Папа Штирлица

Штирлица придумал писатель Юлиан Семенов. Будущий писатель родился 8 октября 1931 года в Москве. Его отец, Семен Александрович Ляндрес, был убежденным большевиком. В тридцатые годы он работал заместителем редактора газеты «Известия» и входил в ближайшее окружение Николая Бухарина. Кстати, родной брат Ляндреса, Илья Александрович, тоже ходил в больших шпионах, он долго служил в органах НКВД, пока в 1936 году его не этапировали на Колыму. А вот мать Юлиана Семенова, Галина Николаевна Ноздрина, почти всю жизнь проработала учительницей истории в одной из самых обычных московских школ.

В детстве Юлиан Семенов хотел стать дирижером. Но потом он заболел кино и собрался сдавать экзамены во ВГИК. Однако против этого резко выступил его отец. Он считал, что актерство — это несерьезно. И по его настоянию сын в 1949 году поступил в Московский институт востоковедения, где вскоре близко сошелся с Евгением Примаковым и Олегом Пересыпкиным, которые впоследствии стали главными лицами российской дипломатии. Кстати, в институте Семенов всерьез и надолго увлекся боксом.

Радужная жизнь беззаботного московского студента прервалась весной 1952 года, после ареста его полупарализованного отца, Семена Ляндреса. В чем тогда только не обвинили бывшего соратника Бухарина.

«Однажды один из моих следователей, — рассказывал Ляндрес летом 1965 года в письме Илье Эренбургу, — потребовал признания не только в том, что я то ли запасный правый, то ли запасный левый, но и член какого-то подпольного еврейского правительства, связанного с зарубежной разведкой. Как вещественное доказательство он мне предъявил подшитые в разных делах “документы”. В их числе была глава из одного из романов графомана Н.Шпанова, письмо, адресованное мне бывшим директором издательства “Дер Эмес” Стронгиным, и еврейский алфавит, напечатанный большими буквами на большом зеленоватом листке бумаги».

Сразу после ареста отца Юлиана исключили из института и выгнали из комсомола. И еще неизвестно, как бы сложилась дальнейшая его судьба, если бы в марте 1953 года не последовала смерть Сталина. А так он отделался, можно сказать, легким испугом. Ему потом дозволили вернуться на студенческую скамью и в 1954 году защитить дипломную работу «Классовая структура афганского общества на современном этапе».

После института Юлиан поступил в аспирантуру истфака МГУ, где его научным руководителем оказался брат Ларисы Рейснер. Но до диссертации дело так и не дошло. Чекисты нашли способному востоковеду другое применение. Вскоре его прикрепили к Никите Хрущеву (он, в частности, переводил переговоры советского лидера с последним шахом Ирана Мохаммедом Резой Пехлеви), а потом отправили в Кабул.

Возвратившись в Москву, Семенов повел себя как сибарит. Закипал он тогда, когда ему угрожала опасность. В такие моменты у него сжимались кулаки. Защищаясь, Семенов запросто мог обидчику двинуть по роже.

«Как-то летней ночью, — вспоминал артист Василий Ливанов, — я с моим другом, будущим знаменитым композитором Геннадием Гладковым, шел пешком со студенческой вечеринки. Он был влюблен в одну женщину, и мы с ним обсуждали вопрос: жениться ему на ней или не жениться?

Вдруг, повернув на улицу Немировича-Данченко, мы увидели такое зрелище: прислонившись спиной к стене дома, один парень отбивается от четверых головорезов.

Драка была страшная: получив, они откатывались, потом снова налетали. Мы с непечатным текстом ввязались, и головорезы (явно приезжие, не центровые), поняв, что оказались на чужой территории, убежали.

Мужественный парень поблагодарил нас и, оторвав от пачки сигарет кусочек бумаги, написал на нем свое имя — Юлиан — и номер телефона. Я положил этот кусочек в карман рубашки и забыл.

А через полгода случайно наткнулся на него и решил позвонить. Поднял трубку сам Юлиан. Он прекрасно помнил всю историю и тут же пригласил меня к себе в гости» (ЛГ. 2016. № 39).

В какой-то момент Семенов через своего приятеля Андрона Михалкова познакомился на Николиной Горе с падчерицей Сергея Михалкова — Екатериной Михалковой. Он быстро влюбился. Ливанов вспоминал:

«Юлик тогда ухаживал за Катей, и у него появилась надежда, что его любовь взаимна. В отличном настроении возвращаясь с Николиной Горы в Москву на своем красном мотоцикле, он закладывал такие виражи на мокрой от дождя дороге (изображая, как он мне потом признался, нашего разведчика в Германии), что его занесло, и он проехал на спине вдоль длинного нетесаного тесового забора. Снял с забора все, чудом не налетев на гвозди. Мотоцикл погиб безвозвратно, мы вытаскивали из Юлика сотни заноз, а мысль о разведчике в нем засела и потом замечательно воплотилась в Штирлица» (ЛГ. 2016. № 39).

Свадьба Семенова и падчерицы Михалкова состоялась 12 апреля 1955 года. А потом способного востоковеда Анатолий Софронов взял корреспондентом к себе в журнал «Огонек».

Разъезжая по службе по миру, Юлиан взял за правило вести дневники, на материале которых в 1957–1958 годах написал несколько романтических рассказов. Эти рассказы он предложил редакции московского журнала «Знамя». Но редакторы, не забывшие дело космополитов, на всякий случай потребовали от автора скрыться за псевдоним. Он, не мудрствуя, остановил свой выбор на фамилии Семенов.

В журнале «Знамя» Семенова продвигал в первую очередь Виталий Уваров. Однако член редколлегии этого издания Евгений Сурков считал, что печатать нового автора было рано.

«В.С. Уваров прав: по материалу рассказы интересны и очень нужны журналу. Автор даровит, большинство его рассказов читаются с интересом. Но и очень манерен! Все написано под Хемингуэя, в манере нарочитой недосказанности, огрубленности, с непременным стремлением свести все сложные психологические коллизии к простейшим физическим действиям и т.п. Многое поэтому в рассказах ощущается как недописанное, иногда даже кажется логически неясным, необъяснимым (см., например, как ведет себя с девушкой герой в рассказе “Будни и праздники” и др.).

Я думаю поэтому, что над рассказами придется тщательно и детально поработать, но поработать следует: основная тональность рассказов мужественна, оптимистична» (РГАЛИ. Ф. 618. Оп. 17. Д. 113. Л. 25).

Впрочем, вскоре Сурков стал посговорчивее.

В 1959 году Семенов выпустил книгу «Дипломатический агент» о первом российском после в Афганистане Иване Виткевиче. С ней он потом хотел вступить в Союз писателей. Рекомендации ему дали три функционера из журнала «Знамя»: Вадим Кожевников, Евгений Сурков и Борис Сучков.

23 февраля 1960 года вопрос о Семенове рассмотрело бюро секции прозы Московской писательской организации. В протоколе этого заседания было записано:

«Рецензировавший книги Ю.Семенова А.Исбах отметил, что главным багажом молодого литератора, написавшего неплохую историческую повесть “Дипломатический агент” и сборник путевых очерков о Китае, являются его рассказы. В этом жанре он работает с нарастающим успехом. Семенов владеет сюжетом, язык писателя образный, точный.

С.Антонов также дал высокую оценку рассказам Семенова» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 40. Д. 339. Л. 103).

Дальше книги Семенова были переданы на рецензирование литературоведу Сергею Макашину и прозаику Надежде Чертовой. Макашин оценил первую книгу соискателя членского билета Союза писателей «Дипломатический агент» как первый блин, который получился комом.

Но при этом Макашин вполне доброжелательно отнесся к рассказам Семенова.

Зато проза Семенова очень по душе пришлась Надежде Чертовой.

Получив два противоречащих друг другу отзыва, приемная комиссия, собравшаяся на свое заседание 27 апреля 1960 года, поначалу растерялась. И тогда в атаку бросились критик Михаил Гус и сатирик Леонид Ленч, которые буквально изничтожили дебютную книгу Семенова.

«Я, — орал Гус, — должен сказать, что эта повесть («Дипломатический агент». — В.О.) ничего не стоит. Это — чепуха. Это я заявляю с полной ответственностью.

Я собирал 20 лет материалы о Виткевиче со дня его рождения и до его смерти. Я изучал отчеты, парламентские материалы, включая архив Форинофиса Министерства иностранных дел, который я читал в американских источниках. Это легкомысленная детская попытка рассказать о трагической судьбе замечательного человека. Это гимназический лепет.

(Л.Ленч: Правильно!)

Я, как человек, который изучал 20 лет историю Виткевича, заявляю, что это детский лепет. Когда я прочитал эту повесть — она меня оскорбила.

История Виткевича требует еще рассмотрения. Виткевич чуть ли не вызвал войну между Англией и Россией. Я перерыл все архивы Министерства иностранных дел, связанные с Виткевичем, я прочитал его собственные донесения, английские донесения о нем. Поэтому я повторяю: так нельзя! Тема уже испорчена!» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 40. Д. 339. Лл. 90–91).

За Семенова попробовали вступиться Надежда Чертова, Ефим Дорош и Мария Прилежаева. Но они не переубедили Гуса. В итоге за прием Семенова проголосовало девять человек и девять человек воздержались. После этого Прилежаева попросила прочитать вещи соискателя прозаика П.А. Сажина, литературоведа В.В. Жданова и поэта М.К. Луконина.

Следующее заседание приемной комиссии было назначено на 28 июня 1960 года. За эти два месяца представители Вадима Кожевникова и Сергея Михалкова провели с некоторыми писателями дипломатические беседы.

На новом заседании комиссии в поддержку Семенова уже безоговорочно выступил С.Макашин, с мнением которого согласились также И.Горелик и П.Сажин. Особую позицию занял один Александр Крон. Выступая на заседании, он сказал:

«Наше совпадение поразительно до установления источников влияния. Я тоже стал полным специалистом по Юлиану Семенову. За исключением одной книжки в журнале “Знамя”, где его рассказ оказался вырванным, я все читал. Кстати, это не так много.

Что касается Семенова, нам придется его принять, потому что он писатель.

Но вопрос в том — есть ли необходимость очень остро указать человеку на недостатки, чтобы поманежить с этим делом, или не манежить. А поговорить хочется потому, что полная противоположность Миксону. Миксон — офицер от практики, знает армию, но он в пределах газет, популяризации уставных норм и т.д.

У Семенова все наоборот. Это чересчур рафинированный юноша, причем, для того чтобы рафинирование было положительным, не хватает квалификации. В особенности это видно там, где мы наблюдаем влияние Тынянова. Над “Дипломатическим агентом” витает тень Вазира Мухтара, вплоть до строения фраз. Но разница в том, что у Тынянова есть чему поучиться — великолепному чувству эпохи, изощренному слову и т.д. То, что может себе позволить Тынянов, на все это Семенов права не имеет, потому что если Тынянов знал много, то Семенов знает чуть-чуть.

(М.С. ГУС: По молодости лет.)

По молодости лет за любую вещь не берутся.

“Дипломатический агент” — книга очень плохая и вызывает раздражение: такая непозволительная смесь архаизации начала XIX века наряду с серединой ХХ века с технологией современной докладной записки.

Это отсутствие духа приводит к тому, что то, что выглядит у Тынянова остро, парадоксально, у Семенова выглядит грубо и претенциозно. По-моему, эта книжка очень плохая, и я понимаю, что человек, который прочитал только это, должен говорить с известной злостью.

Что касается книжки о народном Китае, то она вызывает наименьшее количество разговоров и сомнений, но она и может служить наименьшим основанием для суждения о Семенове, потому что она написана в соавторстве с Н.Кончаловской, и поэтому ее стилистическое благополучие нас не удивляет. Это беглые впечатления, путевые зарисовки. Все это стилистически безупречно. Но это только сопутствующая работа, а не дело его жизни. Это случайная вещь.

Но перейдем к самому главному — к рассказам. Рассказы гораздо лучше повести, но тоже не без подражания разным писателям, и больше всего Хемингуэю.

Что касается “Ласки”, включенной в серию рассказов “Из жизни геолога Марии Рябининой”, то он напоминает “Недолгое счастье Френсиса Макомбера”, когда мужчина оказывается трусом перед лицом зверя. Но если в рассказе Хемингуэя приоткрывается сложнейший мир, через который вы можете заглянуть в какие-то отношения, по которым можно судить о жизни класса, то в рассказе “Ласка” все очень просто. Девушка любила положительного, который чуть не свихнулся на отрицательного, отрицательный струсил, и получается схема: Воронов некрасивый, но надежный, Горохов надежный, но некрасивый. Схема верная, но неинтересная.

Мне кажется, что очень неблагополучно с языком, язык претенциозен, правда, лихость сравнений можно было бы простить за счет молодости. Приведу фразу, которая чрезвычайно характерна для его стилистики. Рассказывается об избушке, где живет профессор Цыбенко: “Цыбенко был неисправимым поклонником охоты и всего к ней прилагавшегося: над узенькой железной кроватью висели три ружья, хотя стрелял профессор из рук вон плохо”.

Вроде нет описания жилища, нет описания характера и ничего не видно. Вот так примерно написаны эти рассказы. Против этого хочется воевать. Если бы это были разговоры не на приемной комиссии, а на секции, то я наверно разговаривал бы еще гораздо резче. Здесь же мы должны быть требовательны, но в какой-то степени всеядны.

Мне эти рассказы не симпатичны, но, с другой стороны, это молодой одаренный человек, вероятно, он “выпишется”. Либо его надо принимать сейчас с большим “разносом”, либо год проманежить по педагогическим соображениям, чтобы он написал два-три рассказа по-человечески. Хемингуэй своих рыбаков, кубинцев знает очень прочно, очень глубоко, он действительно говорит по-испански. Здесь же знание эстонской жизни в пределах 26-дневной творческой командировки. И лаконизм иногда не от скупости, а от бедности. Чувствуется, что по этому поводу он знает все, а больше ничего.

Я произнес горячую речь, а насчет выводов — послушаю других. Может быть, стоит и потянуть. В конце концов мы его примем».

И.Г. ГОРЕЛИК: Я чувствую, что атмосфера для моего выступления не подходящая, но я хочу выступить горячо в защиту Семенова.

Я глубоко убежден, что мы имеем дело с талантливым писателем, еще не всегда самостоятельным, еще чаще находящимся в плену хороших мастеров.

Вы, специалисты, все прочитали? Не все прочитали. Я читал повесть Туницкого и в том же номере “Молодой гвардии” прочитал рассказ Семенова; я прочитал его своей семье вслух, потому что вдруг мелькнет такое талантливое, так закручено талантливое тесто, что ты сразу чувствуешь и видишь, что это будет расти как на дрожжах.

Вы его все равно примете, не по тем соображениям, по которым Василий Федорович обещал нам, что мы примем Туницкого, а потому что мы имеем дело с безусловно талантливым парнем» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 40. Д. 339. Лл. 69–73).

Окончательно вопрос о приеме Семенова решился 14 сентября 1960 года на заседании Президиума Московской писательской организации.

Понятно, что Семенов, когда спустя год написал новую вещь — повесть о полярных летчиках «При исполнении служебных обязанностей», первым делом решил показать рукопись главному своему заступнику — Вадиму Кожевникову. Однако главный «знаменосец» эту вещь отверг. Одни утверждали, что Кожевникова испугали критический настрой Семенова по отношению к Сталину и вскользь затронутая тема репрессий. Якобы Сталин очень любил прозу Кожевникова. Говорили, что, когда Кожевников издал свою повесть «Март-апрель», Сталин в знак благодарности прислал ему конверт с десятью тысячами рублей. Но была и другая версия, почему Кожевников отклонил семеновскую повесть «При исполнении служебных обязанностей». Молодой автор, по сути, восхвалял героя Арктики Илью Мазурука, у которого Кожевников в свое время отбил жену. В общем, в итоге семеновское творение появилось не в «Знамени», а в «Юности», которую после великого циника Валентина Катаева принял в свои руки графоман с большими связями в ЦК Борис Полевой.

Однако надолго закрепить свой успех в «Юности» Семенов не смог. Не поэтому ли он с какого-то времени стал настойчиво стучаться в другой журнал — «Москву»? Однако там поначалу к нему отнеслись настороженно. Во всяком случае, заместитель главного редактора журнала Б.Евгеньев в 1961 году отверг его рассказ «Один день любви».

«У меня, — написал он в своем отзыве, — нет решительно никаких ханжеских, синечулочных возражений против опубликования рассказа Ю.Семенова “Один день любви”.

Смущает меня до некоторой степени другое: чисто литературная незавершенность, недоделанность этого рассказа.

Автор рассказывает нам о любви, “не зарегистрированной в загсе” и продолжавшейся один день, — о любви двух случайно встретившихся, по-видимому, хороших людей. О такой любви неплохо рассказал И.Бунин в своем известном “Солнечном ударе”. В бунинском рассказе вы ощущаете неодолимую, стихийную, почти “мистическую” и в то же время удивительно земную, человечную силу любви, соединившую на одну ночь двух незнакомых людей. И именно сила этой любви оправдывает все. (Кстати сказать, у Бунина в рассказе 12 страниц на машинке, у Ю.Семенова их — 65...)

В рассказе же Ю.Семенова я просто не ощутил этой силы любви, — есть случайная встреча, случайная связь. Любит ли Ирина Ларина? Говорит, что любит, отдается ему. Но верить ей приходится на слово: внутренний мир ее чувств нам, по существу, неизвестен. Любит ли Ларин Ирину? Похоже, не любит. Она ему симпатична, приятна, к тому же она очень красива и очень доступна. Ларин любит жену, своих мальчишек. И вот как-то не получился, по-моему, рассказ о “любви, которая побеждает смерть даже обыкновенной физиологией” (слова автора). Это рассказ о случайной встрече, — не хочется употреблять пошлое слово “интрижка”...

И все в этом рассказе как-то случайно. И очень много в нем придуманного, бьющего на оригинальность.

Придуманными выглядят и старик генерал, читающий наизусть Боккаччо перед заброской Ларина в немецкий тыл, и официантка в кафе, и уборщица в метро, и кормление голубей, и парни на танцплощадке, и сладкая история с потерявшейся Олей, и философствующий “народный” шофер такси. Все это уводит куда-то в сторону, тормозит повествование, как перегружают повествование стихи Тихонова и песни Окуджавы.

В рассказе много ложно-значительных разговоров, не имеющих глубокого подтекста и потому скучноватых и однообразных.

Странно и неприятно, что Ирина называет своего однодневного возлюбленного — “борода”...

По-моему, автору следует еще много подумать над рассказом, поработать с ним.

В его же настоящем виде я не считаю рассказ подготовленным к опубликованию» (РГАЛИ. Ф. 2931. Оп. 1. Д. 49. Лл. 153–154).

Но очень скоро отношение в редакции «Москвы» к Семенову изменилось. Он стал там любимчиком. 8 октября 1962 года Секретариат Союза писателей России по письму Евгения Поповкина постановил:

«Утвердить членом редакционной коллегии журнала “Москва” по отделу очерка и публицистики писателя Семенова Юлиана Семеновича» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 40. Д. 339. Л. 28).

Однако первое, что Семенов сделал в качестве члена редколлегии «Москвы», — предложил родному журналу повесть «Петровка, 38». Как выяснилось, тема милиции его интересовала уже несколько лет. А заразился он ею благодаря своему новому другу — полковнику московского уголовного розыска Вячеславу Кривенко. Именно этот полковник подсказал ему сюжеты для милицейских детективов (в милицейских вещах писатель вывел своего приятеля под фамилией Костенко).

В редакции повесть Семенова «Петровка, 38» попросили отрецензировать комиссара милиции третьего ранга И.Парфентьева и писательницу Е.Леваковскую. Первый в целом остался доволен.

Леваковская же предложила серьезно поработать над рукописью.

«Повесть Юлиана Семенова “Петровка, 38”, — написала она в своем отзыве, — представляется мне очень занимательным, вполне современным, нужным произведением.

По материалу, по фабуле это, казалось бы, чистой воды детектив. Несколько хороших молодых парней из угрозыска разоблачают недавно организовавшуюся банду бандитов-убийц. Очень достоверно и увлекательно описывает автор ход розыска, знакомит нас с самыми разными людьми, встречающимися с работниками с Петровки, 38.

Повесть, повторяю, очень занимательна, читается с интересом и, несомненно, будет пользоваться очень большим успехом у читателя.

Однако ценна в ней не только занимательность хорошего детектива. Повесть очень современна по множеству использованных в ней деталей (начиная с описания толпы на улице Горького и кончая “борьбой”, которую вынужден вести работник угрозыска за свою будущую квартиру). Наряду с другими в повести поставлен и, думается, удачно решается очень серьезный вопрос — судьба мальчика Леонида, семейная его обстановка, казенное отношение к нему в школе, а в результате — знакомство с бандой, едва не поломавшее всю его жизнь.

Образ Леонида, серьезно, с болью написанный, и все, что его окружает, кажется мне настоящей удачей автора, придающей основательную весомость всей повести. Правильно показана и роль хороших ребят из угрозыска в судьбе Лени, их гуманный, государственный подход к подростку. Ведь именно они по-настоящему, по-человечески заботятся о будущем Лени.

Что, по моему мнению, надо еще в повести доделать.

1. Написана повесть местами неряшливо, и поэтому, по-видимому, осталось в ней немало длиннот, которые вообще-то Юлиану Семенову никак не свойственны. Речь идет не об усекновении каких-то линий повести, но — чаще всего — о лишних страницах, а то и строках внутри сцен, внутри абзацев.

Возьмем страницы 41, 43, 49, 110, 209 — все они непомерно растянуты. Таких длиннот в повести немало. Их необходимо убрать.

2. Вряд ли нужна “интродукция”. Очень уж она сразу вводит в “злодейскую” атмосферу. Лучше, когда постепенно.

3. В письмах из деревни очень много сомнительных высказываний. Наивно думать, что председатель колхоза своей властью разрешает или не разрешает колхозникам косить сено, а секретарь райкома об этом знать не знает. Столь же наивно звучат слова о выкапывании молодой колхозной картошки и многое другое.

Что до меня, то меня эти письма вообще не вдохновляют. Они и по существу не особо нужны, и деревни-то автор не знает, и это чувствуется в каждой строке.

4. Из Магадана ни на какой прииск отдельной трассы, кажется, нет. Все прииски — на основной трассе (с. 58)

5. На с. 66 довольно-таки смешно сказано о Шепилове. Но ведь он все-таки еще живой, я его недавно у нас на Арбате видела. Может, не надо?

6. Слишком уж зловеще звучит страница 138. В детективе с убийствами надо бояться нагнетания ужасов.

7. Не понравилось мне, что поначалу какие-то очень гадкие блатные мысли и ощущения приписываются и шоферу Виктору Панкину. Он же хороший парень. Ему просто нужны были деньги.

8. Надо выверить у медиков сцену операции на с. 308. У меня вызывает сомнение жест, которым хирург руками разрывает швы. Сдается мне, что это физически невозможно. Нитки очень крепки, и ухватить их трудно. Разрезать ножницами куда скорее и проще.

9. Очень раздражает графическое изображение заикания. Надо обходиться без этого.

Если автор и редакция согласятся с моими замечаниями, то внести исправления по ним в повесть можно будет без труда в процессе обычной рабочей редактуры. В стилистической правке рукопись также, несомненно, нуждается.

Я полностью — за опубликование повести в “Москве”. Думаю, хорошо бы ее поместить в двух номерах, седьмом и восьмом например. Уверена, что читателю она понравится, а уж милиция, угрозыск, дружинники и прочий спасающий нас народ примет ее просто с восторгом, и на подписку она крепко сработает» (РГАЛИ. Ф. 2931. Оп. 1. Д. 55. Лл. 285–286).

Добавлю: позже Семенов линию Кривенко — Костенко продолжил в романе «Огарева, 6».

В московских литературных кругах Семенова считали везунчиком. При нем всегда были большие деньги. Он сразу мог позволить себе приобрести не какой-то допотопный «Запорожец», а машину министров «ЗИМ». Приятельствовавший с ним в молодости Анатолий Гладилин позже в своей мемуарной книге «Улица генералов» писал:

«Все знали, да и Юлик этого не скрывал, что образцом для подражания для него является Эрнест Хемингуэй. Он хотел, как и Хемингуэй, много ездить по свету, много писать, охотиться, заниматься спортом и не быть стесненным в деньгах. У Юлика и бородка была а-ля Хемингуэй. Юра Киршон, изощренный острослов, мне рассказал, что когда умер Хемингуэй, он послал Семенову телеграмму соболезнования, и тот воспринял это как должное. Как-то я спросил Семенова: “Юлик, если ты подражаешь Хемингуэю, спортсмену и охотнику, то почему, извини, ты такой толстый?” — “Это не лишний вес, — без своего обычного юмора ответил Юлик. — Это сердце. В шахте был взрыв, и я бежал две тысячи ступенек наверх”. Может, тогда я понял, что не все знаю про везунка Семенова. И значительно позже, в разгар перестройки, когда я прочитал воспоминания Семенова о его отце, как он, совсем юным, тайно ездил к нему на свидания в лагерь, я еще раз убедился, что не все было так просто в семеновской биографии. И на самом деле подражание Хемингуэю было игрой, а лепил он свою жизнь, конечно, не с товарища Дзержинского, но с человека, пришедшего в то же ведомство, своего старого дружка Виктора Луи» (Гладилин А. Улица генералов: Попытка мемуаров. М.: Вагриус, 2008. С. 287–288).

Наладив тесные отношения с милицейским начальством, Семенов решил укрепить начавшееся еще в институте востоковедения сотрудничество с органами безопасности. У него появилась идея написать цикл книг об истории советской политической разведки. Но для этого нужно было получить доступ в секретные архивы.

21 ноября 1964 года оргсекретарь Союза писателей СССР Константин Воронков сообщил председателю Комитета госбезопасности Владимиру Семичастному:

«Член Союза писателей СССР тов. Семенов Юлиан Семенович работает над романом о чекистах и советских военных разведчиках. Ему крайне необходимо ознакомиться с материалами, рассказывающими об их жизни и труде.

Секретариат правления Союза писателей СССР просит Вас разрешить допуск Ю.С. Семенова к соответствующим архивным документам» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 43. Д. 238. Л. 9).

Уже зимой 1985 года Семенов, передавая через меня пограничникам таежного Хорского района Приамурья свои романы, вспомнил одну историю, как в свое время по заданию главного редактора журнала «Огонек» Анатолия Софронова он оказался в Хабаровске, где в одном из архивов ему в глаза бросилась небольшая записка.

«Комиссар Восточного фронта П.Постышев, — рассказывал Семенов, — сообщил В.Блюхеру о приезде человека от Ф.Дзержинского. В записке говорилось также о том, что люди Постышева благополучно переправили этого человека через нейтральную зону во Владивосток, и он вроде начал работать. Записка меня заинтересовала. Захотелось узнать, кто был этот человек, с каким поручением послал его на Дальний Восток Дзержинский, выполнено ли это поручение. Я повел поиски, на основе которых написал роман “Пароль не нужен”. Книга заканчивалась событиями 1922 года. Но еще в процессе работы мне удалось собрать такие материалы, которые не вместились в рамки одного романа. Тогда и появилась идея продолжить повествование о советском разведчике Исаеве–Штирлице, вылившаяся потом в цикл романов и повестей “Альтернатива”» (Книжное обозрение. 1985. 22 февраля).

Семенов, правда, умолчал о том, какую страшную цену он заплатил за свою эпопею о Штирлице. Он ведь с юности просто обожал охоту. Особенно ему нравилось бить лосей в подмосковной Рузе. Но однажды кто-то из охотников промахнулся, и пуля рикошетом задела местного егеря. Следствие длилось десять месяцев. Одни считали, что роковой выстрел произвел актер Столяров, другие винили писателя. А тут еще Семенов, не дожидаясь приговора, взял на себя все финансовые заботы о семье погибшего егеря. Это, видимо, и предопределило решение суда. Писателю в итоге дали год, но, правда, условно.

Были в жизни Семенова и какие-то другие странные случаи. Некоторые из них разбирались за закрытыми дверями в Президиуме Московской писательской организации. Протоколы этих разбирательств сохранились в РГАЛИ. Я пытался в 2018 году заказать в этом архиве дела с этими протоколами. Но тогдашний директор РГАЛИ Татьяна Горяева чего-то испугалась и отказала в выдаче именно этих дел.

Что касается происшедшей на охоте с участием Семенова трагедии, Анатолий Гладилин как-то высказал версию, будто писателя не посадили тогда в тюрьму лишь благодаря спецслужбам. Якобы в следствие вмешался его влиятельный тесть Сергей Михалков. Гладилин прямо писал:

«Из уголовного дела Юлика вытащил его тесть, Сергей Михалков, обратившись к своим покровителям в КГБ. Но там, соответственно, поставили условия. И с тех пор Семенов стал писать не о полярниках или милиционерах, а о храбрых рыцарях с холодной головой, чистыми руками и т.д. Вопрос: какие все-таки отношения были у Юлика с ГБ? То есть, грубо говоря, носил он погоны или нет? И опять же тут несколько версий. Одна из версий официальная, самого Семенова, для советской печати, правда уже времен перестройки. В интервью какой-то газете (сам это читал) Юлик рассказывал, что ГБ ему давало материалы для книг, “но, клянусь, я не был сотрудником КГБ”. Более того, его вызвал Андропов и сказал, что из книг Семенова, написанных по материалам ГБ, торчат уши этого ведомства, и, дескать, нам этого не надо, и, пожалуйста, уважаемый Юлиан Семенович, пишите дальше, пользуясь только вашей прекрасной творческой фантазией. Так у вас лучше получается. Вторую версию мне поведала энергичная дама (готовившая для российского телевидения документальный фильм о Семенове. — В.О.), с которой у меня был двухчасовой телефонный разговор. Она тоже читала это интервью Юлиана Семенова и консультировалась по этому поводу с профессиональными разведчиками. Асы советской разведки смеялись, говорили, что Юлик — фантазер, и утверждали, что никаких бесед с Андроповым у него не могло быть, ибо товарищ Андропов принципиально избегал любых встреч с писателями».

Были у Гладилина еще и другие версии, якобы доказывающие причастность Семенова к советским спецслужбам. Но где правда, а где мифы, доподлинно выяснить пока никому не удалось.

В 1965 году Семенов закончил работу над первой книгой о майоре Вихре. Рукопись нового произведения он предложил журналу «Москва».

«Во-первых, “Вихрь”, как и все произведения Юлиана Семенова, по моему мнению, — просто интересно читать, — подчеркивала во внутренней для журнала «Москва» рецензии Евгения Леваковская. — С фактором занимательности, к сожалению, очень многие наши писатели попросту отвыкли считаться.

Во-вторых, интересно читать совсем не потому, вернее, во всяком случае не только потому, что в “Вихре” — множество ситуаций, от которых не отказался бы ни один автор детектива. Любопытно, между прочим, выступление в “Литературной газете”