Салтыков (Щедрин)

В стране волшебств

Сидя в осеннем Витенёве, Салтыков обдумывал возможные свои пути на ближайшие годы.

«Современник» так и не стал родным для него журналом, или скорее он так и не пришелся ко двору «Современника», несмотря на всю свою к нему доброжелательность. Вдобавок участие в битвах этого издания сделало невозможным сотрудничество Салтыкова едва ли не со всеми сколько-нибудь серьезными российскими журналами.

Финансовое положение его, из-за долгов по покупке Витенёва и материнской жесткости при их взыскании, оставалось, мягко говоря, унылым. И даже возвращение на государственную службу имело некоторые сложности.

Вновь прийти в министерство внутренних дел Салтыков не мог. Он уходил с вице-губернаторского поста и возвращаться мог, по меньшей мере, только вице-губернатором. Наверное, он смог бы получить место гражданского губернатора в какой-нибудь захудалой губернии, однако таковая ему была не нужна. Они с Елизаветой Аполлоновной уже прикипели к Витенёву, да и от заозерских владений не хотелось отдаляться.

Но, как мы уже не раз отмечали, Михаил Евграфович при всем своем служебном прилежании никогда не был пресловутой «министерской машиной»; умея без устали работать, мог и умел, по его же слову, кутнуть. В годы редакторства он не порывал своих связей и дружеских знакомств в административных кругах. Понятно и то, что чиновникам — живым ведь людям! — льстило знакомство со «Щедриным», остроумным собеседником, никогда не чванившимся своими литературными успехами, а словно бы стеснявшимся ими.

С 1862 года российское министерство финансов возглавлял старший товарищ Салтыкова по Царскосельскому лицею Михаил Христофорович Рейтерн, из лифляндских дворян. Его отец, храбрый гусар, участвовавший в войнах с Наполеоном, дослужился до звания генерал-лейтенанта, отличившись и в Русско-турецкой войне 1828–1829 годов. Сын наследовал все лучшие боевые качества отца, применив их на мирном поприще.

Став министром, он начал преобразовывать российскую систему управления финансами так, чтобы она могла обеспечивать широкие реформы императора Александра II. Гласность, нацеленность на увеличение государственных доходов за счет развития производительных сил России, прежде всего в губерниях, транспортных коммуникаций (главным образом железных дорог), стимулирование частного кредитования — эти и другие перспективные цели, обозначенные Рейтерном, требовали, естественно, доверенных помощников, и появление Салтыкова как претендента на должность по министерству финансов не могло не вызвать у него одобрения.

Пожалуй, по душе Рейтерну было и то, что Салтыков не хотел оставаться в Петербурге, а попросил имевшуюся вакансию председателя казенной палаты в Полтаве...

Но тут украинскую тему в жизни и творчестве Михаила Евграфовича ограничили обстоятельства, наверное, при его участии, ибо открылась новая вакансия — в территориально более удобной для него Пензе (к тому еще Елизавета Аполлоновна родилась в Пензе), и Салтыков получил назначение в этот город.

Казенные палаты в российских губерниях были учреждены при Екатерине II, в 1775 году. На них возложили управление государственным имуществом и строительством в губернии, им были подчинены губернские казначейства. С течением времени круг ответственности казенных палат менялся, разумеется, и в годы реформ тоже. Но при этом они продолжали ведать счетоводством и финансовой отчетностью губернского и уездных казначейств, контролировали поступление государственных доходов и распоряжались всеми губернскими расходами, но под контролем уже министерства финансов. Также казенные палаты были своего рода объединенной бухгалтерией для всех государственных учреждений в губернии, занимались расчетами налогов, различными взысканиями (по представлению палаты часть из таковых вменялась полиции)...

По рангу председатель казенной палаты был третьим лицом в губернии, после губернатора и вице-губернатора. Но по должности пребывал в особом положении, ибо, находясь с губернским начальством в постоянных служебных отношениях, одновременно он руководствовался министерскими распоряжениями и в значительной степени от губернских правителей был независим.

Правда, как оказалось, финансы не очень согласуются с литературой, причем в разнонаправленных смыслах. Доходы должны были упасть — и они уже в 1865 году упали. Если взять подсчеты самого Салтыкова, выверенные щедриноведами, оказывается, что его годовые доходы от работы в «Современнике» в два раза выше, чем полное жалованье председателя казенной палаты: шесть тысяч рублей против трех.

Совсем разрывать отношения с «Современником» и с Некрасовым Салтыкову, очевидно, не хотелось, однако никаких компромиссов он не искал. Об этом свидетельствует сохранившееся его короткое прощальное письмо из Витенёва Некрасову, где выверено каждое слово: «...я могу на будущее время быть только сотрудником издаваемого Вами журнала, не принимая более участия в трудах по редакции». Имя журнала — «Современник» — не произнесено, да, впрочем, мы теперь знаем: как автор Н.Щедрин после этого появился на страницах «Современника» всего один раз, когда в январском номере журнала за 1866 год был напечатан — с большими цензурными изъятиями — его очерк «Завещание моим детям» (его далее вспомним). Но еще красноречивее то, что этот очерк — вообще единственная публикация Салтыкова в 1865–1867 годах.

Но после назначения Салтыков затосковал. Вновь возвратившись в Витенёво и просидев там, вероятно, до начала нового года, он жаловался в письмах на то, что ехать в Пензу «противно».

Так как нашего героя не назовешь домоседом, очевидно, причина была именно в Пензе.

Территориальный соблазн победил, хотя для занятия именно полтавской должности у Салтыкова было больше доводов.

Здесь родина «бессмертного Гоголя», в творчество которого Салтыков, можно сказать, врос — хотя и, словно остерегая самого себя, раздражался по отношению к разраставшейся в российской словесности «школе Гоголя», которая не только «всемерно старалась выдавить из себя что-нибудь очень смешное, но даже принялась рабски копировать у Гоголя самую его манеру писать».

На Полтавщине и климат помягче — о климате, о погоде, как всякий русский, не только московский человек, Михаил Евграфович любил порассуждать... Имея, вне сомнений, и на климат свой взгляд. В одном из писем (правда, позднейшего времени, 1883 года) Салтыков сообщает своему корреспонденту: «Вчера у меня был Островский, который с братцем посетил Кавказ. Ужасно хвалит Батум: вот, говорит, куда ступайте! Климат — чудесный; губернатор — добрейший, а вице-губернатор — еще добрее. Вот истинное определение русской жизни. Климат хорош; но все-таки только тогда вполне хорош, ежели и губернатор и вице-губернатор соответствуют. Я это чувство давно испытываю».

Но, пожалуй, с начальством и здесь не возникало особых сомнений: в 1864 году полтавским гражданским губернатором был тоже царскоселец, действительный статский советник Александр Павлович Волков, губернским предводителем дворянства — местный интеллектуал, выпускник Харьковского университета Семен Николаевич Кованько, одновременно состоявший в важной должности помощника председателя губернского статистического комитета (формально председателем числился губернатор), а с полтавским вице-губернатором, также действительным статским советником Александром Михайловичем Быковым Салтыкова судьба все же сведет — и дружески сведет, но позднее, в Туле.

Возможно, был у Салтыкова и литературно-злободневный интерес к Полтаве. Еще в ноябре 1862 года в уездном городке Порхове Псковской губернии несколько местных помещиков, не смирившихся с началом крестьянской реформы, во время благотворительного вечера жестоко избили порховского мирового посредника Володимирова за его труды по справедливому составлению уставных грамот и защите прав крестьян. Салтыков, хорошо знавший помещичьи настроения в Рязанской и даже в относительно благосклонной к реформам Тверской губернии, написал для «Современника» статью об этом инциденте, но по каким-то с точностью не проясненным и, возможно, с цензурой не связанным причинам статья в первоначальном виде не появилась .

В это же время в редакцию из Полтавской губернии пришло письмо, где рассказывалось о скандале с мордобоем между местным мировым посредником и помещиком. Письмо было многословным, но малограмотным, а к тому еще и фактически анонимным: подписано псевдонимом. Как разносторонне опытный человек, Салтыков отнесся к посланию с возможной осторожностью, но все же извлек из него главное: реально существующую, и не только в Полтавской и в Псковской губерниях, проблему отношения российского общества к начавшимся реформам. И переделал отторгнутую статью «Несчастие в Порхове» в статью «Известие из Полтавской губернии», где с полной определенностью говорилось: «Ни для кого не тайна, что та часть русского общества, которая называет себя цивилизованною, находится в настоящее время в некотором волнении чувств. “Звон вечевого колокола раздался — и дрогнули сердца новгородцев!” — сказал некогда Карамзин; то же самое действие произвело на сердца россиян уничтожение крепостного права. Произошел раскол в той самой среде, которая наиболее заинтересована этим вопросом; явились так называемые крепостники и так называемые эмансипаторы, явились ретрограды и либералы; отцы не узнали детей, дети не узнали отцов. Все это сгруппировалось в великом беспорядке около крестьянского вопроса, все это усиливалось вырвать вопрос из рук неприятельской партии и поближе прибрать к себе. Не надо ошибаться: в основании всей этой разладицы лежит крестьянский вопрос, один крестьянский вопрос, и ничего больше; все эти коммунизмы, сепаратизмы, нигилизмы и проч. — все это выдумано впоследствии, все это только затейливые и не совсем невинные упражнения, сквозь которые проходит один мотив: упразднение крепостного права».

Статья была напечатана (Современник. 1863. № 1/2), сейчас ее легко найти и в Интернете, в ней и сегодня немало актуального, причем выраженного мощным салтыковским пером. (Вот пример и литературоведческой добросовестности: статья была напечатана без подписи, но, хотя ее стиль снимает всякие сомнения, окончательно признали ее салтыковской, только изучив гонорарные записи и убедившись, что именно Салтыков получил за нее 75 рублей и собственноручно это засвидетельствовал. См.: Евгеньев-Макси-
мов В. Новые материалы о сотрудничестве М.Е. Салтыкова-Щедрина в «Современнике» // Литературное наследство. Т. 13/14. Кн. 2. М.: Жур.-газ. объединение, 1934. С. 59.)

Но после публикации обнаружилось, что письмо с Полтавщины было порождено не поисками справедливости, а банальным сведением счетов с обвиненным в рукоприкладстве помещиком, семья которого в действительности подарила «своим временнообязанным крестьянам их усадьбы и полевой надел, за что и заслужили неприязнь со стороны прочих помещиков Полтавского уезда». При этом деяния мирового посредника были настолько противоправными, что во избежание уголовного преследования он «был вынужден оставить Полтаву и удалиться в г. Вельск Вологодской губернии». Таким образом, Салтыкову пришлось писать уточняющую заметку к собственной статье, которая здесь цитируется, а затем, ибо читатели не унимались, еще одну, вновь разъясняющую позицию автора и редакции: «...второй раз считаем долгом повторить, что ни г. С. и никого вообще из участников этой истории мы не знаем, да и знать не желаем, и что самый факт драки обратил наше внимание единственно с точки зрения тех общих заключений, которые можно было вывести из всех подобного свойства фактов, которых в нашей статье приведено не мало».

Но, думается, явное раздражение Салтыкова по отношению к настойчивым читателям, не обращающим внимания на социально важные суждения, содержащиеся в статье, на серьезность проблемы в целом, а требующим конкретного осуждения мирового посредника и защиты пострадавшего от него помещика и других лиц, постепенно угасло. Ведь в них жило не просто желание бобчинских-добчинских, чтобы о них узнали в столице, — они не хотели, чтобы о них, да еще в знаменитом журнале, распространились превратные вести.

Наверное, окончательно перестроило его взгляд на эту полтавскую историю письмо украинского педагога, молодого писателя Александра Конисского, в 1862 году высланного за участие в политических, «с крайним малороссийским направлением» кружках из Полтавы в Тотьму Вологодской губернии. Конисский, очевидно хорошо знавший подвиги злополучного посредника, был настолько убедителен (само письмо не сохранилось), что Салтыков послал ему примирительный ответ. Но едва ли забыл о происшедшем, вынеся из него не только урок о необходимости особого внимания к сведениям, сообщаемым корреспондентами, подавно анонимными, но и живой интерес к полтавским правдолюбцам.

Нам уже доводилось обращать внимание на особую предрасположенность Салтыкова к российской глубинке, на его неподдельный и постоянный интерес к тому, что происходит «во глубине России», уж он-то едва ли согласился бы с Некрасовым в том, что там — «вековая тишина».

Он знал Русь примосковную и Русь тверскую, узнал Русь северную, предуральскую и Русь рязанскую... Узнал и понимал (и передавал это в своих сочинениях), что всюду она разная, со своими языковыми и бытовыми особенностями. Со своими нравами... И в понимании этого, в постижении многообразного мира Российской империи нельзя было уподобиться некоторым своим персонажам, можно было только над ними посмеяться.

В комедии «Смерть Пазухина» Салтыков вывел колоритнейшего подпоручика в отставке Живновского, в частности, разглагольствующего: «Где-где я не перебывал? Был, сударь, в западных губерниях — там, я вам доложу, насчет женского пола хорошо! такие, сударь, метрески попадались, что только за руку ее возьмешь, так она уж и в таянье обращается! Бывал я и в Малороссии, ну там насчет фруктов хорошо: такие дыни-арбузы есть, что даже вообразить трудно! Эти хохлы там их вместо хлеба едят, салом закусывают...»

Но Салтыков, слава богу, не Живновский. Украина, куда он так и не добрался, осталась для него «благословенной Малороссией» (он без предпочтений обращался к обоим топонимам), освоенной и постигнутой Гоголем как «мир — город», где свое переплетается со вселенским, народное сталкивается с безразличным, живое оказывается в круговороте с бездушным. Уже в 80-х годах, явственно посылая литературный поклон автору «Вечеров», Салтыков открыл свои «Пошехонские рассказы» феерическими историями, одна из которых происходит ни более ни менее как «в Киевской губернии, под Чернобылом» (писатель использует одно из тогдашних начертаний названия городка).

И сами «Пошехонские рассказы», и гротескный анабасис начального рассказа не только недооценены, но и попросту не прочитаны. Хотя Салтыков на это надеялся и даже дал нам, читателям, надежный ключ, отпирающий ворота в это пространство самопознания. «Прошу читателя не принимать Пошехонья буквально, — писал он в те же годы. — Я разумею под этим названием вообще местность, аборигены которой, по меткому выражению русских присловий, в трех соснах заблудиться способны».

Главное свойство открытого Салтыковым Пошехонья как пошехонья невероятная его подвижность, с тяготением к беспредельности. Оно не где-то там, оно там, где человек, им объятый. Мы не обретаем Пошехонье в итоге путешествия, мы перетаскиваем пошехонье за собою и вместе с собою.

Перечитаем этот чернобылский, он же пошехонский, рассказ, поведанный бывалым офицером Можайского гусарского полка майором Горбылёвым^[1], изъездившим «на верном коне всю Россию», причем, как он свидетельствует, «во всех обстоятельствах его жизни, прямо или косвенно, принимала участие нечистая сила».

И здесь по вышеобозначенной причине так же.

«Ну, сами молоды, знаете, каково барану без ярочки жить. А Хиври, да Гапки, да Окси так мимо и шмыгают, и все чернобровые. Я в то время песню знал: “И шуме, и гуде, дробен дождик иде”, — сидишь, бывало, на крылечке у хаты и поёшь, а они, шельмы, зубы скалят. Одну ущипнешь, другую... Вечером ляжешь спать — смерть! Вот я одну и наметил.

— Как тебя зовут?

— Наталка.

— Знаю. Наталка-Полтавка... у Нижнем на ярмарци видав... Ну, так как же, Наталочка, будешь, что ли, со мной по-малороссийски разговаривать?

— Не знаю, говорит, чи буду, чи нет. Вам, пане, може, паненочку треба?

— Ну их, говорю. Що треба, що не треба... у всех у вас секрет-то один. А ты ужо приходи, так я тебе гривенничек пожертвую.

Действительно, как только смерклось — пришла. Разумеется, кровь во мне так и кипит. Запаска — к черту, плахта — к дьяволу... и-ах, го-о-лубушка ты моя! И вдруг... чувствую, что сзади у нее что-то шевелится...

— Що се таке?

— А это, говорит, фист.

— Как фист?

— Ведьма же я, милюсенький, ведьма...

Вот так праздник! Человек распорядился, совсем уж себя, так сказать, предрасположил — и вдруг: ведьма, фист!..

Являюсь на другой день к полковнику. Докладываю. И что ж бы, вы думали, он мне ответил?

— Ах, простофиля-корнет! не знает, что в Киевской губернии каждой дивчине, в числе прочих даров природы, присвояется хвост! Стыдитесь, сударь!

Разумеется, с тех пор я уж не стеснялся. Только, бывало, скажешь: “Убери, голубушка, фист!” — и ничего. Все равно, что без хвоста, что с хвостом.

Но Наталки я больше не видал, а только слышал, что она, пришедши от меня, целую ночь тосковала, а под утро села верхом на помело и...»

Правильно: «...и вылетела в трубу»!

Но здесь я закрываю томик с «Пошехонскими рассказами» (хотя там и с Полтавской губернией история есть), передавая его читателям (между прочим, даже в Сети собрание сочинений Салтыкова (Щедрина) легкодоступно), и продолжаю свою биографическую повесть.

В Пензу из Витенёва Салтыков поехал через Москву и Рязань железной дорогой, а затем лошадьми по старинному московскому тракту. Добрался без приключений и отрапортовал, как положено, начальнику канцелярии министра финансов, что «14 января сего 1865 года вступил в должность».

Ему была подыскана квартира на Верхней Пешей улице, близ Соборной площади, в нагорной, центральной части города. Правда, определить точно дом, где жили Салтыковы, не удается.

В отличие от Твери и Рязани, примерно равновозрастных Москве, Пенза как крепость появилась лишь в XVII веке, в царствование Алексея Михайловича. Расположенный при впадении реки Пензы в Суру, имея холмисто-гористый рельеф, город выглядел довольно живописно, это и сегодня отметит любой, кто впервые окажется в Пензе.

Не была пензенская земля и литературно бесплодной. К моменту, когда здесь появился автор «Губернских очерков», в пензенской литературной летописи уже стояли имена Радищева, Лермонтова, Белинского, Михаила Загоскина, Ивана Лажечникова, молодого возмутителя нравственного и литературного спокойствия Василия Слепцова...

А незадолго до Михаила Евграфовича, в 1857–1860 годах, здесь нередко бывал еще один будущий классик русской литературы. В молодости Николаю Семеновичу Лескову удалось устроиться агентом в английскую хозяйственно-коммерческую компанию «Шкотт и Вилькенс», которую возглавлял муж его тетки. Штаб-квартира компании находилась в селе Райском Городищенского уезда Пензенской губернии, но работа была разъездная, так что за три года, по словам Лескова, ему удалось «с возка и с барки» увидеть всю Русь, от Белого моря до Черного.

Лесков, пятью годами моложе Салтыкова, еще в большей степени, чем он, был дитя российских реформ. Примериваясь к литературному поприщу, он обратил внимание на удивительное явление тех лет — «трезвенное движение», возникшее в 1858 году и быстро охватившее десятки губерний. Здесь были созданы общества трезвости, причем от слов быстро перешли к делу: начались «питейные бунты», то есть погромы питейных заведений. Однако протест этот был лишь в малой степени вызван каким-то чудом возникшим, мгновенным нравственным отрезвлением населения. Причина была в том, что откупная система винокурения, которая имела на Руси многовековую историю, перестала со-
ответствовать хозяйственным интересам страны. Откуп, то есть право за определенную плату производить и продавать алкогольные напитки, был выгоден производителям и государству, но становился все тяжелее для потребителя. Лесков, воочию наблюдавший питейные бунты не только в Пензенской губернии, написал три статьи на злободневную тему — «Несколько слов о местах распивочной продажи хлебного вина, водок, пива и меда», «Вопрос об искоренении пьянства в рабочем классе» и «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)». Но если первые две были опубликованы в специальном «Указателе экономическом, политическом и промышленном», «Очерки...» появились в журнале «Отечественные записки» (1861, № 4). Хотя в ту пору положение журнала было непростым, все же репутация издания, сосредоточенного на изучении России и представлении ее в историческом и современном развитии, сохранялась. Фактический редактор журнала, Степан Семенович Дудышкин, оценил труд Лескова по достоинству, а сам автор сохранил в своих бумагах оттиск статьи с собственноручной пометкой: «Лесков 1-я проба пера. С этого начата литер<атурная> работа (1860)», несмотря на то что имел и более ранние публикации.

Почему Лесков выделил именно это свое сочинение, понятно. Хотя в статье немало статистических таблиц и сугубо экономических расчетов, она читается не как научно-производственный труд. В ней уже чувствуется будущий автор «Отборного зерна», неувядаемого шедевра, раскрывающего вековые механизмы нашего отечественного хозяйствования. Прослеживая все этапы пензенского винокурения — от «заподряда вина» в казенных палатах до «получения денег за вино», Лесков сопровождает свою аналитику живыми подробностями и фактами, относящимися именно к этому краю. Обосновывая необходимость рассматривать винокурение как «отрасль сельского хозяйства», Лесков приходит к жесткому выводу об изжитости откупной системы: «...покровительственные меры правительства, вверившего винокурение помещикам, здесь не достигают своей цели <...> земледельческие интересы края более выигрывали бы, если б винокурение предоставлено было не одному привилегированному классу, а вообще, без различия сословий, всем лицам, владеющим землею и занимающимся возделыванием ее: от этого вино, как нужный для правительства продукт, нимало бы не вздорожало, а земледелие заметно улучшилось бы».

Не следует, однако, придавать статье Лескова некую революционность. К моменту ее появления уже было объявлено об отмене откупов, а с 1863 года была введена акцизная система — как раз министр финансов Рейтерн ее и вводил.

Мы обратили внимание на эту статью безвестного тогда Николая Лескова (так статья была подписана, а скандально прославился он в 1862–1864 годах под именем Стебницкого) не только потому, что она рассматривала те проблемы Пензенской губернии, которыми, среди прочих, предстояло заниматься председателю Пензенской казенной палаты статскому советнику Салтыкову. Мы не имеем документальных подтверждений того, что он эту статью читал, хотя есть все же серьезный довод в пользу того, что читал.

Даже если Салтыков в 1861 году апрельский номер «Отечественных записок» только пролистывал. Но взять в руки он его мог, ибо в мартовском номере окончательно поменявший медицину на литературу Константин Леонтьев выступил с большой статьей о рассказах Марко Вовчка, где нашлось место и оценке Щедрина: он причислен, наряду с Тургеневым и Писемским, к «самым лучшим из наших авторов, писавших о народе, говоривших от лица его».

А почему бы Салтыкову и в апрельском номере не поискать продолжения банкета? И оно ведь там есть: если Леонтьев открыл у Щедрина «чувство», «полет и взмах, смелость и летучесть в самом многословии», то Лесков ни более ни менее как действительно продолжил возвышение автора — нашел у Н.Щедрина эпиграф для своего очерка^[2], то есть писателя начали растаскивать на цитаты. Причем взята она не из «Губернских очерков», а из «сатиры в прозе» «Скрежет зубовный», напечатанной в январском номере «Современника» за 1860 год.

То, что это творение Щедрина привлекло Лескова, не удивительно и особых пояснений не требует. Появление этого рассказа можно считать литературным событием. Даже власти оценили его благосклонно. Министр народного просвещения реформатор Евграф Петрович Ковалевский докладывал императору: «Рассказать содержание этой статьи Щедрина невозможно: это есть сатира на многие стороны нашей общественной жизни, а более всего на страсть красоваться и ораторствовать, злоупотребляя громкими словами, которыми нередко прикрываются весьма непохвальные стремления. Чертя ряд карикатур, автор обнаруживает много фантазии и остроумия».

Лесков нашел здесь необходимые ему фразы, ставшие первым эпиграфом: «Урожай у нас — Божья милость, неурожай — так, видно, Богу угодно. Цены на хмель высоки — стало быть, такие купцы дают; цены низки — тоже купцы дают». «Вред откупов» — одна из тем «Скрежета зубовного», но здесь на место убедительности въедливой аналитики (так у Лескова) поставлена непреложность художественных образов. Салтыков выводит к читателю «его сивушество князя Полугарова, всех кабаков, выставок и штофных лавочек всерадостного обладателя и повелителя», произносящего страстный монолог в защиту откупной системы, причем так, что доказывает ее полную исчерпанность.

Но хочется думать, что, читая «Скрежет зубовный», Лесков воодушевлялся и раскрепощался не только как публицист-экономист, но и как писатель, прославленный впоследствии за мастерство в сказовой форме. Ибо в сложно устроенном «Скрежете...» уже явственно слышно согласное разноголосие щедринского стиля, которое через несколько лет обеспечит неповторимость обличья «Истории одного города», а затем и других шедевров Салтыкова.

В соответствии с целями и самим строем этой биографической повести не стану далее уходить в пространство довольно интересной с литературоведческой точки зрения темы «Салтыков (Щедрин) и Лесков», но важные подробности вышеназванных пензенских схождений двух великих мастеров литературы и знатоков российской Психеи обязан был отметить, тем более что есть в обозначенной теме и пензенский эпилог.

Во времена пребывания Лескова в Пензенском крае здесь произошло знаменательное событие: 14 августа 1859 года покинул свой пост гражданский губернатор Александр Алексеевич Панчулидзев. Покинул по собственному «прошению», но подал он его лишь потому, что с февраля того же года в губернии шла сенатская ревизия, результаты которой могли обернуться для тайного советника Панчулидзева очень серьезными неприятностями. Панчулидзев губернаторствовал с 1831 года, и слухи о его разнообразных подвигах, плохо сочетающихся с содержанием свода законов Российской империи, давно по городам и усадьбам нашей империи ходили; естественно, добрались они и до Лондона, где мониторил пространство своей нечаянной родины Александр Иванович Герцен. И он не промедлил воспеть тезку как «источник всех несправедливостей, творившихся в продолжение его 27-летнего в Пензенской губернии царствования». А «Колокол», всем известно, в Петербурге читал еще один их тезка...

Словом, хотя престарелого (ему было под семьдесят) Панчулидзева и отправили на покой с миром, по итогам сенатской ревизии члены пензенского губернского правления были отданы под суд.

Как нередко бывает в подобных случаях, военное и гражданское руководство губернией было вверено боевому генерал-лейтенанту графу Егору Петровичу Толстому. Вероятно, граф был настроен на добрые дела: способствовал быстрому открытию телеграфной станции и сельскохозяйственной выставки, занимался народным просвещением: открылись женское училище и воскресная школа для обучения грамоте детей ремесленников... Но крестьянские волнения в губернии — уже не спровоцированные Панчулидзевым и его подручными, а в связи с реформами — продолжались. В апреле 1861 года, после обнародования распорядка освобождения крестьян от крепостной зависимости и наделения их землей, начались волнения в селах Кандиевка и Черногай Башмаковского уезда, затем бунтарские настроения начали разрастаться, перекинувшись из Пензенской губернии в Тамбовскую. В советское время считалось, что именно во время «Кандиевского восстания» впервые в России был поднят красный флаг как символ неповиновения власти... Волнения земледельцев, выступавших со словами: «Умрем за Бога и царя», герою Турецкой и Крымской кампаний пришлось подавлять войсками, причем с кровопролитием: погибло около двадцати человек. Осуждено было 174 человека, из них 114 — на сибирскую каторгу и поселение.

Вероятно, эта трагедия (по существу, причины выступления крестьян сводились лишь к недоверию по отношению к обнародованным документам из-за превратного их представления) повлияла на то, что губернатор Толстой покинул свой пост (формально из-за назначения сенатором).

Прибывший на его место действительный статский советник Яков Александрович Купреянов унаследовал крестьянскую проблему в полном объеме. Этому еще не достигшему сорока лет, энергичному и, по общему признанию, честному человеку взаимопонимания с крестьянами достигнуть также не удавалось. Имея разрешение действовать «без ограничений», губернатор прибег к наказанию бунтовщиков шпицрутенами и розгами. Крестьяне осуждались на каторжные работы, отдавались в арестантские роты...

Надо отдать должное Купреянову: он не только воевал с крестьянами, но и боролся с пензенскими взяточниками, которые, несмотря на очистительные мероприятия после правления Панчулидзева, в губернии не переводились. И все же Яков Александрович, как, очевидно, до него Егор Петрович, воспользовался первой же возможностью, чтобы переместиться из неуютного в эпоху реформ губернаторского кресла в Петербург. Здесь Купреянову удалось получить должность директора департамента Государственного казначейства.

Новым гражданским губернатором в декабре 1862 года был назначен Василий Павлович Александровский, из пензенских дворян... Но прежде чем приступить к рассказу о том, как служилось Салтыкову при Александровском, обращусь еще к одному сочинению Лескова.

Уже после кончины Михаила Евграфовича и незадолго, как окажется, до кончины собственной, осенью 1893 года, Николай Семенович публикует рассказ «Загон» — из своего вольного цикла «Рассказы кстати. A propos». По свободе своей жанровой формы, по самому своему строению он сродни щедринскому «Скрежету зубовному».

В отличие от множества писателей, Лесков пережил уникальную творческую эволюцию: справа налево. Начав с яркой критики российского социал-радикализма и став классиком так называемой антинигилистической, противопожарной литературы (Достоевский ревновал своих «Бесов» к лесковскому роману «На ножах»), в 70-е годы Лесков увлекся чтением Герцена, а к 90-м годам имел репутацию сурового критика политики и практики императора Алек