Русский апокалипсис: агнцы и козлища

К 100-летию гибели царской семьи

Проблема Николая II

Кем был для России ее последний государь император? И кто он для нас? Кто и что?

«Проблема Николая II, как и проблема русской монархии вообще, есть главным образом моральная проблема, — пишет Иван Солоневич. — Это не вопрос о “форме правления”, “конституции”, “реакции”, “прогрессе” и всяких таких вещах. Это есть вопрос о самой сущности России. О нашем с вами духовном “я”».

О том же — у Розанова. Через месяц после того, как Керенский по распоряжению ложи объявил Россию республикой, Василий Васильевич записал:  «Сижу и плачу, сижу и плачу как о совершенно ненужном и о всем мною написанном... Никогда я не думал, что государь так нужен для меня: но вот его нет — и для меня как нет России. Совершенно нет, и для меня в мечте не нужно всей моей литературной деятельности. Просто я не хочу, чтобы она была. Я не хочу ее для республики, а для царя, царицы, царевича, царевен. Никогда я [не] думал, чтобы “без царя был нужен и народ”: но вот для меня вполне не нужен и народ. Без царя я не могу жить. Посему я думаю, что царь непременно вернется, что без царя не выживет Россия, задохнется. И даже — не нужно, чтобы она была без царя».

А вот другая запись — примечание к сказанному: «Эта моя мысль 23–28 (1917) сентября (не помню числа), да будет она истинною и священной».

И эта мысль была истинной и священной не только для Розанова и Солоневича, принадлежавшего, по его признанию, «к числу тех странных и отсталых людей, русских людей, отношение которых к русской монархии точнее всего выражается ненаучным термином: любовь».

Но что такое любовь? «Любовь к Богу и любовь к севрюжине с хреном, совершенно очевидно, обозначают разные вещи», — продолжает одурачивший высокопоставленных чекистов беглец из лагеря и страны лагерей. Любовь к монархии, заметим, связывается с любовью к Богу, но это у него, Солоневича, а возможен и другой подход, замеченный им у монархистов, что «питали и питают к монархии точно такие же чувства, как и к севрюжине: хороша была севрюжина». Самого себя Иван Лукьянович относит к другой категории: к тем полутораста миллионам чудаков, у которых никакой севрюжины не было.
 

«Мы были самым бедным народом Европы или, точнее, самыми бедными людьми Европы. И в то же время мы были самыми сильными людьми мира и самым сильным народом истории. Мы были бедны потому, что нас раз в лет сто жгли дотла, и мы были сильны потому — и только потому, что моральные соображения у нас всегда перевешивали всякие иные. И если люди в течение одиннадцати веков обломали всех кандидатов в гениальные и гениальнейшие — от обров до немцев и от Батыя до Гитлера, то потому, и только потому, что в России они видели моральную ценность, стоящую выше их жизни».
 

Но ценность — абстракция, если она не воплощена в личности, и вот этим-то воплощением для русского человека и был монарх (для советского был и остается Сталин). Монарх и монархия, ограждающая от внутренних и внешних врагов Церковь, православие и самодержавие — органическое, а не искусственное единство, и если рушится одно, рушится и другое.

Александр III сказал об этом так: «Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия».

Но что значит рухнет? Понятно, что одна шестая суши в любом случае не провалится в тартарары. Речь идет об утрате этой самой исторической индивидуальности, с потерей которой Россия перестанет быть самой собой и станет другой страной — не Россией. Страной с иным народом (советским или российским, но не русским), пришедшим на смену брошенной в огонь соломе. О его исчезновении, констатируя очевидный для них, как и для Виктора Астафьева, факт, но не с горечью, как он, а с удовольствием говорят и сегодняшние русофобы.

«Давным-давно всеми доказанный факт»
 

Тина Канделаки: «Почему вы все время говорите о России как о стране русских? Русские, нет вас! Это уже давным-давно всеми доказанный факт, что российский этнос не состоит из русских!»

Интересно было бы ознакомиться с этими доказательствами и трудами тех, кто их приводит. Не уверен, но и не исключаю, что Тина Канделаки сделала такой напрашивающийся сам собой вывод из знакомства с литературой Третьего рейха. Например, Генрих Гиммлер в 1935 году писал, наблюдая, судя по всему, то, что произошло и происходило тогда в России:
 

 «Когда у народа кровавым и насильственным путем отбирают его лидеров, следующим этапом для него становится государственное, экономическое, культурное, духовное и наконец физическое рабство. Остатки такого народа, вследствие бесчисленных кровных смешений, теряя чувство самоидентификации и собственной неповторимой значимости, обезличиваются — и в течение короткого исторического этапа перестают существовать. То единственное, что может сохраниться, — это лишь исторические сведения о том, что такой народ однажды существовал».
 

К слову, об утрате обезличенными рабами чувства самоидентификации и собственной неповторимой значимости с восторгом говорилось с партийной трибуны как об одном из главных достижений социализма.
 

«За годы советской власти неузнаваемо изменился облик русского человека», — обронил, насколько мне помнится, на последнем партийном съезде Михаил Сергеевич Горбачев. И немудрено: историческая Россия и Совдепия — антиподы-антагонисты, о чем в свое время писал Иван Ильин, говоря вместе с тем о поддержке большевиков Европой, хотя едва ли не большую поддержку им после Октября оказала Америка:
 

«Движимая враждебными побуждениями Европа была заинтересована в военном и революционном крушении России и помогала русским революционерам укрывательством, советом и деньгами. Она и не скрывала этого. Она делала все возможное, чтобы это осуществилось. А когда это совершилось, то Европа под всякими предлогами и видами делала все, чтобы помочь главному врагу России — советской власти, выдавая ее за законную представительницу русских державных прав и интересов».
 

За таковую она выдается и теперь в нашем уже не социалистическом, а капиталистическом отечестве. И если узнать в советском человеке русского было невозможно уже при Горбачеве, то тем более невозможно узнать его в россиянине.

Но что значит быть русским? Обязательно ли для этого быть русским этнически, да и вообще говорить на русском языке, не говоря уже о том, чтобы жить в стране, бывшей когда-то, при всех своих изъянах, — а их полно в любой стране и в любое время — православной Россией?

Расовая теория, хотя и появилась в России и только потом в Германии, где ее приспособили к насущным нуждам национал-социализма и сделали из нее теорию расового превосходства, едва ли даст ответ на этот вопрос. Но какой-то ориентир может задать здесь «Безделица для погрома» Луи-Фердинанда Селина, всемирно известного до Второй мировой французского писателя, оказавшегося коллаборационистом, чуть не угодившего в тюрьму в те дни, когда во Франции стригли наголо и гнали нагишом через весь город француженок, спавших с немцами, а после практически забытого.

«Зоологический антисемит», да и вообще расист, мизантроп, не питавший любви к роду человеческому, а испытывавший к нему неодолимую неприязнь, Селин побывал в Ленинграде в 1937 году. В числе прочего посетил он со своей переводчицей и гидом, ставшей его любовницей, и антиромановский музей в Александровском дворце в Царском селе, переименованном в Детское. К слову, такой же музей наряду с антирелигиозным музеем существовал и в Ипатьевском доме на бывшей Вознесенской площади, переименованной в площадь народной мести, посередине которой стоял бюст Карла Маркса. Да и в каком губернском городе не стоит до сих пор эта, с волосами по плечи и с пышной бородой, голова люто ненавидевшего Россию и русских первого коммуниста-теоретика, создателя «научного», а потому непогрешимого и всесильного «учения»?

Чтобы не быть голословным — несколько строк основоположника из статьи в «Новой Рейнской газете», органе «Союза коммунистов»: «В России, у этого деспотического правительства, у этой варварской расы, имеется такая энергия и такая активность, которую тщетно искать у монархий старых государств». Вывод, напрашивавшийся сам собой из слов учителя, сделал Энгельс, заявив о необходимости «безжалостной борьбы не на жизнь, а на смерть с изменническим, предательским по отношению к революции славянством» и объявив контрреволюционной расе «истребительную войну и безудержный террор», осуществленные большевиками на практике. Но Энгельс оказался еще и пророком, заявив, что «ближайшая всемирная война сотрет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы, — и это также будет прогрессом!».

Итак, прогресс, кроме прочего, — это еще и исчезновение «реакционных народов», самый реакционный из которых, естественно, русские, о чем не перестают твердить сегодняшние российские либералы, как и о необходимости «истребительной войны и безудержного террора» против остатков этого народа, если таковые еще сохранились после всех коммунистических экспериментов и демократических «реформ». Но мы отвлеклись. Так вот, о тяжелом впечатлении, произведенном музеем на французского гостя, которое он и высказал на обратной дороге своей спутнице, и ее неожиданно бурной реакции.

«Все это не укладывается в голове...»
 

«Мы ехали в машине, и довольно быстро: эта дорога была не так плоха. Я поделился с ней своими сомнениями о том, что, пожалуй, не слишком этично тревожить тени умерших, безвинно убитых: посещать эту выставку призраков, снабженную вульгарными, издевательскими комментариями. К чему это беззастенчивое, злобное перечисление всех, даже самых небольших, странностей, проявлений дурного вкуса, смешных маний Романовых, колкости по поводу их амулетов (речь, видимо, об образках. — св. К.К.), четок, ночных горшков? Она стала спорить со мной. Натали считала это совершенно естественным. Я настаивал на своем. Как бы там ни было, но именно оттуда, из этих комнат, Романовы отправились навстречу своей судьбе: их всех уничтожили в подвале. Может быть, нужно было бы принять во внимание это обстоятельство? Нет! Я находил это проявлением дурного вкуса! В высшей степени дурного, гораздо более дурного, чем у всех Романовых, вместе взятых. Это гнусное глумление (антисемитские выпады и эскапады здесь и далее я опущу) над мертвецами вызывало у меня отвращение. Мне вовсе не доставляло удовольствия глядеть на хихиканье палачей, да еще в комнате своих жертв. Я внезапно почувствовал себя рьяным монархистом. Ведь их же всех убили: мать, отца, пятерых детей, безо всякого суда, просто убили, зарезали, совершенно беззащитных, в подвале в Сибири, и после каких передряг!.. несколько месяцев!.. с мальчишкой, больным гемофилией, среди всех этих грубых и пьяных солдат и еврейско-татарских комиссаров. И это дьявольское хихиканье. Все это не укладывается в голове. Мертвые имеют право отдохнуть... подонки из подонков, отдав концы... становятся неподвластны человеческому суду... Вовсе ведь не обязательно убийцам приходить и блевать на их могилах... Революция?.. Пожалуйста!.. Сколько угодно!.. Почему бы и нет?.. Но дурной вкус — это совсем другое дело...

— Почему? Почему?.. — встрепенулась она, эта тварь не хотела ничего слушать. — Царь был безжалостен!.. да!.. к несчастному народу!.. Он приказывал убивать!.. расстреливать!.. ссылать!.. сотни тысяч невинных!..

— Большевики несколько недель таскали его по Сибири. А потом прикончили его в подвале вместе со всеми его сопляками! Ударами прикладов!.. Он за все заплатил сполна!.. Теперь можно оставить его в покое: дать ему отдохнуть.

— Нужно, чтобы народ все знал!.. обучался!.. Пусть он убедится собственными глазами в глупости царей, их бездарности, ограниченности, отсутствии вкуса, мелочности. Они ведь на всем наживались, эти Романовы! Они выжимали из трудового народа миллионы миллионов рублей. Кровь народа — и эти амулеты!.. Эти амулеты оплачены народной кровью!

— Ну и что! Они ведь за все заплатили! Так оставьте их в покое!

Эта дура не хотела ничего слышать!.. Я тоже завелся. Я становлюсь упрям, как тридцать шесть мулов, когда баба начинает мне перечить.

— Все вы убийцы! — заорал я на нее. — даже хуже, чем убийцы! Вы святотатцы, насильники и вампиры!.. Вы настолько извратились, что глумитесь над покойниками: у вас уже не осталось ничего человеческого. Почему бы вам не заказать их восковые фигуры?.. как у Тюссо?.. с зияющими ранами и копошащимися в них червями?..

Ах! Она была ужасно упряма. Эта наглая тварь продолжала спорить со мной. нашу колымагу трясло. Она ерзала в своем кресле.

— Царица была еще хуже, чем он!.. еще хуже!.. В тысячу раз хуже!.. бесчеловечна! У нее было каменное сердце!.. Она настоящая кровопийца!.. революционеры по сравнению с ней просто ангелы. Ей не было никакого дела до своего народа!.. Его страданий! Своего несчастного народа, который так верил ей!.. который жертвовал собой во имя ее!.. Никогда!.. Она-то сама никогда не страдала!..

— Царица?.. подумать только! Какая низость! Но у нее ведь было пятеро детей! Ты хоть знаешь, что значит иметь пятерых детей? Вот если бы твою дырку вывернуть, как у нее! Да еще пять раз подряд, вот тогда бы я на тебя поглядел, как бы ты запела! страдания! Страдания!.. Сучье отродье!

Я был вне себя от ярости. Она сама была виновата! Я чуть было не вышвырнул ее из машины!.. Меня переполняла жуткая злоба! Я почувствовал себя совсем русским!..»
 

Отметим: сначала — из-за негодования за глумление над убитыми — монархистом, затем — после жаркого спора с ненавистницей этих убитых — совсем русским. И причиной тому — расстрелянная царская семья, втаптываемая в грязь и после смерти в СССР, строящемся на костях и клевете на царствовавший 300 лет Дом Романовых. На уничтоженную и обильно поливаемую грязью монархию, определявшую историческую индивидуальность России, место которой занял атеистический, интернациональный, если не сказать, антирусский Советский Союз. И кто из двух спорящих больше русский — заезжий француз, вдруг ощутивший себя монархистом, или его ленинградская подруга?

К слову, судьба ее была не из легких. следует сказать немного и о ней, как и о судьбе детей русской аристократии — в Совдепии и за «железным занавесом».

«Маленькое меланхолическое существо» и аура боли
 

Из высказанного Натали можно заключить, что она была комсомолкой с безупречно пролетарским, не липовым, как у многих тогда, а самым что ни на есть подлинным пролетарским происхождением, но это не так:
 

«Натали, моя переводчица, была очень внимательна, прекрасно образованна, исполнительна. Она показывала мне все, что знала, все дворцы, музеи, все самые красивые места, все самые знаменитые храмы, великолепные архитектурные ансамбли, старинные парки, острова. Она в совершенстве овладела своим предметом: при любых обстоятельствах, днем или ночью, она готова была произнести небольшую речь, объяснить политическую ситуацию. Она была еще очень молода, но у нее уже был опыт революционной борьбы, разрушения общества, построения нового мира. Она обрела его еще совсем маленькой. Когда началась гражданская война, ей едва исполнилось четыре года. Ее мать была буржуйкой, актрисой. В тот вечер, когда к ним нагрянули с обыском, у них во дворе толпилось много народу. ее мать ласково сказала ей: “Натали, моя девочка, подожди меня, дорогая. Будь умницей. Я схожу вниз, посмотрю, что там происходит. Я скоро вернусь и заодно принесу уголь”. Ее мать так никогда и не вернулась и ничего не принесла. Большевики отдали Натали в колонию, сперва рядом с городом, немного позже на дальнем Севере. Мотание по поездам — в течение нескольких лет — по всей России».
 

Но выученные с детства языки пригодились, как пригодились и детям русских эмигрантов.

Получивший в Первую мировую 14 ранений и все высшие награды кайзеровской Германии Эрнст Юнгер, призванный в войска вермахта в звании капитана с началом Второй мировой и оказавшийся, будучи уже широко известным писателем, в Париже, 6 апреля 1941 года оставил в своем дневнике такую запись о «Монте-Кристо» — заведении, где нежатся на мягких низких диванах:
 

«Серебряные бокалы, вазы с фруктами и бутылки сверкают в полутьме, точно в православной часовне; общество ублажают молоденькие девушки, почти все — дети русских эмигрантов, родившиеся уже во Франции, болтающие на множестве языков. Я сидел возле маленького меланхолического существа двадцати лет от роду и, немного захмелев от шампанского, вел с ней беседы о Пушкине, Аксакове, Андрееве, с сыном которого она когда-то дружила».
 

Небезынтересна и запись Юнгера от 1 апреля 1945 года, когда он, замешанный в заговоре против Гитлера, но не только оставленный в живых, а даже не арестованный (фюрер ценил его как ветерана Первой мировой и как писателя, а потому трогать не велел — лишь отправить в отставку), жил уже не в Париже, а в провинциальном Кирххорсте, непрерывно бомбившемся союзниками:
 

«Когда Шпенглер предостерегал от всякой войны с Россией из соображений пространства, он, как мы могли убедиться, был прав. Еще сомнительней каждое из этих нашествий становится по причинам метафизическим, поскольку приближаешься к одному из величайших носителей страдания, к титану, гению мученичества. В его ауре, в сфере его власти делаешься сопричастным такой боли, которая далеко превосходит всякое воображение.

И все же мне кажется, что немец там кое-чему научился, приобрел кое-какой опыт, — я чувствую это иногда по разговорам с солдатами, вырвавшимися из подобного котла».
 

Может быть, чему-то научится и россиянин, давший себе труд хоть немного вникнуть в историю своей страны в ХХ веке — историю страдания и мученичества?

Теперь по поводу высказанного переводчицей Селина — обвинений, каковые остались без ответа то ли из-за горячности, то ли из-за неосведомленности автора «Путешествия на край ночи» и «Смерти в кредит».

«Сотни тысяч невинных»
 

Царь приказывал «убивать, расстреливать, ссылать» и казнил «сотни тысяч невинных», внушали советской детворе. На самом деле «Николай Кровавый» не подписал ни одного смертного приговора и не отклонил ни одного поданного на Высочайшее имя прошения о смягчении приговора преступнику. И трагедия 9 января, и Ленский расстрел, в которых его обвиняли и обвиняют, произошли без его ведома. Есть и еще совсем уж нелепое, но стойкое обвинение: он-де виноват, что при его коронации случилась Ходынка. Оспаривать глупца Пушкин своей музе не советовал — уместней промолчать. Вина за случившееся — тогда погибло на месте и умерло в ближайшие дни, пишет историк Сергей Ольденбург, 1282 человека плюс несколько сот раненых — лежит, разумеется, на властях. В том числе и на генерал-губернаторе Москвы — великом князе Сергее Александровиче, после разорванном бомбой Ивана Каляева.

«Вот и великому князю пришлось пораскинуть мозгами», — острили в высшем свете, прослышав, что жертва героя-революционера была буквально разметана на куски и голову мужа сестры императрицы — будущей преподобномученицы, собиравшей эти куски, — нашли на крыше.

Ну и о Ходынке, раз уж о ней зашла речь.

Из воспоминаний сестры последнего царя — великой княгини Ольги Александровны:
 

«В то время существовала добрая традиция — в дни коронации императора раздавать памятные сувениры и подарки крестьянам. Как и при коронации Александра III раздача подарков состоялась на Ходынском поле.

Приехав тысячами, крестьяне отправились на это поле, чтобы получить сувенир — эмалированную кружку, наполненную конфетами, и бесплатный завтрак, как гости императора, чтобы остальную часть дня провести на Ходынском поле в танцах и пении. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены горы ярких кружек с гербами. За порядком наблюдали сотня казаков и несколько десятков полицейских.

В считанные минуты первое робкое движение превратилось в стремительный бег массы обезумевших людей. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали, и их затаптывали насмерть».
 

Обвинение в этом царя — следование той же логике, согласно которой Охранное отделение организовало провокацию 9 января, «чтобы потопить в крови рабочее движение». Здесь же только что коронованный царь, не откладывая дела на следующий день, устроил давку, в каковой погибли почти две тысячи съехавшихся за подарками крестьян. Абсурд очевидный, не нуждающийся в опровержении, но не тот же ли самый абсурд и обвинение охранки, вошедшее в «Краткий курс истории ВКП(б)» под редакцией товарища Сталина и — официальную советскую историографию?

«Был безжалостен к несчастному народу»...

По этому поводу вспоминают опять-таки Ходынку: мол, не отменил назначенный на вечер того злосчастного дня бал, который давал посол Франции маркиз де Монтебелло. И действительно, не отменил, но вот что пишет об отношении к этому балу и об участии в нем ставших в тот день императором и императрицей Николая и Александры та же Ольга Александровна:
 

«Я знаю наверняка, что ни один из них не хотел идти к маркизу. Сделано это было лишь под мощным нажимом со стороны его советников. Дело в том, что французское правительство истратило огромные средства на прием и приложило много трудов. Из Версаля и Фонтенбло привезли для украшения бала бесценные гобелены и серебряную посуду. С юга Франции доставили сто тысяч роз. Министры Ники настаивали на том, чтобы императорская чета отправилась на прием, чтобы выразить свои дружественные чувства по отношению к Франции».
 

Ники уступил — об этом знают все, будучи зачастую уверены, что он и сам был не прочь повеселиться. На самом деле... Продолжу цитирование:
 

«Ники и Аликс весь день посещали раненых в больницах. Так же поступили Мама, тетя Элла, жена дяди Сержа, а также несколько других дам.

Много ли людей знает или желает знать, что Ники потратил многие тысячи рублей в качестве пособий семьям убитых и пострадавших в Ходынской катастрофе? Позднее я узнала от него, что сделать это было в то время нелегко: он не желал обременять Государственное казначейство и оплатил все расходы по проведению коронационных торжеств из собственных средств. Сделал он это так ненавязчиво, незаметно, что никто из нас — за исключением, разумеется, Аликс — не знал об этом».
 

И здесь уместно сказать несколько слов о том, что Романовы «выжимали из трудового народа миллионы миллионов рублей», что «эти амулеты» (по-видимому, нательные крестики, иконки, четки) «оплачены народной кровью». Как яхты и виллы по всему миру новых «хозяев России» — воровской малины Бориса Николаевича Ельцина, выжимающей миллионы из налогоплательщиков и, например, из нефти — являющейся вообще-то, согласно Основному закону, народным достоянием, а не достоянием нефтяных компаний, — по сей день, хотя иных уж нет, а те далече.

«Крысы, забравшиеся в головку сыра»
 

О безжалостном ограблении народа венценосной четой с жаром говорила не только Наталья — это был общепринятый штамп советских пропагандистов, к которым принадлежали и писатели, историки. О том же самом писал, например, Валентин Пикуль — самый популярный при дорогом Леониде Ильиче поставщик занимательного чтива для интересующихся историей.

По его словам, император и императрица «выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра». Фигура речи, заостряя идеологический штамп, попутно стимулировала классовую ненависть, без которой советский человек перестал бы быть человеком советским. И лгал Пикуль вполне сознательно, следуя предписаниям партии, обязывающим лгать каждого, а тем более историка.

Как историк, он не мог не знать того, что писали о «выедавших казну» те, кто лично знал ненавистных ему «крыс». Того, что в царской семье постоянно экономили и на еде, и на одежде, тратя все до копейки на благотворительность, сиротские дома и госпиталя, учреждения культуры и многое другое так, что нередко в середине года государь ломал голову, как свести концы с концами в семейном бюджете. Об этом пишет в своих детских воспоминаниях Аркадий Столыпин, сын убитого премьера, и не он один. О том же самом говорит и опись царского имущества в следственном деле по екатеринбургскому убийству: «Старые брюки гвардейского стрелкового полка с несколькими заплатами и надписью, видной на левом кармане: “4 августа 1900 г., возобн. 8 октября 1916 г.”, принадлежавшие, по удостоверению камердинера б. государя — Терентия Ивановича Чемодурова, бывшему государю императору Николаю II».

Итак, факты говорят о том, что хозяин земли русской не считал зазорным ходить в латаных-перелатаных брюках, а царская семья своим долгом — отдавать все до копейки тому народу, на котором она будто бы наживалась.
 

«Да, цари жили во дворцах. Это кажется очень соблазнительным для людей, которые во дворцах не живут, — отвечает Наташе и всем, чьи мозги промыл и смыл партийный агитпроп, живший при царе Иван Солоневич. — Николай II был, вероятно, самым богатым человеком в мире. Ему “принадлежал”, например, весь Алтай. На Алтае мог селиться кто угодно. У него был цивильный лист в 30 миллионов рублей в год: революционная пропаганда тыкала в нос “массам” этот цивильный лист. И не говорила, что за счет этих тридцати миллионов существовали императорские театры — с входными ценами в 17 копеек — лучшие театры мира, что из этих тридцати миллионов орошались пустыни, делались опыты по культуре чая, бамбука, мандаринов и прочего, что на эти деньги выплачивались пенсии таким друзьям русской монархии, как семья Льва Толстого».
 

Но заботился «палач народа» не только о «друзьях монархии» — заботился и о рабочих: царь Николай II на свои личные деньги построил для питерских рабочих «Народный Дом» — колоссальное оперное здание на семь тысяч мест, парк со всякими аттракционами, библиотеку и прочие культурные приспособления в этом роде. Но увы: «Царю Николаю II везло совершенно по-особенному. Он родился в день Св. Иова. Его царствование началось катастрофой на Ходынском Поле и кончилось убийством его и его семьи в Екатеринбурге. Во всяком случае, день его рождения настраивал Николая II мрачно-фаталистически: он всегда был уверен, что его дни и его царствование кончатся плохо, — так оно и случилось. Кончилось плохо и предприятие с Народным Домом: им овладели “сеятели разумного, доброго, вечного”. Разумным, добрым и вечным по тем временам считалось все то, что способствует революции. Библиотека наполнилась марксистской литературой; в парке, вопреки царскому запрету, развилось невиданное пьянство, а из оперы рабочих вышибло студенчество.

Самые дешевые места в этой великолепной опере — с Шаляпиным, Собиновым и прочими — стоили 17 копеек. На эти места студенты стояли в очереди целыми ночами, а у рабочих для таких очередей времени не было. Американские же горки и прочие “Луна-парковые” предприятия для рабочих никакого интереса не представляли. Словом, один из первых в России “парков культуры и отдыха” превратился в революционный трактир».

Таковым стала и вся Россия, до того как была превращена советской властью в «безвылазный, жестокий, кровавый кабак», говорить о котором не входит в задачу этой книги, разве что в последних главах, и то коротко. А сейчас, думаю, будет нелишним сказать об отношении к «Николаю Кровавому» тех же рабочих и вообще — народа, но тоже кратко, как говорится, для полноты картины, что в любом случае будет неполной.

«Я видел его глаза и знаю теперь правду»
 

Если православный монарх, по учению восточнохристианской, обвиняемой католиками и западниками в цезарепапизме церкви, есть «живой образ и подобие Христа», то ни в ком из российских самодержцев, судя по воспоминаниям, эти образ и подобие не проявились так явственно, как в Николае II.
 

«Способность царя разделять боль и несчастья своих людей была удивительной. Сотни раз я был свидетелем тому, что его слова утешения несчастных и раненых творили чудеса. Однажды мы ехали на царском поезде на польский фронт. Царь вышел из вагона, походил вокруг и увидел раненых. В операционном вагоне был человек, которому должны были удалить осколок гранаты. Наркоза не было. Царь сам держал раненого и утешал в его мучениях до тех пор, пока осколок не вытащили», — вспоминал камер-казак при Николае II и Марии Федоровне Тимофей Ящик.
 

В московском госпитале Биржевого и купеческого общества на 700 человек, пишет генерал Спиридович, «обход всех палат занял три часа. В одной из палат лежал умиравший подпоручик 8-го Гренадерского полка жандармов. С лихорадочным взглядом он смотрел на дверь и ждал государя. Ждал целую ночь.

“Хоть бы увидеть государя, — шептал он. — Боюсь, не успею, умру”. И вот он вошел. Подошел к постели. Взволнованный офицер стал говорить, как он счастлив, что может умереть спокойно. Государь ласково утешал его. Царица присела на кровать, перекрестила его, повесила на шею образок. Умиравший припал к руке, целовал, плакал. Когда ушли, офицер крестился, что-то шептал, а слезы текли и текли на подушку».

И еще о раненых. Из воспоминаний флигель-адъютанта и одного из основателей автомобильного дела в России Владимира Свечина:
 

«...Подойдя к контуженому (Сиволенко), я увидел одно из тех хороших, открытых, привлекательных простонародных лиц, которые особенно часто встречаются среди жителей Полтавской, Черниговской и других малороссийских губерний, всегда дававших прекрасных солдат... Я приколол к его рубахе Георгиевскую медаль и сказал, что передаю ему от имени государя императора особо сердечное спасибо за службу и за тот геройский дух, который он сохранил среди страданий. Тогда его взоры оживились, в них появился внезапно огонек...

— Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие... — начал он, но засим, видимо от волнения и под влиянием сильных болей, забывая обычные уставные формулы, он продолжил, пересыпая русскую речь малороссийскими словами, просто, душевно: — Премного благодарны государю императору за их милость... Нам тут хорошо — уход что за господами... А они, государь-то, и так нас наградили, що нас, грешных, посетили... Ваше Высокоблагородие, — продолжал он, все более и более волнуясь, — у государя такие глаза, що в жисть не бачил — до смерти не забуду. Люди говорил