего стоит только бессмертная энциклопедия «Сорок сороков» о четырех объемных томах, посвященная рождению, развитию и уничтожению бесчисленных московских церквей.) Когда ему все это было писать, если на протяжении 25 лет не было в Москве и в России конференции, съезда, собрания, толковища, где не присутствовал бы Паламарчук, и не было ни единого, где бы он не выступал — с обстоятельными и порой длительными докладами, обильно снабженными научными ссылками, с уникальной справочной информацией, которая, кажется, доступна была только ему. Когда в начале 90х годов приоткрылся «железный занавес», к помехам творчеству добавились еще и бесчисленные заграничные путешествия, налаживание связей с русскими диаспорами на всех континентах, розыск уникальных книг зарубежья, издательская и просветительская деятельность — все это ну никак не способствовало спокойной писательской работе. Обычного совписа. Но — не Паламарчука. Иногда казалось, что чем больше было преград и забот, тем плодотворнее была ежедневная его жизнь. Упорство, неотступность, малороссийская завзятость, пренебрежение трудностями, невероятная моральная, психологическая и физическая выносливость — вот что он получил в генах со стороны Кошевых. Ну и знаменитый дед его, маршал Петр Кошевой, дважды герой Советского Союза, первый командующий Западной группой советских войск в Германии, сподвижник Никиты Хрущева, — как его обойти? Много ли маршалов было в былом СССР? Именем славного деда наречены пароход, танковое училище в Омске, улица в Волгодонске... Петр отдал дань памяти деду уже в середине 90х годов: посетил местечко Александрию и Елисаветград–Кировоград, откуда родом был маршал, и сказал с церковного амвона по благословению тамошнего архиерея проповедь. И конечно же о нем написал. Кажется, только академику С.Аверинцеву еще позволялось произносить проповеди в храме, да и то в кочетковском, ради известного эксперимента. Заканчивая с воинской темой, надо упомянуть и об отце Петра, Георгии Михайловиче Паламарчуке, который хотя и был, как я уже говорил, духовного происхождения, но и его коснулась общая судьба наших отцов — Отечественная война, из которой он вышел такожде Героем Советского Союза, знаменитым воителемкатерником Северного морфлота, о чем повествует мемориальная доска на доме, где жил наш Петр; а в городе Северодвинске еще с 1949 года в виде памятника установлен тот самый катер, на котором старший Паламарчук совершал свои беспримерные военные подвиги.

Духовносословная составляющая не менее важна в нашем друге­писателе, нежели войсковая. Тем, кто читал романы и повести Петра, ведом его изысканно­ломаный, искусственно архаизированный, богатый язык, коему более подходит именование наречия или даже речения. В его первой книге «Един Державин», вышедшей в комсомольском издательстве «Молодая гвардия» в 1986 году, то есть в самые дремучие застойные годы, когда его заставили сфотографироваться «без бороды», которую он носил всю свою жизнь, не смогли перешибить и вытравить его «шишковского» письма, что само по себе в контексте поры было уже уникально. За «фотографию» он потом шутя извинялся: завредакциейде «не любил бородатых», а книга осталась — одной из самых значительных, лучших. Оценена она была и тогдашней официальной литературной общественностью, получив премию «За лучший литературный дебют». Остается только пожалеть, что с тех пор она ни разу не переиздавалась. (Отмечу о переизданиях: «Сорок сороков» выдержало четыре издания, и эта цифра не окончательная.) В «серединных» романах язык его несколько упростился, но к концу земной жизни опять «загустел». Природа его художественного языка целиком принадлежит генетически духовному сословию малороссийских «пономарей»бурсаков — с этой бьющей в глаза киевской «филозофией», с гротескным отношением к жизни, с этим невероятным бурлеском, веселостью, химерностью, парадоксальностью, искрометным «гуморе», смелостью не по разуму в хулиганстве, в винопитии, но и в твердом — когда понадобится — стоянии за веру. В этом весь Паламарчук. Не знаю, осознавал ли он свою духовную преемственность с сонмом малороссийских архиереев, призванных некогда Петром I «просвещать» и модернизировать Русскую церковь, которая через полвека после блистательного Святейшего патриарха Никона впала в некий духовный анабиоз.

Скажу об этом немного подробнее.

Четверть века тому, когда на Западной Украине начался погром Православия, отбирались не отдельные храмы, но целые епархии проваливались в вероотступничество, ведомые самостийными лжепатриархами с истеричными лозунгами о «независимости от Москвы». Мне пришлось писать статью «Украинские религиозные нестроения», в которой сама статистика о церковном присутствии малороссов в недрах РПЦ вопияла к небесам совсем о другом: в XVII–XVIII веках большинство архиереев были выходцами из ЮгоВосточной Руси. Начиная со святого митрополита Московского Петра в XIV веке, урожденного галичанина, трудами и произволением которого перенесена была столица Руси из Владимира в Моск­ву, и заканчивая прославленными деятелями и писателями свт. Димитрием Ростовским, свт. Иоанном Тобольским и прочими, не столь ведомыми сегодня. Присовокупив к славному списку и не бесспорного петровского «князя Церкви» Феофана Прокоповича, получим совершенно другую картину, которая позволяет говорить о полной зависимости русской церковной иерархии и низшего духовенства от мощного культурного и религиозного влияния лучших из сынов Малороссии, то бишь нынешней Украины. Причинами тотальной экспансии малороссийских церковников были геополитические особенности всего строя тамошней общественной жизни. Иезуиты, вольготно действующие на просторах Речи Посполитой, испокон веку находили путь к душам людей через знание, во главу угла ставя довольно глубокое и обширное латинское образование. Но получить его мог не каждый жаждущий. Условие было просто и единовременно сложно: требовалось принять католичество. В этом смысле весьма примечателен путь к вершинам «потаенного знания» Феофана Прокоповича: сей влиятельный иерарх эпохи петровских преобразований в юные годы последовательно принимал по мере надобности и католичество, и протестантизм, и снова­таки православие — то, чего требовал данный момент, — и нисколько не переживал о своем вопиющем «отступничестве». Кажется, он и слова­то такого не ведал. Обширные богословские, публицистические и государственные труды, оставшиеся от него, насквозь пропитаны духом протестантизма, и, по мнению знатоков, современников и единокровных ему иерархов, он и помер тайным учеником Лютера — Кальвина. Административный же прессинг преосвященного Прокоповича был таковым, что впору великороссам было вопиять о новом иге, подобном татарскому.

Но — «не было почти рода писательства, к которому не был бы причастен Феофан. Богослов, проповедник, канонист, юрист, историк, поэт совмещались в нем с разною степенью дарования, но, во всяком случае, в необыкновенном сочетании. Таких разносторонних и плодовитых талантов мало можно встретить среди наших деятелей XVIII века. Взятая в целом, личность Феофана Прокоповича всегда останется одной из центральных фигур русской истории XVIII столетия» — возьмем на заметку это авторитетное мнение «Православной энциклопедии». Но что в этом определении — не о Паламарчуке?..

Чтобы завершить свой экскурс в историю, прикровенно связанную с нашим героемписателем, не обойтись без пространного пересказа из значительного труда Константина Васильевича Харламповича (1870–1932) «Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь». Он отмечает, что время с 1700 года до вступления на престол Екатерины II было периодом наивысшего развития малороссийского церковного влияния в Великороссии. «И политические виды, и церковные планы, и личные симпатии ряда государей, начиная с Петра I и кончая Елизаветой Петровной, дали преобладание» в Русской церкви малороссам. Они заняли большинство архиерейских кафедр. К.В. Харлампович привел перечень архиереев­малороссов и их помощников по управлению епархиями. Список поразительный. Помимо архиерейских кафедр, ими были заняты настоятельские места в крупнейших монастырях. В тексте монографии даны списки монастырских настоятелей и монахов­западнорусов по епархиям. Естественно, они же получили первенствующее положение в 1721 году в Св. Синоде. Малороссы были в большинстве своем духовниками государей. Например, духовником Петра III, когда он был великим князем, значился Симон Тодорский. Церковные малороссы руководили религиозным обучением светского и военного юношества, «направляли совесть» солдат и моряков в качестве военного и морского духовенства. Представляли русскую церковь за границей в качестве посольских священников и иеромонахов. Ведали организацией миссионерского дела как в пределах Российской империи, так и вне ее (в Китае). Почти исключительно являлись экзаменаторами «ставленников», должности которых были впервые учреждены в рассматриваемый период. В их руки было передано почти все «духовно­школьное дело». По мнению К.В. Харламповича, им была поручена «не удавшаяся Лихудам и педагогам­великороссам Московская академия, а потом они оказались руководителями духовных семинарий, открытых архиереямималороссами».

Подобные суждения встречаются в исследованиях современных украинских историков. Киев и Левобережье сыграли важную роль в распространении в России системы богословского просвещения, ориентированного на западные образцы. В частности, в Киевской академии получили образование 21 из 23 ректоров Московской академии, 95 из 125 ее профессоров, очень много учителей духовных семинарий России — от Вологды до Тобольска. Но отток образованных людей оказал в конце концов негативное влияние на уровень культурного развития самой Украины.

Для человека, читавшего обширные числом и количеством романы и публицистику Паламарчука, понятно, по каким причинам я столь подробно останавливаюсь на церковной теме XVIII столетия: без и вне ее нет ни его литературного наследия, ни самого писателя и исследователя многоразличной жизни Московского государства. В самом деле — какую книгу Петра ни раскроешь, всюду он, его излюбленный XVIII век: Ваньки Каины, Тайная канцелярия, первые российские сочинители — Кантемир, Новиков да Татищев, дворцовые перевороты, начальные масонские ложи, Гаврила Державин... «Лирический герой» (скажем постарому) паламарчуковых романов — он сам, раздвоившийся, растроившийся и расчетверившийся, но полюбому — «знаток», книгочей, архивист, тщательный сбиратель и коллекционер тысяч забытых историй, анекдотов, курьезов и происшествий, московский чудак­многознайка, прилагающий к любому углу, повороту, дому, историческому персонажу или событию обширную архивную справку, легенду, байку, скабрезность, ухмылку, бурлескное выворачивание смыслов­подтекстов... Все это, несомненно, малороссийская бурсацкая киевская закваска, дух КиевоМогилянской академии, вертепный театр ростовского святителя Димитрия Туптало, печать былой принадлежности предков Петра к малороссийским пономарям­паламарям.

Будем считать совпадением, что параллельно паламарчуковскому литературному деланию на Украине в 80х годах прошлого века зародилась и обильно расцвела так называемая «химерная проза» (Валерий Шевчук, Владимир Дрозд и другие), составляющие элементы которой такожде происходили из бурлескного театра и смеховой культуры бурсацкого Киева XVII–XVIII столетий. Этот яркий литературный эксперимент, к сожалению, быстро миновал и был практически не замечен читателем. Но сосуществование подобного художественного мира различных писателей триединой Руси все­таки симптоматично.

К концу 80х годов Паламарчук без устали возделывал историческую московскую ниву, да и дел там вполне было невпроворот. Но кровь кошевых атаманов привела его не только в недальнее путешествие на правый берег Днепра, в Александрию и Елисаветград–Кировоград, но и далее, в вековую глубь, к эпохе польско­козацких войн XVII столетия, результатом чего была замечательная повесть «Козацкие могилы» — о поражении Хмельницкого под городком Берестечко (1990). В этом же едином историософском контексте написана и «Векопись Софийского собора Кременца­наСлаве» (1992). Да и как было пройти пытливому сочинителю мимо головокружительной западнорусской истории?..

Течение

Наша встреча с Петром состоялась зимой 1986 года. После четырехлетних бездомных мытарств по окончании Литературного института я наконец­то угнездился с юной женой и маленьким сыном в дворницкой коммуналке в бывшем до 1928 года публичном доме на Трубной улице. Обретя наконец­то пристанище, переведя дух и не веря своему счастью, мы с квартировавшими на Сретенке друзьямиписателями, такими же дворниками, как и я, решили, по старому институтскому обыкновению, завести в наших стенах некое литературное толковище. По субботам в одну из наших комнатушек набивалось довольно волосатого и бородатого народу — читали непечатаемые романы, стихи, публицистику, распугивая коммунальных соседей­татар. Из примечательного — доклад Алексея Казакова «Новый Иерусалим» и роман Владимира Шикина «Записки инвалида», произведший настоящий фурор и соборне присужденный к уничтожению с поразительной формулировкой: так талантливо, что надобно сжечь... (В скобках замечу, что действительно все обширное наследие «русского Кафки» Владимира Шикина было им уничтожено. Он круто преломил свою жизнь, принял священный сан, скрылся в дебрях Нижегородской губернии, став впоследствии уникальным священникомдуховником. Умер он средовеком, в сане иеромонаха. Его могила у алтаря главного собора в Дивеевском монастыре почитается церковным народом до чрезвычайности.) Постоянными членами наших собраний были замечательные поэты и мыслители Валерий Шленов и рано умерший Саша Сопровский, Михаил Попов, Владимир Карпец и другие. Както раз к нам попал и прибывший ко мне на постой с аспирантско­библиотечной нуждой прекрасный украинский писатель новой генерации Владимир Диброва, последние 20 лет преподающий в Гарварде. Словом, каждое лыко ложилось в строку... Поразительно, но при таком обильном талантами молодом пишущем народе ни у кого не было не то что книжек, но даже и публикаций. Единственным исключением был Петр Паламарчук, у коего только что вышел отдельным изданием «Един Державин», который и был немедленно прочитан и обговорен. За окном пузырилась перестройка, по всей Трубной вилась бесконечная очередь в винный, в соседней комнате завывал мулла­муэдзин, призванный аки противовес нашими татарами супротив наших третьеримских героев... И впереди нас, кажется, ожидала вся жизнь...

Петра привел к нам пустоцвет Геннадий Ситенко, выпускник журфака МГУ, «беременный» тысячами умопомрачительных литературных идей, но так ничего и не написавший. (Его фамильное прозвище тотчас же было перелицовано Петром в «Диссиденко».) Кажется, именно после этого первого своего появления на Трубной, когда литературный народ после посиделок разошелся, Петр вызвался сопроводить меня на недалекую Лубянскую площадь, где меня ждал еще вечерний урок — уборка заплеванного и заваленного окурками прошедшей за день орды подземного перехода, ведущего от Никольской улицы к монстру «Детского мира». Он ретиво взялся мне помогать мести сор, заправски орудуя метлой и не прекращая какогото разговора. Так началась наша дружба. Через несколько лет, когда меня временно приняли на место плодоносящей девочки в альманах «Памятники Отечества», он стал и автором альманаха. К слову, первую отечественную публикацию Александра Сопровского, дотоле печатавшегося только в зарубежных «Континенте» и «Вестнике РХД», тоже осуществить посчастливилось мне на страницах «Памятников Отечества».

В ту пору Петр активно сотрудничал с редакцией еженедельника «Литературная Россия», располагавшегося в конструктивистском здании «Литгазеты» на Цветном бульваре, и практически ежедневно навещал нас на Трубной. Помимо чисто литературных тем, многие разговоры наши касались и общерусской истории (назовем так искусственно разделенный наречиями и некоторыми национальными особенностями единый в прошлом народ). В ту пору я писал исторический роман о казацком восстании Северина­Павла Наливайко, которое промыслительно пришлось на время жизни и деятельности недостойных епископов­перевертней, ради собственной сиюминутной корысти ввергших на 400 лет в церковную униатскую смуту украинский православный народ. Разумеется, все эти давние дела мы живо обсуждали с Петром. И казалось, «ничто не предвещало беды», как на мутных сорных волнах «перестройки и ускорения» восстали из пепла призраки прошлого: сперва смиренно и слезно стояли на Арбате перед праздным народом прибывшие из Львова «подпольные верующие», окруженные демократическими журналистами и вещавшие на огоньковских страницах одиозного певца ленинизма В.Коротича («Вы нам — Чернобыль, мы вам — Коротича» — такая присказка бытовала в те дни) о том, что они живы после «сталинского погрома 1946 года» и «пронесли идеалы» по сю пору, затем волки сбросили овечьи шкуры и показали, кто настоящий хозяин в западных областях Украины. Во мгновение ока свинцовокаменные украинские коммуноиды — мэры, пэры и ватажки обкомов — вдруг оказались затаившимися на 40 лет бандеровцами и тайными униатами, которые по ночам под подушкой рыдали о Риме и понтифике Иоанне Павле II, молились в каменных погребах и лесных схронах Галичины и Волыни по довоенным служебникам, — и чуть ослабла цековская «хватка Москвы», они тотчас дали отмашку отбивать силой храмы у РПЦ. Не отстали от партократов и западноукраинские служители алтаря, по преимуществу получившие образование в ленинградских духовных школах, — не все, слава богу, но довольно большое количество этих гореотцов, забыв науку про каноны, про неправды и про набившую оскомину тысячелетнюю еретичность римского исповедания христианства, приняли тогда сторону властей предержащих. Впрочем, и при Советах они были верными служаками государства и своего предстоятеля Филарета, запятнавшего свой митрополичий клобук всеми мыслимыми преступлениями.

Восставшие из небытия униаты и первая кровь, пролитая в западных областях Украины, застали нас в недоумении и врасплох. Не оставляло ощущение, что видишь дурной сон, но не можешь проснуться. Далее — пишу о себе — я уповал на то, что церковные структуры РПЦ, имеющие издательский отдел, учебные заведения и специалистоврелигиоведов, вот­вот дадут квалифицированную и исчерпывающую оценку не только происходящему, но и самому понятию «Брестская уния 1595 года» — ведь в богословском и историческом смыслах даже для меня, неспециалиста по сути, было все более чем очевидно. Но Церковь — молчала... Долгие годы я пытался найти ответ на вопрос «почему?» Сегодня, через четверть века, истекшую с той поры, есть несколько ответов, но в данном контексте они будут слишком пространны и неуместны, поэтому вернемся в конец 80х годов. В какой­то момент мне стало понятно, что никакого ответа не будет, а действия руководства Киевской митрополии ограничатся лишь переводом заслуженного и почтенного Никодима, митрополита Львовского и Дрогобычского, из полыхающей мятежом епархии на заслуженный отдых в тихий Харьков, на восток Украины. К сожалению, все так и произошло. Но затянувшееся молчание Церкви неким таинственным образом указало и на прикровенное действие: ты, именно ты и должен дать ответ, если для тебя все понятно и внятно... Пришлось мне на время, — оказалось, что навсегда, — отложить свой незавершенный роман и сосредоточиться на исторических материалах, связанных с Брестской унией и всем, чем она «прославилась» за 400 лет на украинской земле. Стоило только тронуть этот массив, как я был практически погребен под лавиной документов, судовых актов, поветовых справ и разборов, исполненных вековой неправды, которую Брестская уния принесла украинскому народу. Какой там роман!.. Та история, которой, как мне казалось, я занимался, оказалась сущей иллюзией, — в этом была повинна и советская историческая школа, наследие которой мне, как и Петру, пришлось мучительно преодолевать. Собственно, общий посыл его повестей и романов был именно таковым.

На Украине тем временем началась настоящая религиозная война, по ожесточению мало чем уступавшая тем событиям, о которых приходилось мне читать в архивах. Только вот иерархи нашей Церкви вели себя по старой советской привычке и выучке: они ничего не замечали и не предпринимали, уповая на то, что все само собой рассосется. Как выяснилось гораздо спустя, в таком бездействии (в данном случае митрополита Филарета Денисенко, тогдашнего возглавителя Киевской митрополии) был свой далеко простирающийся умысел, но об этом до известной поры ничего не было ведомо.

Отсекая тонны информации, накопившейся за 400 лет, оставляя только самое вопиющее и самое существенное, довольно быстро я написал некий текст, где просто и без затей, на основании одних только фактов была показана суть Брестской унии и ее дальнейшее историческое воплощение. Надо было теперь это как­то издать. Я поехал в Киев, на прием к митрополиту Филарету. Тот что­то туманно мне обещал, по сути ничего не обещая, с его клевретами заключили какой­то письменный договор, ни к чему митрополию, как выяснилось, не обязывающий. Когда же зашла речь о финансировании издания, митрополит заявил, что денег у митрополии нет, но обещал, что, когда я найду деньги на издание, издам и привезу тираж в Киев, они его у издателя выкупят. На этом вроде бы и порешили. Но визит на Пушкинскую был для меня вовсе не бесполезным: в одном из кабинетов митрополии епархиальный чиновник показал мне ряды шкафов, сверху донизу забитых письмами, рапортами и просьбами о помощи из громимых западноукраинских епархий: настоятели и прихожане в надежде спасти святыни, храмы, вероисповедание и самое жизнь обращались к главе митрополии, но здесь, на Пушкинской, все это просто складировалось в макулатурные кипы. Кажется, без всякого даже разбора. Да и чем могла им на местах помочь митрополия? Разве «спасение утопающего не дело рук самого утопающего»?.. Дабы закончить эту историю, конспективно отмечу, что все, о чем мы вроде бы договаривались, оказалось форменной пустотой и обманом. Через знакомых я нашел издателей не ближе, чем в Новосибирске. Сибиряки тоже не поленились слетать в Киев и получить у Филарета обещания забрать напечатанное. Но когда брошюра «Уния в истории УкраиныРуси» была отпечатана тиражом 20 000 экземпляров и пришла пора переправлять его в Киев, Филарет отказался от всех письменных и устных договоренностей, заявив дословно: «Унии у нас нет. Эта книжка нам не нужна». У издателей, кажется, случилась форменная прострация. Так как люди они были нецерковные, первое общение с живым белым клобуком, с маститым белобородым старцем­митрополитом похоже было на некое общение с небожителем, со святым, сошедшим с древней иконы (когда они приезжали за подтверждением серьезности намерений), тем сокрушительнее был крах этих райских иллюзий. Не говорю о себе, кроме того, что таким образом я дождался «ответа от Церкви», которого чаял...

Но все­таки во всем был Промысел Божий. До выхода «Унии» в Новосибирске Петр известил меня о том, что наш общий друг Георгий Шевкунов, в ту пору работник Издательского отдела Московской патриархии, а ныне о. Тихон — славный писатель, архимандрит, настоятель Сретенского монастыря, собирает в некотором смысле ответственный и понимающий дело народ, дабы отправиться поддерживать гонимых на Западной Украине. Трудами Георгия была задумана и осуществлена религиозная конференция в Почаевской лавре. Она оказалась даже международной, ибо среди ее участников были американский старецепископ Василий Родзянко и настоятелиархимандриты московских подворий Иерусалимской и Болгарской церквей. Участниками были: юный дьякон Андрей Кураев, только что оставивший пост речеписца Святейшего патриарха Алексия, Павел Флоренский, внук знаменитого деда, мы с Петром, Юрий Лощиц, Геннадий Русский, еще кто­то, чьих имен мне уже не вспомнить. В Почаеве нас поджидала внушительная группа из двух десятков украинских архиереев и нескольких настоятелей­исповедников. Это была моя первая поездка в Почаев. Архивная история кончилась, и началась настоящая жизнь.

Трудно переоценить значение этой давней уже конференции 1991 года как для нас, ее участников, так и для пребывающих в гонениях людей Львовской, Тернопольской и ИваноФранковской областей. Понятно, что, кроме моральной поддержки, мы ничем не могли помочь тамошним православным, но и эта поддержка оказалась очень важна. Не получая никакого ответа из Киева, западноукраинское духовенство и верные впервые ощутили, что они не одни и что в Москве, Софии, НьюЙорке и Иерусалиме знают о них, сострадают им и что­то малое пытаются сделать: написать, сказать, помолиться о них... Мы же увидели истинных исполинов духа, настоящих исповедниковбогатырей: священническая династия Швецов из Галичины, братьясвященники Шувары из ИваноФранковска, о которых униаты говорили: «Батюшки, шо больно дерутся» (да, пудовые кулаки братьев Шуваров многим униатам памятны, наверное, до сих пор), смиреннейший о. Любомир, водворивший престол дома и служащий поправославному, невзирая на улюлюканье и преследование униатов (парализованная теща шипела на него: «Любомир, не будь дураком, переходи в унию!», а малолетний сын рассказывал, как во время общей школьной молитвы, руководимой католической монахиней, он вместо молитвы просто беззвучно раскрывает рот, — разве нам в Москве ведомо было таковое?), иеромонах Феодосий Чинадель, сподвижник Георгия Шевкунова по устройству конференции, — не перечесть всех достойных священников, которые съехались из охваченного религиозной войной региона. Здесь, под покровом Почаевской иконы Божией Матери, на самом западном русском кордоне, вершилось великое дело исповедничества. Незабываемы те дни. Мы с женой часто вспоминаем ту первую для нас поездку в Почаев. К слову, она была единственной женщиной на той конференции, осуществляя многоразличные секретарские и машинописные работы. Я мысленно улыбаюсь, вспоминая, как сонм архиереев чуть ли не выстраивался в очередь для того, чтобы преподать святительское благословение моей благоверной. Но при всей моральной значимости наше тогдашнее почаевское «стояние» зимы 1991 года было каплей в море в сравнении с тем, что предпринимали в отношении Западной Украины папская курия и некие структуры, о принадлежности коих мы до сих пор можем только догадываться. На духовное разделение УкраиныРуси деньги, вероятно, выделялись счетом вагонами: первым делом был купленподкуплен весь тогдашний партийнохозяйственный истеблишмент — от губернаторовмэров до начальников райотделов милиции, бывшие пещерные коммуноиды, спрятав в схроны партбилеты и брежневские ордена за заслуги в 70летней идиотизации Украины, вмиг стали грекокатоликами и махровыми бандеровцами, и это, кажется, было основополагающим: никто уже ни в каком виде не мог противостоять бандитизму, принявшему статус официальной позиции власти; затем угрозами, посулами и подкупом была разложена нестойкая часть клириков — прежде всего пали в унию те, кто принял священнический сан ради «духовных хлебов», как говорилось в XVII веке, — униатские же заправилы обещали более толстый кусок; готовые монашеские орденские структуры были повоенному быстро и четко импортированы и водворены в западноукраинские веси, сразу же были развернуты многочисленные типографии, десятками тысяч листовок, книг, брошюр и журналов наводнившие города и села. Здесь уже было поведано посполитым аборигенам, сбитым с толку и разума, что уния — «вера отцов», насчитывающая без малого 400 лет, что униаты все 400 лет «выборювалы» независимость Украины от кого бы то ни было и добились бы своего, если бы в 1946 году злобный тараканище Сталин не прихлопнул между 23 февраля и 8 марта униатскую «церкву», предварительно победив немцев в Отечественной войне... Что всему этому могла противопоставить РПЦ, только что вышедшая из «египетского рабства» развитого социализма и «научного» коммунизма?.. Нашу — чудом произошедшую — самостийную конференцию, и только?.. Православные Галичины слезно молили о помощи, обращения их рассказывали об убийствах священников, о гибели верующих, о сотнях искалеченных и избитых до полусмерти защитников храмов, но все это грудами оседало на Пушкинской в Киеве. У Филарета ни на что «не было денег»...

Ныне известно, что и некоторые тогдашние исповедники поколебались в душе — слишком силен был князь мира сего, слишком тяжел был крест мученика. Но человек, который получил образование в русских духовных школах, не мог без тяжелых душевных последствий взять и перейти в католичество. Следовало как­то сохранить вид и оболочку православных канонов, дабы успокоить совесть колеблющихся священников, а простой народ — рассудили делатели этого б