Паспорт, море, самолет...

Билеты из Барнаула в Москву заказал по Интернету. Оплатил сразу и по полной. Через три дня мне сообщили, что мой рейс отменяется, а деньги я смогу получить обратно в течение 30 дней. Нашел другой сайт с предложением приличной экономии. Процентов на десять ниже, чем предлагали все прочие. Выложил все свои данные — паспортные, кредитные, адресные. Из осторожности все-таки набрал номер обратной связи и получил вежливый ответ: свободного оператора сейчас нет, вам позвонят позднее. Потом мне выдали пароль, который якобы я переправил с ошибкой, потом другой, третий... Я спохватился, когда с меня потребовали какую-то невероятно далекую от стоимости билетов сумму, но было поздно. На банковской карте остались жалкие гроши, а общая сумма, которую содрали с меня, впятеро превзошла поименованную стоимость билетов. А самих билетов — нет. Вежливые ответы по телефону, почта не откликается...

Делать нечего, собираю свои финансовые остатки. Надо быть в Москве, в Союзе писателей России, на пленуме, что посвящен предстоящему обмену членских билетов. А еще юбилейные торжества в честь 60-летия Союза писателей. В общем, вывернул все, какие нашлись, карманы, пошел в авиакассу и заплатил, разумеется, больше, чем до того предлагали взять с меня и жулики, и честные.

Полетели. Ничего не скажу, в аэропорту, в самолете — все чин чинарем. Лететь четыре часа, надо что-то делать — читать, конечно. Прихватил с собой газетку, где мой товарищ — новосибирский поэт Владимир Берязев высказался по поводу предстоящего московского пленума. А точнее — по поводу декларации Ивана Ерпылева, руководителя писательской организации Оренбурга. «Многие талантливые писатели, — говорит Ерпылев, — ушли в свободное плавание, не декларируют отношение к союзам, и это их выбор. Но нам, объединенным в Союз писателей России, следует беречь его традиции, его отношение к слову».

«Традиции какого Союза писателей России Ерпылев предлагает беречь? Традиции того самого, что раздербанил писательскую собственность после распада СССР? Традицию нищеты, унижения, бесконечных судов за остатки имущества? Традиции лакейства и непрекращающихся раздоров в стане любимцев муз? Или традиции СП РСФСР? Если все-таки речь идет о Союзе писателей, который возглавлял Сергей Владимирович Михалков, автор нашего бессмертного гимна и “Дяди Степы”, то юриста-председателя из Оренбурга к оному Союзу в те самые приснопамятные времена на пушечный выстрел бы не подпустили. Посему я бы предложил ему судить не выше сапога, но, отвечая на приведенную цитату о свободном плавании как самостоятельном выборе писателя, хочу спросить: а отсутствие в вашей региональной организации, входящей в СП России, лучшего прозаика Оренбурга и одного из ведущих писателей нашего Отечества Петра Краснова — это свидетельство его свободного выбора или нежелание запачкаться?

Когда я собирал и проводил в 1999 году III съезд писателей Сибири, — продолжает Берязев, — для того чтобы в полной мере возродить журнал “Сибирские огни”, мне было легче. Авторитет “инженеров человеческих душ” как элиты российского общества был еще на весьма высоком уровне. Еще живы были многие и многие выдающиеся мастера, сформировавшиеся в прежней литературоцентричной эпохе. Увы, по прошествии 20 лет даже выдающиеся мастера отодвинуты на периферию социальной жизни и вынуждены заниматься выживанием, а не собственно художественным творчеством... Но у меня язык не повернется ассоциировать их с действующими (или изображающими деятельность) писательскими союзами, они живы и присутствуют в нашем культурном пространстве скорее вопреки этой псевдодеятельности. Они как самобытные личности, как некие точки бифуркации, которые должны в итоге изменить равновесие системы. Именно от них, думаю, начнется некое партизанское движение, должное полностью отвергнуть охлократические гомункулусы недоразложившихся писательских союзов, деление на “наших” и “ваших” и предложить свое служение и свое творчество в качестве духовной независимости и той самой тайной свободы, доступ к которой, как к неисчерпаемому источнику энергии, был открыт в Слове два века назад солнцем нашей поэзии».

Жестко, ничего не скажешь. Не мог не получить сибирский писатель столь же жесткого ответа за свои слова об охлократии, разбазаривании имущества, никчемности творческих союзов. И получил. На самом высоком уровне. Не правы вы, Владимир Алексеевич, клевещете. Да и сами-то вы весь в грехах потонули... То, что Берязев когда-то в самом прямом смысле спас уверенно идущий ко дну старейший российский журнал «Сибирские огни», — не в счет.

В ходе дискуссий, предшествовавших пленуму, да и задолго до и после него было много разговоров о преемственности и преемниках, в частности — Союза писателей СССР. Вроде юристы доказали, что СП России не является таковым преемником. А как быть со мной, к примеру, если мне писательский билет Союза ССР поменяли на российский, сказав при этом: «Ты есть преемник»? С имуществом Союза писателей, в коем, безо всякого сомнения, больше всего денег от российских творцов, тоже не все так просто, оно разошлось по новым государствам, по осколкам бывшей великой страны, растеклось по неким частным лицам и муниципальным фондам, истаяло в небытии... Хорошо это или плохо, но нам, провинциальным писателям, все эти разговоры об имуществе, рассредоточенном по бывшей территории Советского Союза, как и о сосредоточенном вокруг Москвы, подобны далеким неведомым ветрам, чьи отголоски даже до Урала не долетают. А вот наше, барнаульское имущество — Дом писателя, построенный на доходы от писательских трудов (на деньги Литфонда) при советской власти, — отчего-то вдруг, на столичный лад, перешло в муниципальную собственность. Теперь там — вот парадокс и знак судьбы! — хоспис, последнее пристанище умирающих людей. Кто-то передал эту собственность из рук в руки, скрепил бумагу подписью? Ничего подобного! Стало быть, содеянное — обыкновенная покража. Правда, теперь уже никому не ответить на вопросы, кем совершенная и когда?

Лично я за единый и неделимый Союз писателей, но как быть с теми, другими, уже состоявшимися, прожившими десятилетия и готовыми бороться за свое существование? Опять война, которая — наивный! — казалось мне, начала стихать?..

Но вот и Москва. Отбросить мысли, от которых — бросай не бросай — остается опасение, что перейдут они в разговоры и споры на пленуме. Хотя вряд ли, времени мало, два-три часа — а там надо спешить в Дом литераторов на торжество.

Добрался до писательского штаба без приключений, встретил старых знакомых, покивал новым. Полез в карман за визитной карточкой, — для кого — уже не помню, — и обнаружил, что паспорта нет. Обыскал все карманы, уголки и закоулки дорожной сумки. Нет! Как не было! Та-ак... В голове сумятица и лихорадочное восстановление недавних событий: на посадку без паспорта не пустят, стало быть, потерял или при дурацком раздевании-одевании на контроле, выронил в предполетном зале ожидания, или, что самое вероятное, документ выпал из кармана пиджака, а может, куртки, которые я в спешке (задние напирают!) засовывал уже в самолете в полку над сиденьями. И тут же ввернул тот самый умник из подсознания: а я тебе говорил, ничего хорошего из этой поездки не будет. Паника. Я в Москве, обратный билет на послезавтра, без паспорта можно его выкинуть. Стоп, ребята! А как вообще-то дальше жить? Денег в обрез, билет не сдашь, он невозвратный (еще один привет от английской дамы, не рекомендующей есть дармовой сыр!), кто меня тут поить-кормить будет? Звоню сыну в Барнаул, он обещает связаться с местным аэропортом и с компанией-перевозчиком. Затем телефонные переговоры с московским другом Владимиром Куницыным, и он обещает, что его моторная теща берет на себя Домодедово. Руководитель Союза Николай Иванов связывает с местным участковым. Тот сама любезность (безо всякой иронии!):

— Иди фотографируйся, сделаю тебе справку.

Мотнулся по окрестностям (какое-то время до начала пленума еще оставалось) — фотоателье не обнаружил. Тут позвонил друг Куницын и успокоил: ничего не надо, завтра теща отвезет нас в ФМЦ, там и сфотографируют, и справку выпишут. А ты, дескать, занимайся своими делами. Участковый с сомнением хмыкнул в телефон:

— А кто ж вам без меня вашу личность установит?

Но я больше поверил в мощь и жизненные познания Ольги Леонидовны, тещи Владимира Куницына. Уже многие в присутствии (мои знакомые, а их большинство уж точно) знали о моей беде, сочувствовали. Больше всех сокрушался Виктор Кирюшин:

— Ну чем же тебе помочь-то, а? Ума не приложу!

И правда, чем тут поможешь? Как бы там ни было, я немного успокоился: не я же один такой исключительный, уверен, куча народу побывало в подобной ситуации. Выкрутились, выжили.

Между делом прочитал интервью руководителя Союза писателей газете «Российский писатель» по поводу предстоящего пленума и прочих писательских дел. Нормальное интервью, деловое, ни ссылок, ни упоминаний про ерпылевскую декларацию нет. Пронесло, большой войнушки не будет, а малые... Сейчас начнется заседание, и возникнут вопросы, к примеру как нам спасать отечественную литературу, а ряды честных писателей очистить от бесчестных. Задача выяснить, кто кого честнее, навсегда останется нерешенной, это уж как водится. Смотрю на наше изрядно потрепанное, постаревшее воинство, на себя оглядываюсь — не отличаюсь! Боже мой! Вот отбросить все — про душевность, напевность, народность, традиции, — в сухом остатке — вопиющая старость. Разумеется, есть исключения, — вот и Совет молодых при Союзе образовался! — но все это общей картины не меняет. Ладно, пленум, тут народу поменьше, а на съезде глянешь сверху в зал — седины да лысины с сединой. Может, это оттого, что на подобные сходки съезжаются писательские начальники, вожди различного масштаба и калибра — дослужились, состарились на службе.

Пленум прошел, как в таких случаях говорят и говорили полвека назад, организованно, без затяжек. Тянуть нельзя, через пару часов в ЦДЛ мероприятие, торжество. А я куда — без паспорта, без настроения?.. Сижу в сторонке, жду непонятно чего. Друг Виктор Кирюшин сочувственно заглядывает в глаза, и в его взгляде все тот же бесполезный вопрос: чем тебе помочь? Он так искренне опечален, будто это у него пропал паспорт.

Подходит Леонид Иванов из Тюмени.

— У меня вот тут, — раскрывает передо мной бумажник, — две тысячи, давай располовиним. — И протягивает мне тысячную бумажку. — Как ты тут продержишься?

— Не надо, Леня, спасибо. В Москве наши деньги — не деньги. Да и найдутся друзья, помогут.

Сотрудница аппарата протянула мне газету «День литературы», на первой же странице знакомое лицо. Ничего удивительного, вон сколько их, знакомых!

Сижу. Думаю, как сейчас в ЦДЛ будут все поздравляться, радоваться. Потом те, кто приехал издалека, рванут в Переделкино, расселятся по комнаткам и будут выпивать во славу отечественной литературы. (Накануне в главном писательском доме был министр культуры — неспроста! Ждем! Чего? Ну, перемен, чего ж еще! К лучшему, разумеется!) А я вот тут без паспорта, и так сиротливо на душе! Подумаешь, Кирилин из Барнаула, какая-то единица! Кто-то из классиков, не вспомню сразу, сказал: если б не мое заикание, мир был бы совсем другим. Вот-вот, картина мира меняется в глазах каждого на свой лад. На свой — и только-то!

Обнялись со старым другом Сергеем Котькало, тоже штабной работник, сопредседатель.

— Ну, что у вас там нового?

— Какого рода новости тебя интересуют?

— Новые имена, книги.

— С этим у меня очень просто, их всегда немного. Да и не разглядишь большинство из-за сосен, из-за спин... Есть прекрасный томич Владимир Костин, сейчас как раз редактирую его книгу. Талантлив, умен, образован. Есть сравнительно молодой парень из Ангарска Игорь Корниенко. Волшебная проза, удивительное понимание того, что делает, для чего. И представь, Костин из другого Союза, где, по словам некоторых непримиримых, сплошь либералы и космополиты! А Корниенко вообще ниоткуда, у него в графе «Профессия» написано: «слесарь третьего разряда», — но, насколько мне известно, слесарить он не очень рвется. А в адресе указано: «Рабочее общежитие, койка у окна справа». Бродяга, словом.

Про койку у окна я, конечно, пошутил. Боюсь, что на самом деле у Игоря ни окна, ни койки — путешественник в мире слов и иллюзий, насельник волюшки вольной. Вот так, Сережа... Есть! И это хорошо, что мало!

Пишем, пишем, пишем... Кто хуже, кто лучше, но нынешняя топь, поглощающая все и всех, — беспощадна и безмерна...

Кто уходит, кто только появился. Обнимаются, целуются троекратно (у попов научились) — и никто никому не рад, это читается в глазах.

Наконец-то за мной приехал мой друг Куницын, и мы отправились к нему домой. Понятно, разговоры только об утерянном документе. И вся надежда на завтра, на Ольгу Леонидовну. Мы с ней познакомились год назад, когда Володя собирался в Иерусалим, поклониться Гробу Господню, и нужно было объехать кучу всяких контор и ведомств. Я в качестве праздного пассажира, за рулем своей машины Ольга Леонидовна. Ее моторика — в словах, в движениях, в оценках случайностей и закономерностей — поразила меня. Но больше всего удивило и восхитило умение водить машину по Москве. Братцы мои, московские бывалые таксисты — дети из начальной автошколы по сравнению с ней!

Между тем позвонил сын из Барнаула и поведал, что в тамошнем аэропорту про мой паспорт ничего не известно. Позвонила и Ольга Леонидовна: в Домодедове ей сообщили то же самое. Но на завтра наши действия она уже четко спланировала, и сомнений нет, проблема разрешится.

В ожидании ужина, который готовит Володина жена Марина, разглядываю свежий номер привезенной с Комсомольского проспекта газеты. Вот знакомый портрет, статья с названием «Три урока» и подзаголовком «Русская жизнь и русская литература». Статья большая: на половину первой полосы и в таком же объеме — на пятой. Ага, вот и первый урок. «Русская литература. Чему она учит? Верности своей земле, чувству хозяйской причастности и любви к читателю. В Иване Бунине пронзительно режущий нюх к жизни (! — А.К.), тоска и переживание каждого штриха происходящего, небоязнь сделать его событием и опорой повествования (? — А.К.). И впечатление, что душа в стихах, верно исполняя канон, но не найдя простора, потребовала шири, и Иван Алексеевич нашел ее в прозе...» Сильные заявления, еще и в виде урока: мотай, дескать, неуч, сакральное литературоведение на ус, постигай! Робкий вопрос просится наружу: а если кто-то из авторов не нашел того самого простора в прозе и обратился к поэзии? Такое может быть? Читаю дальше. «У прирожденного поэта дом не делится на сени и горницу, а все одно светящееся пространство. А если есть ощущение простенков и позыв узнать, что за дверью, — тогда и в путь. И к нему свой след: меньше надежи на мгновенные озарения, больше способностей к стройке, что ли. Больше рассудительности. Хотя не то все...» Да отчего же, все то! Вот только без надежи как-то неуютно. «У Бунина язык — одно из главных действующих лиц повествования, но не так, как у рассуждающих о форме и содержании, делящих на средства и нечто более важное, им противопоставляемое, — а язык, как носитель национальной прапамяти. Каждое слово имеет свою даль и свою историю, и нет ничего прекрасней, чем следить ее, снимать кожурки слой за слоем и доживать до первообраза...» Ммм-да... Кожурки, картошечка! Марина, ну как там наш ужин? Скоро ли? «Иван Алексеевич близок начинающему сочинителю — глядя на него, понятно, как работать неумелому...» Ура! Ужин готов! Подхожу к столу, и — о диво! — среди прочей снеди дымится несравненная картошечка. Хоть и не первообраз, но уже давно вошедшая важной частью в русскую жизнь. Прощай покуда, Иван Алексеевич! Что-то мне еще предстоит открыть в тебе!

Марина! Слава тебе! Ужин был царский! Но, прости меня, все нынче не в радость. Чертова бумажка! (Это я так про себя начал именовать сбежавший от меня документ. Он-то при чем?)

Еще один звонок в Барнаул. Своей любимой. Почему-то сразу не решился. Она выслушала, подумала немного и сообщила:

— Знаешь, что вспомнила? Стихотворение твоего друга Стаса Яненко, тебе посвященное. Как там оно начинается... «Свет не видел таких дураков...» Моя воля — я бы продолжила: и не увидит. Потому что таких больше нет!

Ну вот, хоть кому-то сегодня весело!

Вторая тема нынешнего моего дня (если б не мой злополучный паспорт, конечно же первая!) — наш общий друг и мой земляк поэт Иван Жданов. К тому времени история его стычки с литератором Куллэ уже облетела, не побоюсь сказать, весь свет, даже по всероссийскому ТВ-каналу показали. Литературный спор под рюмочку перешел в драку, и хозяин квартиры Виктор Куллэ ударил ножом своего гостя. Иван с большой потерей крови, брошенный погубителем на произвол судьбы, попал в реанимацию и провел там после операции непростые пять дней. Накануне моего приезда Куницын был у него (Ивана только что перевели в общую палату). Володя набирает номер телефона Жданова, и в этот самый момент звонит мой аппарат.

— Здравствуйте! Вы такой-то? Ваш паспорт в сочинском аэропорту, в отделении милиции.

Шок. Прилипший к нёбу язык. Выдавливаю из себя через силу:

— А что?.. А как?..

— Передал экипаж самолета. Будем думать, как лучше сделать.

Отбой.

А Куницын, поняв, в чем дело и обрадовавшись вместе со мной (я, правда, пока не столько радовался, сколько очумевал), рассказывал Ивану историю с моим паспортом и все приговаривал:

— Это знак! Это все неспроста! Надо же, звоню Ивану — и в это самое время находится паспорт его друга и земляка! Секунда в секунду! Промысел божий!

Через полчаса снова позвонили из Сочи.

— Рейс 1028 прибудет в Москву в полночь. С ним ваш паспорт, можете забрать в представительстве авиакомпании.

И все? Так просто? Так вот совсем просто-просто?!

— Ура, Володя! Завтра с утра на Павелецкий, оттуда в Домодедово — и паспорт в кармане! И у нас еще почти два дня в полном нашем распоряжении! И тебе остается только выбрать ресторан, куда мы двинем отмечать эту замечательную сумасшедшую историю!

Рассудительный Куницын осаживает:

— Никуда с утра мы не помчимся. Сядем на телефон, все точно разузнаем: куда идти, к кому. А так-то — снова дров наломать.

В общем, на сей день страсти улеглись. Мы немного посидели семейным кругом. Помимо Марины, в этом кругу оказался младший сын Куницыных шестнадцатилетний Леонид. По причине болезни (грипп) он пропускал занятия в школе. Удивительный парень, как, наверно, все нынешние дети, малопонятный старшим, родителям в том числе. С одной стороны, победитель в немыслимо трудных интеллектуальных конкурсах в одной из лучших гимназий Москвы, с другой — двоечник и непослушник, наказание для учителей. Мечтает стать актером, за последние полтора месяца посмотрел сорок (я бы с ума сошел, честное слово!) спектаклей в различных театрах. Разговариваем о спектаклях, называем имена некоторых современных драматургов, интересуемся у Лени, видел ли, слышал, читал.

— Это! — восклицает по поводу пьесы одного из модных нынче драматургов. — Это вообще далеко от искусства, никакого отношения! — и почему-то обобщает: — Они недолюбленные!

Мы с отцом переглядываемся: оценка, прямо скажем, неходовая.

Вот и ночь подошла. Все разошлись по своим комнатам, я в который уже раз за последние два десятка лет ночую у Володи в кабинете. Он садится напротив меня, задумчиво смотрит на семейный «киот», где среди прочих фотография его кумира, его «недостижимая Джомолунгма» — отец, Георгий Иванович Куницын, известный в литературном мире ученый, человек, который никогда не заглядывал в рот властителям, автор замечательной книги с мировой известностью «Общечеловеческое в литературе».

— Знаешь, — спрашивает Володя, — чем мой отец больше всего гордился в жизни? Это он сам мне сказал.

Пауза. Думаю, сейчас назовет книгу, кино (некоторое время Георгий Иванович руководил в ЦК КПСС сектором кино, а затем фактически и отделом культуры ЦК — огромная должность!), сыновей (их четверо, — сейчас осталось трое, — все состоялись, выросли, повзрослели).

— Два события он всего выделил. Участие в войне (ты знаешь, отец пришел с фронта сильно израненный, рука до конца жизни так и не работала толком), а второе — то, что ему удалось добиться съемок, запуска в производство «Андрея Рублева» Тарковского — буквально отвоевать его! Если бы не он тогда, — представь только, — этой гениальной картины просто не было бы!

Помолчали. Через некоторое время Володя заговорил снова:

— Вот нам по семьдесят. Что мы оставим после себя? Что мы вообще собой являем? Были мастодонты, фронтовики, писатели разного уровня, но личности. Думаю, нет смысла перечислять. К ним прислушивались, их мнение всегда что-то значило...

— Еще бы! Геройская звездочка на груди, на лацкане депутатский значок...

— Да, и это тоже. Но там была сила, помимо званий и регалий. Они и мощно стояли на ногах, и толкали в спину следующих за ними. Помню, писал рецензию на Руслана Киреева, в 1978 году у него уже была издана дюжина книг! Представляешь? Тогда, когда книги выходили с большим трудом, их продвижение стоило немалых сил и авторам, и издателям! Двенадцать! Где они? Что они? Кто помнит? Но и они, те, еще что-то успели, как-то были прочитаны, прозвучали. Однако у них уже не было сил никого подталкивать, выводить на дорогу... И вот пришли мы. Пустота! Смотрю на них, вокруг, на нас — и ничего не вижу! Не вижу!

Ах, Володя! Что-то похожее незадолго до ухода от нас писал наш товарищ, твой близкий друг из Твери Михаил Петров:
 

«Пеплом сгоревших надежд все сильнее засыпает провинциальную эйфорию конца 80-х — начала 90-х годов, когда многим из нас казалось, что книга, газета, телевидение наконец-то станут кафедрой просвещения человека, источником его творческой мысли, ареной добра, средоточием общего дела. Нас тревожило тогда, что человек перестал ощущать реальную связь с историческим прошлым и будущим страны, с землей и местом, где он живет и работает...»
 

И сам ты в письме ко мне — вот же, распечатал, с собой ношу, излохматилось, но не потерялось, как паспорт к примеру:
 

«...Лучшее для нас — там, в нашем осмысленном и по-настоящему одухотворенном прошлом. Да что там лукавить, ведь мы и есть те самые последние дети “Русской Атлантиды”, заставшие уже на излете ее величие и волею судеб ставшие свидетелями ее стремительного сползания под воды истории. Немногим, самым гордым, еще удается держать свои головы над водой и кричать последние важные, сокровенные слова! Но вода у горла, и надежды, что она отхлынет, все меньше. А по мне, так ее и вовсе нет. Конечно, еще долго будут блуждать и тревожить под этой водой огненные всполохи и даже над водой еще долго будут звучать человеческие голоса и — затухающая мелодия великой русской речи, вещательницы души... Но... Обнимаю, брат. И порадуемся, что сюрпризы еще возможны... Твой В.К.».
 

Сюрпризы, да. О чем это он? Наверно, о том, что все сказанное выше есть освидетельствование (не путать со свидетельством!) эпохи, но не факт существования отдельной творческой единицы. Вот что писал Иван Жданов в предисловии к сборнику стихотворений Бориса Капустина, тоже земляка с Алтая:
 

«Он мало публиковался. И, судя по всему, не очень-то и пытался. Жил как придется и чем придется — типичный деклассированный элемент. Кто слышал его, кроме узкого круга друзей? И для чего говорил, если мало кто слышал? Тот случай, когда Бог, мирозданье владели его речью. Так через тоненькую нить накаливания в лампе проходит ток невиданной силы. Какой материал мог бы выдержать такое?! Вот он и умер. А можно сказать по-другому. От элементарной неумелости, неспособности выживать.

Пил, говорят, горькую. Отчего художники пьют? Самый простой ответ: в творчестве происходит изменение сознания, переход в другие миры — как во время молитвы, медитации. Художник, как существо из далеких высот или великих глубин, заболевает после путешествий туда, испытывает нечто подобное кессонной болезни. Многие погибают, не выдерживают муки. Многие долго находятся в стадии умирания.

Ну а там, в этих глубинах и высотах, что, только рай, ясный и умиротворенный? Нет, и там все не просто. В какие же конфликты вступала его душа? Это и были узелки его поэзии. И каждая тема не произвольно назначенная, с потолка взятая, а самим существованием освоенная, выстраданная. Сплетение тем — канва для романа собственной жизни, романа с собственной жизнью, история человека, написанная от руки.

Вот сейчас, сейчас, сейчас
новый день и год случится,
сердце перестало биться,
и душа оборвалась
и в зенит рванулась из
остывающего тела...
 

Борис Капустин написал эти пророческие строки за пару месяцев до своей смерти. Так ведь все и случилось. Он умер именно в новогоднюю ночь. Новый день и новый год случиться для него не успели.

Так кончается личная история поэта Бориса Капустина, но продолжается его общая история с теми, кого он любил. А их много — от Тредиаковского, Гёте, Пушкина и до нас, грешных, свидетелей его жизни, персонажей его жизни».
 

Ночь. Затихли домашние звуки, из-за глухо застегнутых окон доносится далекий гул вечно бодрствующей Москвы. На улице капель и тяжелые хлопья мокрого снега. Температура за окном плюс один, дома, в Барнауле, — минус двадцать восемь.

На столе у Володи книга, по-видимому недавно подаренная автором и еще не читанная. «Желание быть русским». Хм... Автора я знаю, он всегда раньше многих улавливал дух времени и очертания грядущего. Это свойство, по моему мнению, ни плохое, ни хорошее, оно просто есть. Нисколько не сомневаюсь, что это самое желание тоже угадано автором неспроста и тоже бередит ум и сердце не самых последних соотечественников. Но что-то меня дернуло в этом названии, что-то напрягло. Первый приходящий на ум отклик: желаешь быть — стань! Но нет, не то, не станешь ни вдруг, ни походя. А поди спроси любого встречного-поперечного с самым что ни на есть русским обличьем: чем он русский, в чем его русскость? Да себя, черт возьми, спроси и попробуй ответить без раздумья!.. А может, в какой-то степени эта невозможность наскоро сформулировать, эта неопределенность и неохватность и выделяет нас? И дает возможность наполнять и наполнять этот не измеренный никем сосуд? Неизмеримый!

Открываю компьютер — вот оно, новое благо: все нужное с собой. Статья нашего общего старинного друга Петра Краснова из Оренбурга, того самого Петра, которого упомянул в «Литроссии» Владимир Берязев. Называется эта статья, читанная мной несколько раз, «Лимиты революций».
 

«Говоря о духовности русского народа, нужно понимать, что она состоит не только в православном мировосприятии, вере, но и в связанной с нею приверженностью к Христовой, в ее земном, человеческом понимании, правде-справедливости. Потому-то и пошел он первым на решительное преодоление гнусной — и антихристианской именно — парадигмы (чуть ранее в этой же статье: («...не находилось народа, даже из самых развитых наций, который сумел бы, смог решительно пойти до конца, чтобы взломать ненавистную мировую парадигму угнетения и насилия, унижения и обмана человека человеком») человеческой истории. Он открыл дорогу, дал надежду на иное, лучшее будущее и доказал всем осуществимость этих чаяний, собою пробивая, прокладывая для всех путь, на горчайших порою ошибках учился, строил, создавал совершенно новую социально-политическую реальность, формацию, общность — русский социализм с его вызревшими к шестидесятым годам высокими нравственными установками человеческого общежительства, каких не было до сих пор и быть не могло ни в одном социуме, ни в одном самом что ни есть христианском государстве. И в короткий исторический срок, несмотря на тяжелейшую войну, построил основы социализма и предопределил все главные события в мире, совсем не зря XX век называют “Русским веком”...

Русский социализм выявил и востребовал невиданные доселе запасы народной энергии и воли, пробудил и вызвал к творческой жизни десятки и десятки миллионов из “простого народа”, из самых низов подняв их к высотам культуры, искусства, науки, прогресса вообще, из земледельческой создав индустриальную и самую образованную и читающую страну в мире.

Но русский народ еще не сказал своего последнего слова, да и не будет оно “последним” у него, обладающего уникальным историческим опытом, нравственными разумом и волей в лучших своих представителях, способностью к сверхмобилизации в случае суровой необходимости».
 

Статья говорит о самом близком к нам в историческом отношении времени, понятном и непонятом. Увы. Может, вполне русского портрета и не создашь с помощью столь короткого временного отрезка, как знать...

А вот еще заметка, автор неизвестен, материал переводной — стало быть, издавался за рубежом. Зато текст вполне сочетаем с Петиной статьей:
 

«Русская цивилизация, ощущая себя наиболее многогранно развитой, во-первых, не ощущает себя конечной точкой развития для всего человечества, а во-вторых, таковой она не ощущает себя даже для самой себя. Оставляя бесконечный период для собственного саморазвития и самосовершенствования. Это то, чего никогда не было у западной цивилизации. Внутри себя ее апологеты всегда ощущали себя центром Вселенной и примером для всех рас и народов. Даже еще в совсем недавние по историческим меркам времена, когда отрицали личную гигиену, ели руками и выбрасывали собственные помои рядом с домом, из окна.

Россия — это отдельная цивилизация, живущая по собственным законам развития. Это первое. И второе: Россия — это единственная мировая цивилизация, которая никогда никем не была покорена до конца.

Нужно только помнить, что мы русские и Бог любит Россию».
 

Всё, силы мои не то чтобы на исходе, их не осталось вовсе. В голове путаница из обрывков мыслей, и самая отчетливая из них: мой паспорт улетел в Сочи вместо меня.

...Я выхожу из ласковых волн на горячую гальку пляжа и сразу вижу жену, сидящую в шезлонге и читающую мой паспорт. Это точно он, но слишком большой, величиной с толстенный роман. Рядом на подстилке из махровой простыни пристроился какой-то подозрительный тип с лицом, будто вылепленным из пластилина. Оно меняется то и дело, подтаивает и оплывает, как взаправдашний пластилин под солнцем. Тип услужливо переворачивает страницы, то и дело заглядывая в лицо жены. Она отрывается от чтения, переводит взгляд на меня и говорит многозначительно:

— Книга мира!

Потом мы идем с ней по тихой улочке к своему утлому домику, снятому на две недели. Заглядываюсь на корявое деревце граната, листьев на нем почти нет, и плодов всего чуть, махонькие такие, с детский кулачок, — заморыш, не гранат. Сейчас за разбитой калиткой будет дорожка, усыпанная переспелым инжиром, и в конце ее кабинка с летним душем. Я открою воду и долго-долго буду смывать соленые капли с любимого тела...

А вот мы уже на палубе прогулочного парохода, нас торопят, потому что время экскурсии ограничено, но меня мало интересует экскурсия, в сумке заветная бутылка кальвадоса, который я в томлении выдерживал вот для этого самого момента: выпить на борту морского судна. Мы же все равно куда-то поплывем — море, волны, кальвадос и любимые