Путеводитель по повести Л.И. Бородина «Ловушка для Адама»

«...Это моя базовая философская вещь» — так определил сам автор место «Ловушки для Адама» в ряду других своих повестей (Бородин Л.И. Печаль никуда не уходит // Завтра. 2012. 16 апреля. № 4 (186); http://zavtra.ru/denlit/188/12.html). В 2002 году у писателя сложилось впечатление, что «Ловушка для Адама», опубликованная в 1994 году, «не была принята и понята»: «Я не в обиде. Может, не сумел убедить читателя... Если во мне есть боль Православия, то она вся — в этой книге. А проскочила совершенно незаметно для всех» (Бородин Л.И. Считаю себя русистом // Завтра. 2002. 12 апреля).

Так или иначе, «Ловушка для Адама» — наиболее таинственное произведение русской литературы второй половины ХХ века, поскольку эта повесть принадлежит к уникальному опыту «художественной проповеди» Священного Писания и христианства как единственной философии, противостоящей философии социализма и либерализма.

Сами жизнь и судьба Леонида Бородина обусловили особую новизну и принципиально не фарисейскую природу этой «проповеди». Очевидно, именно в силу того, что Личность Христа для писателя — не абстракция, а достоверный духовный опыт, о котором Леонид Иванович избегал говорить («Это слишком интимная тема <...> Я надеюсь, что у меня православное мировоззрение». — «Из писателей — я самый счастливый человек» // Русская литература. 1998. № 3), в творчестве он как бы прячет от «девальвации» подлинность этого опыта, всем своим талантом бережет его от «упоминаний всуе». Понимание христианства как «философии спасения человечества от исчезновения» тоже можно рассматривать в этом контексте как способ наиболее адекватной апологетики идей христианства для «безбожного», «неофитского», привыкшего к диалектическому материализму сознания русского советского человека.

До повестей «Год чуда и печали» и «Ловушка для Адама» русское искусство слова не знало такого осмысления мира видимого и невидимого, «ненашего измерения», в восточно-христианской традиции понимания сущности этих миров, именно в такой мере осознанной и воспринятой автором этих повестей. «Если писатель пишет книгу для торжества Православия, у него наверняка не получится. У меня самая православная книга — “Год чуда и печали”. Там слово Бог не произносится ни разу. Сами проблемы вины, ответственности, страдания, смысла жизни, как мне кажется, подняты в ключе православном. Это мое мнение, но мне так говорили и люди, мнением которых я дорожу. Я об этом совершенно не думал, когда писал, но очень рад, что так получилось» («Считаю себя русистом» // Завтра. 2002. 12 апреля; http://zavtra.ru/denlit/068/41.html).

Основа творческого подхода писателя состоит в понимании того, что «...попытка осмыслить мир через художественное творчество — очень рискованна, невозможно требовать от литературы и искусства, чтобы они были православными. Тогда они и не нужны. Есть главная Книга, в которой все сказано. Остальное — попытки воспроизвести Тайну творения через себя. По большому счету они тщетны, но в первоначальной основе могут нести здоровое начало. Не просто как произведение искусства, а как способ расширения души, стремящейся к Богу. В этом смысле можно рассматривать творчество положительно» (http://www.pravoslavie.ru/guest/bo­rodin.htm).

Феномен, который также влияет на читательское, исследовательское восприятие при встрече с творчеством Л.И. Бородина, — это его невероятная «начитанность»: «Я ведь действительно прочитал всю классику русскую и зарубежную» (Завтра. 2012. 16 апреля). «Когда мы с женой уходили в тайгу, я с собой взял томик Гегеля, три тома Джека Лондона и свои конспекты по философии русского Серебряного века» (Завтра. 2002. 12 апреля).

Впервые полностью повесть «Ловушка для Адама» была опубликована в 1994 году в сентябрьском номере журнала «Юность». В августе того же года рукописи этой и других повестей были сданы в печать в петербургское издательство «Акме». В 1994 году книга вышла под общим названием «Ловушка для Адама». Большая часть тиража, по-видимому, безвозвратно утрачена. Летом 1994 года в газете «День литературы» был опубликован фрагмент повести с символичной опечаткой в заглавии: «Ловушка для Дамы».

Нами пока не обнаружены письменные свидетельства времени возникновения замысла повести и периода ее написания: «Периодически я удаляю все архивы... Моя жизнь — это мои книги и редакция» (Завтра. 2012. 16 апреля). Неизвестно пока, был ли и сохранился ли рукописный фонд к повести. В своих интервью писатель неоднократно говорил о том, что замысел его повестей возникал во время первого и второго следствия и обоих сроков. Так, повесть «Год чуда и печали» была написана во время первого срока, замысел и некоторые фрагменты «Царицы смуты» — во время второго. В тюремные же годы проясняются контуры поздней повести «Ушел отряд». Можно предположить, что идея повести, посвященной матери, тоже появилась в эти годы, когда родители ждали возвращения сына из лагеря.

Во всяком случае, одна из основных идей «Ловушки» — о том, что во власти человека воздержаться от греха и тем самым выполнить свою часть миссии по спасению себя, ближнего и человечества, в 1965 году была выражена писателем в его «первой практической» статье «Христианство как философия сохранения человеческого рода» (http://zavtra.ru/denlit/188/12.html). А находясь в следственном изоляторе Ленинграда, Леонид Бородин увидел в романе Г.-Р. Хаггарда «Братья» художественное подтверждение этой идеи: «...один из братьев сбрасывает с коня последнего сарацина, заносит меч и... не убивает его. Этим уже может быть спасено человечество. У Брэдбери есть рассказ про бабочку — бабочку раздавили, а мир изменился» (http://zavtra.ru/denlit/188/12.html).

Писатель подчеркивал: «Год чуда и печали» и «Ловушка для Адама» имеют «практически одну тему», только в разных вариантах (http://zavtra.ru/denlit/188/12.html). Можно предположить, что в главном «Ловушка» могла сформироваться в годы работы над «Годом чуда и печали» (1968–1975) или после ее окончания.

Вероятнее всего, основная работа над текстом приходится на смутные времена — 1992–1994 годы: «Я же пишу очень медленно. По две-три страницы в день. Повесть — за два года» («Считаю себя русистом» // Завтра. 2002. 12 апреля). Подтверждением именно этих сроков можно считать публицистику Леонида Ивановича, вышедшую в те годы в журнале «Москва». Именно в этих статьях отражены идеи, которые воплотились и в художественном мире повести. Таким образом, писатель стал и наиболее аутентичным комментатором «Ловушки».

Это обстоятельство, к сожалению, не учитывается в научно-критическом осмыслении повести, которое тем не менее интересно и во многом плодо­творно. «Ловушку» изучают как в плане концептуальном, так и на уровне поэтики (см.: Рябова Т. Проза Леонида Бородина 70-х — начала 90-х годов: Дис. ... канд. филол. наук. СПб., 1996; Федченко Н. Тенденции жанрово-стилевого развития повести 90-х годов (В.Крупин, Л.Бородин, В.Нарбикова): Дис. канд. филол. наук. Армавир, 2000; Серафимова В. Поэтика повести Л.Бородина «Ловушка для Адама» // Русская речь. 2005. № 5. С. 33–44; Васильева Т. Творчество Л.И. Бородина: особенности проблематики и поэтики: Дис. ... канд. филол. наук. Магнитогорск, 2007; Нестерова Л. Нравственно-философские искания автора и героев в прозе Леонида Бородина: Дис. ... канд. филол. наук. Саратов, 2007; Cухих О.С. Великий инквизитор конца ХХ века (традиции Ф.М. Достоевского в повести Л.И. Бородина «Ловушка для Адама») // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2010. № 2 (1). С. 263–268).

«Сон, с которого все началось...» — О творческом значении снов писатель неоднократно упоминал в своих интервью, публицистике и личных беседах. См. статью «Над Волгой», опубликованную в период работы над повестью (Москва. 1993. № 5): «В детстве часто снился сон с одним и тем же настроением, но в разном сюжетном исполнении. Туманным утром сажусь в лодку и ухожу на веслах к другому, невидимому берегу Байкала, о котором я только и знаю, что он должен быть и есть. Плыву долго, но не утомляюсь и с каждым гребком вместе с физической силой обретаю восторженное состояние духа, которое оправдывается сразу же, как только лодка втыкается носом в отмель. Я попадаю в прекрасную, чудесную страну...» Или (о повести «Год чуда и печали»): «В тюрьме мне часто снилась моя скала, мне снилось, что я вхожу туда, там что-то происходит — даже после того, как книга была написана... А когда у меня был уже второй срок, мне эти сны снились так, как будто бы они были в реальности» (Завтра. 2012. 16 апреля). Рассказ «Посещение», по признанию писателя, был практически полностью «списан» со сна.

Сны, настоящие и «додуманные», «сно-видения», «видения», «призраки» в повести соотносятся в первую очередь с малоисследованной в светской науке конкретикой христианской антропологии, описывающей человека, проявления его жизни, здоровья, нездоровья и смерти в реалиях «духа», «души» и «тела» (см., например: Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий. Дух, душа и тело //http://lib.pravmir.ru/library/book/911). В 2011 году писатель опубликовал в журнале «Москва» статью Георгия Максимова «Православное отношение к сну и сновидениям», в которой подчеркивается, что «...в Писании нередко встречаются указания на то, что Бог иногда так или иначе объявляет человеку через сон Свою волю или предупреждение о грядущих событиях.

Во сне, например, Господь говорил Аврааму (Быт. 15, 12) и языческому царю Авимелеху (Быт. 20, 3–6). Среди этих случаев есть примеры того, как Господь говорит во сне прямо или получает откровение посредством видения, которое, как правило, нуждается в истолковании. Такие сны случались как с праведниками, так и с грешниками и даже с язычниками, как с царями и пророками, так и с простыми людьми. Можно даже говорить о таких снах не столько как об исключениях, сколько как о некотором правиле: Господь говорит «с людьми во сне, в ночном видении, когда сон находит на людей... тогда Он открывает у человека ухо и запечатлевает Свое наставление, чтобы отвести человека от задуманного дела и удалить от него гордость, чтобы отвести душу его от пропасти и жизнь его от поражения мечом» (Иов. 33, 15–18)» (Георгий Максимов. Православное отношение к сну и сновидениям // Москва. 2011. № 8).

В этой же связи актуализируется проблема реальности как таковой и особенностей отражения духовной реальности в художественном произведении. Как представляется, традиционность и новаторство Леонида Бородина в этом вопросе еще ждет своего исследования. Так или иначе, можно с уверенностью утверждать, что в «Ловушке для Адама» произошел новый прорыв русской литературы к евангельской реальности. (См. у преподобного Иустина Поповича: «Мы, люди, живем в мире двойной реальности — физической и духовной. Что такое физическая реальность? Это материя. А что такое материя? Сейчас есть физики, которые утверждают, что материи, собственно, не существует; существуют только нематериальные праэлектроны и фотоны. Что же такое духовная реальность? Это душа. А что такое душа? Что-то непосредственно данное нашему существу, что-то такое, ни сущности, ни формы чего мы не знаем.)

Рассматривая материю и душу как реальность, не объявляем ли мы призраки реальностью? Как бы мы ни старались удостовериться в реальности материи и духа, наша человеческая мысль и наши человеческие ощущения свидетельствуют об одном, только об одном: и материя, и дух сотканы из чего-то, что похоже на тень и на сон: “соние есмы непостоянное” (мы есть непостоянное снение). А все то, что мы называем вещами и существами, состоит из той же материи, из которой и сон: “вся сень, вся сон” (все есть тень, все есть сон). И этот наш мир реальностью своей напоминает сон, который кому-то снится. И мы, люди, — часть этого космического сна, движемся в мире, как тени среди теней, как призраки среди призраков, как привидения среди привидений.

Но мысль человеческая, природа которой фантастичнее даже самой природы сна, неустанно вопрошает: что же материю делает реальностью, а что душу делает реальностью? И материю, и душу делает реальностью только всемогущий Творец всех реальностей — Бог Логос. Таков Евангельский ответ человеческой мысли, единственный ответ, который для нее означает истинное благовещение. Все существующее настолько реально, насколько имеет в себе логосные силы. Реальность, по сути, не что иное, как логосность. То, что природу делает природой, и человека человеком, и душу душой, и материю материей, и небо небом, и землю землей, и жизнь жизнью, и существо существом, — это логосность.

“Слово стало плотию” (Ин. 1, 14). В этих трех словах содержание всего Евангелия божественного и человеческого реализма. Только с воплощением Бога Логоса люди узнали настоящую, непреходящую, вечную реальность. До воплощения люди на самом деле были призраками. С воплощения, через все, что есть человеческое, начинает струиться божественная реальность. И каждый человек настолько действительно реален, насколько соединит себя с воплощенным Богом Логосом. А это значит: насколько он станет членом тела Богочеловека Христа, которым является Церковь. Как тело Бога Логоса, Церковь, по сути, — единственная непреходящая реальность в этом преходящем мире» (Преподобный Иустин Попович. О рае русской души: Достоевский как апостол русского реализма. Минск, 2001. С. 15).

«Был сон и Ее до разрыва души печальное лицо, говорящее со мной языком печали». — «Ее» — с прописной буквы. См. статью Л.И. Бородина, опубликованную в мартовском номере «Москвы» в год выхода в свет «Ловушки»: «Да не осудят меня ортодоксы, рискну сказать, что всякая женщина, впервые взявшая в руки только что родившегося ребенка, одним мгновением, возможно секундой времени, то есть еще до всякой мысли о нем, — бывает равноприродна Божией Матери. Мужчине такого мгновения не дано» (Бородин Л.И. Женщина и «Скорбный ангел» // Москва. 1994. № 3. С. 4). Так образ Божией Матери входит в контекст повести. И все чудесные появления мамы героя будут коррелировать к этому образу. Особенно в финале, в сцене решающей битвы героя с «отцом Викторием».

Можно также сравнить с образами матери и заблудшего сына в житии Августина Блаженного и других святых: «Она лучше Августина видела, как Господь ведет его к истине, и говорила ему с необыкновенной уверенностью, что дотоле не умрет, пока не увидит его сыном православной Церкви» (Блаженный Августин. Христианская наука или основания Священной Герменевтики и Церковного Красноречия. СПб., 2006. С. 18).

«Когда я по-настоящему понял смысл приговора, вот тогда-то и охватил мою душу ужас...» — См. суждения автора о преступлении, наказании и печали в повести «Год чуда и печали», которая, как сказал сам писатель, «как раз больше всего перекликается с «Ловушкой для Адама»: «Проблема любой религии, а особенно православного мироощущения, — это вина, преступление, раскаяние или чувство вины, чувство покаяния, мести, долга — это все там есть. И это — главное <...> И печаль никуда не уходит, действительно. Если она есть, то она остается. Там, если помните, печаль передается. Девочку освободили от печали, а печаль перешла на него, потому что совершено преступление — грех» (Завтра. 2012. 16 апреля). См.: «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6, 2).

«...или стыд, к примеру, раскаяние...» — Одна из главных тем всего творчества Л.И. Бородина. Ср. с логикой покаяния, изложенной на основе святоотеческой мысли митрополитом Антонием Сурожским: «Покаяние заключается в том, что человек, который до того отвернулся от Бога или жил собой, вдруг или постепенно понимает, что его жизнь не может быть полной в том виде, в каком он ее переживает. Покаяние заключается в том, чтобы обернуться к Богу лицом. Это момент — только изначальный, но решительный, когда мы вдруг переменяем курс и вместо того, чтобы стоять спиной или боком по отношению к Богу, к правде, по отношению к своему призванию, делаем первое движение, — мы обратились к Богу. Мы еще не покаялись, в том смысле, что не изменились, но для того чтобы это случилось, мы должны что-то пережить: невозможно отвратиться от себя и обратиться к Богу просто потому, что нам вздумалось. Бывает, что человек живет спокойно, ничего особенного с ним не происходит, он как бы “пасется” на поле жизни, щиплет траву, не думая ни о бездонном небе над собой, ни о какой-либо опасности; ему жить хорошо. И вдруг случится нечто, что обращает его внимание на то, что не все так просто; вдруг он обнаруживает: что-то “не то”. Каким образом? Это бывает очень разно» (см.: Митрополит Антоний Сурожский. О покаянии. http://azbyka.ru/dictionary/21/surozhskiy_byt_hristianinom_04-all.shtml.)

«Некий педант с прохладным взором». — Ср. с «педантом» у Пушкина: «человек, выставляющий напоказ свои знания, свою ученость, с апломбом судящий обо всем» (Словарь языка Пушкина. М., 1956–1961. Т. 3. С. 289).

«Однако все поддающееся описанию в какой-то мере достижимо». — Сербский богослов Иустин Попопич писал: «Став человеком, Бог Логос сделал достижимыми для людей божественные ценности, божественные идеалы. Он показал, что люди могут жить Богом и осуществлять в этом мире Божьи мысли и желания. Невозможно, утверждает Достоевский, верить, что “Слово стало плотию”, то есть что идеал присутствовал телесно, и не верить, что он достижим для всего человечества» (Преподобный Иустин Попович. О рае русской души: Достоевский как пророк и апостол православного реализма. Минск, 2001. С. 16).

«В детстве мама часто говорила хмурясь: “Не кривляйся, пожалуйста!” Я не кривляюсь. Я действительно готовлю себя к серьезным и ответственным размышлениям...» — Ср.: «...я еще не готов, я полон гордости и фальши; я только что начинаю весь процесс переделки» (Достоевский Ф.М. Третья рукописная редакция «Преступления и наказания» // Полн. собр. соч. Т. 7. С. 165).

«Итак, сначала было правило, правильность, правда, потом появился закон...» — См.: «Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел я, но исполнить. Ибо истинно говорю Вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном» (Мф. 5, 17–19); «...ибо закон дан через Моисея; благодать же и истина произошли через Иисуса Христа» (Ин. 1, 17).

См. также: «Итак закон противен обетованиям Божиим? Никак! Ибо, если бы дан был закон, могущий животворить, то подлинно праведность была бы от закона; но Писание всех заключило под грехом, дабы обетование верующим дано было по вере в Иисуса Христа. А до пришествия веры мы заключены были под стражею закона, до того времени, как надлежало открыться вере. Итак закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы нам оправдаться верою; по пришествии же веры, мы уже не под руководством детоводителя. Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса; все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе. Если же вы Христовы, то вы семя Авраамово и по обетованию наследники» (Гал. 3, 21–29).

Писатель продолжает религиозно-философскую традицию осмысления сущности «Закона» и «Благодати», закона и свободы, «политического правосознания» и «частной корысти», соотнося эти вопросы с сознанием героя смутных времен конца ХХ века. В статье «Государственная власть или власть в государстве? (перечитывая И.А. Ильина)», цитируя философа, писатель подчеркивает: «...не имеет право на реализацию никакая доброзвучащая идея, если она вступает в противоречие с идеей государственности как таковой. И, соответственно, государственно компетентным может быть лицо или орган, исповедующие идею “государственной правоты”. Самая распрекрасная социальная идея оборачивается своей противоположностью, если она в противоречии с идеей государственности. И речь, безусловно, не идет о “культе Государства”, но лишь об объективном законе соответствия государства и социальных инициатив, законе, действующем столь же неумолимо, как законы Ньютона и Паскаля. В этой связи партия, к примеру, стремящаяся к власти, не может быть классовой, поскольку “...государственная власть есть нечто единое для всех и общее всем. Партия, лишенная государственной программы, поддерживающая один классовый интерес, есть противогосударственная партия... если она захватит власть, то она поведет нелепую и гибельную политику и погубит государство раньше, чем сила вещей заставит ее наскоро придумать политические добавления к ее противополитической программе”» (Москва. 1994. №. 5. С. 5).

«...если и существует какая-то ценность личности...» — Доказательство от противного истинности христианского персонализма: «Он же сказал им: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит? Сколько же лучше человек овцы!» (Мф. 12, 11–12). «Не пять ли малых птиц продаются за два ассария? И ни одна из них не забыта у Бога. А у вас и волосы на голове все сочтены. Итак не бойтесь: вы дороже многих малых птиц» (Лк. 12, 6–7).

«...почти что булгаковский персонаж...» — Упоминание творчества М.А. Булгакова в контексте «бесовского настроения» главного «персонажа» повести представляется неслучайным, поскольку здесь и в дальнейшем повествовании происходит диалог писателя с традицией художественной демонологии отечественной литературы и европейской фаустианы. См. также: «Булгакова я принимаю не целиком. “Мастера и Маргариту” я читал с интересом, ибо ересь всегда интереснее догмата. Она увлекательнее. Но в сознании моем даже во время чтения возникал протест. Недопустимо покушение на святыни. Читал и боялся за Булгакова, что он вообще свалится в пропасть. К счастью, он какую-то важнейшую грань не переступил» («Считаю себя русистом» // Завтра. 2002. 12 апреля).

«Когда я оцениваю себя, я скромен, но когда я сравниваю себя — я горд!» — «Паршивец де Кюстин так резюмировал свое открытие России: “Когда я оцениваю себя, я скромен. Но когда я сравниваю себя — я горд”.

Нам, в отличие от него, вроде бы и нечем гордиться, сравниваясь. И все же это не так» (Бородин Л.И. Без выбора).

«Если Бога нет, то тем более нужно жить хорошо». — В этих и последующих словах героини можно усмотреть сомнения «культурного человека», «фактически обожествившего процесс и продукт человеческого творчества» и пребывающего в ощущении сиротства как «прямого следствия атеизма». Писатель относил такое мирочувствие к «третьей форме безбожия», после социализма и «бытового «матерьялизма», «пафоса выживаемости» (см.: Бородин Л.И. Еще о социализме // Москва. 1994. № 9).

«Смешливость из меня, как метлой». — См. у Антония Сурожского о покаянии как жажде Царства Небесного: «И тогда, перед лицом страха, перед лицом смерти, перед опасностью мы вдруг делаемся по отношению к себе, к жизни, к людям, к Богу — серьезными. Мы перестаем играть в жизнь. Мы перестаем жить так, будто пишем только черновик, который когда-то позже — о, много позже! потому что кажется, что времени-то столько впереди — будет превращен во что-то окончательное» (Митрополит Сурожский Антоний. Радость покаяния: Из бесед во время Рождественского поста 31 декабря 1983 года // http://www.metropolit-anthony.orc.ru/pokayanie/pokayanie.htm).

«...подчиняюсь жизни и надеюсь в свое время подчиниться смерти...» — «Но мы все идем ровной стопой к той смерти, которая рано ли, поздно ли нас пожнет; и нам надо жить с таким величием, чтобы смерть была для нас не страхом, а отверзающейся дверью, которая нам дает возможность войти в торжествующую вечную Божию жизнь. Поэтому говорить о смерти или говорить о жизни — одно и то же. Говорить о смерти — значит говорить о том, что жизнь должна быть предельно интенсивна во всех видах, в каких она может себя проявить: в творчестве или в молчании, в углубленности и в открытости. И вот встает перед каждым из нас вопрос: за жизнь, которую я прожил, будь она коротка или очень длительна, оказался ли я человеком, просто человеком? Оказался ли я христианином? Я называю себя человеком, я называю себя христианином — но правда ли это? (Митрополит Антоний Сурожский. Радость покаяния: Из бесед во время Рождественского поста 31 декабря 1983 года // http://www.metropolit-anthony.orc.ru/pokayanie/pokayanie.htm).

«И преображаешься, и очищаешься... Я еще не испытал этого, но предчувствовал, догадывался». — Ср.: «По-моему, одно: осмыслить и прочувствовать можно даже и верно и разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают ныне наши современные мыслители... Мало того. Мыслители провозглашают общие законы, то есть общие правила, что все вдруг соделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если бы этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные» (Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1877. Май–июнь. Гл. 1 // http://www.croquis.ru/2202.html).

«Я был один. Я был почти Адам...» — В Священном Писании Адам — это «ветхий», тленный человек, который призван, как зерно, умереть и вырасти в «последнего Адама» — богочеловека Христа, преобразиться из «душевного» в «духовного»: «Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? И в каком теле придут? Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится пшеничное или другое какое; но Бог даст ему тело, как хочет и каждому семени свое тело. Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных. Иная слава солнца, иная слава луны; иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе. Так при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть тело духовное. Так и написано: “первый человек Адам стал душою живущею”; а последний Адам есть дух животворящий. Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное. Первый человек — из земли, перстный; второй человек — Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного» (1 Кор. 15, 35–49).

«Проснулся я словно без глаз, такая беспросветная темень была в мире...» — «Вдов ты оставлял ни с чем и сирот ты оставлял с пустыми руками. За то вокруг тебя петли, и возмутил тебя неожиданный ужас, или тьма, в которой ты ничего не видишь, и множество вод покрыло тебя. Не превыше ли небес Бог? Посмотри вверх на звезды, как они высоко! И ты говоришь: что знает Бог? Может ли Он судить сквозь мрак?» (Иов. 22, 10–13). «Когда я чаял добра, пришло зло; когда ожидал света, пришла тьма» (Иов. 30, 26). «Путь же беззаконных — как тьма; они не знают, обо что споткнутся» (Пр. 4, 19). «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 5). «Тогда Иисус сказал им: еще на малое время свет есть с вами: ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма: а ходящий во тьме не знает, куда идет» (Ин. 12, 35). «Но при том и новую заповедь пишу вам, что есть истинно и в Нем, и в вас: потому что тьма проходит и истинный свет уже светит. Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соб­лазна» (1 Ин. 2, 8).

«С целью отделить зерна от плевел...» — Св. Ириней Лионский приводит свидетельство первых христиан в трактовке евангельской притчи о зернах и плевелах (Мф. 13, 25–40): «И посему во всякое время человек, вначале созданный руками Божиими, то есть чрез Сына и Духа, делается по образу и подобию Божию, так как отбрасываются плевелы, которые суть отступничество, а пшеница, то есть верою плодоносящие в Бога, убирается в житницу. Поэтому для спасаемых необходима скорбь, чтобы некоторым образом протертые, утонченные и чрез терпение проникнутые Словом Божиим и очищенные огнем годны были к Царскому пиру. Так некто из наших, за свидетельство о Боге осужденный на съедение зверей, сказал: “я пшеница Христова и буду измолот зубами зверей, чтобы мне оказаться чистым хлебом Божиим”» (Св. Ириней Лионский. Против ересей: Обличение и опровержение лжеименного знания. V, 25–36: О различии праведных и нечестивых; о будущем отступничестве при антихристе и конце мира // http://apokalypsis.ru/sv-irinej-lionskij.html).

«Передо мной стояла обыкновенная домашняя коза...» — Ср.: в «Фаусте» Мефистофель сначала предстает в образе животного, бродячего пса: «Заметил, черный пес бежит по пашне? (Гёте И.В. Фауст // Собр. соч. М.: Худож. лит., 1986. Т. 2. С. 44–49).

Как уже отмечали исследователи, в традиции фаустианы и булгаковский Бегемот. Эти животные необычайно умны. В то время, как корова в домашнем хозяйстве Антона и Ксении глупа, бесхитростна и беззащитна. См. далее в повести о корове: «бродячий комбинат по переработке дикорастущих».