Салтыков (Щедрин)

Поселиться в Твери

На склоне лет, в 80-е годы, Салтыков, обсуждая дела житейские, обмолвился, что сам бы «охотно поселился в Твери, именно потому что там порядочных и сочувственных людей встретить можно».

Сомневаться в искренности этих слов не приходится. Салтыков любил Тверскую землю. В автобиографиях обычно указывал, что он тверской уроженец. Добился вице-губернаторского места именно в Твери. И впоследствии, несмотря на свой сатирический дар, писал об этом крае с теплотой. Даже авантюрное кашинское виноделие изображено в «Современной идиллии» с неизъяснимо нежным юмором.

Надо сказать, что тверяки ответили Михаилу Евграфовичу взаимностью. Из его доныне немногочисленных музеев самый большой и богатый экспонатами находится в Твери. Здесь всегда было много энтузиастов изучения наследия Михаила Евграфовича.

Еще в 1939 году в областном издательстве выпустили книгу «М.Е. Салтыков (Щедрин) в Тверской губернии». Ее автор — архивист и краевед Николай Венедиктович Журавлев (1901–1957) много лет собирал сведения о тверском периоде жизни Салтыкова. После многолетнего вынужденного перерыва, вызванного войной и последующей воинской службой, вернулся к захватившей его теме и подготовил новое исследование — «М.Е. Салтыков-Щедрин в Твери. 1860–1862».

Занимались изучением жизни и творчества Салтыкова в местном педагогическом институте, позднее реорганизованном в университет. Здесь начало тверскому филологическому щедриноведению в 30-х годах ХХ столетия положил известный фольклорист профессор Ю.М. Соколов, а в 1970–1980-е годы новую энергию придал работе профессор Г.Н. Ищук. В 90-е годы под руководством профессора Р.Д. Кузнецовой была создана Щедринская лаборатория, изучающая язык произведений мастера. В этот период и вплоть до недавнего времени регулярно проводились научные конференции, собиравшие щедринистов не только разных мест России, но и зарубежья. А главное — многочисленные публикации, включая научный альманах «Щедринский сборник», появившиеся попечением двух филологов-энтузиастов — профессоров Евгении Строгановой и Михаила Строганова, создали весомый задел для дальнейшего развития щедринистики в информационно-интеллектуальных обстоятельcтвах XXI века.

Пишу об этом подробно потому, что добросовестное, скрупулезное изучение всего оставленного Салтыковым требует особой ответственности от его биографов, в круге которых оказался и автор этих строк. Взявшись за изображение жизни писателя на фоне эпохи, я с благодарным чувством, как уже говорил в самом начале книги, изучал собранное и описанное многими филологами, историками, краеведами и простыми, но чуткими поклонниками щедринской сатиры — от современников Салтыкова до моих современников. Но должен заметить, сотни уже накопленных страниц о тверских страницах жизни Салтыкова эту работу не упрощают. Известно: чем больше знаешь, тем протяженнее граница с полем неведомого.

Вот и здесь: непродолжительное — чуть более полутора лет — тверское вице-губернаторство Салтыкова представляется сегодня особым временем его жизни, в котором он не только сумел обдуманно посмотреть на уже прожитые десятилетия, но и установить то направление, в котором есть основания двигаться.

В Рязани Салтыков получил разнообразный и поучительный опыт управления — и губернского, и общероссийского — в сложной системе существующего и пытающегося самореформироваться государственного механизма. В Рязани он еще осматривался, хотя быстро понял, что до похорон «старых времен» еще далеко. А затем ему открылось — после появления губернатором Николая Муравьева — с трагизмом непреложной безысходности, что он поторопился с самим понятием «старые времена» и с тем конкретным историческим смыслом, который он в него вкладывал. Отсчетом времени распоряжались люди, занимавшие то или иное пространство и владевшие им.

Да, Салтыков вроде бы выбирал Тверь по географическим свойствам, которые мы уже назвали. Но подспудно он искал не город, в любом из которых он уже тогда начинал обнаруживать черты Глупова — таково уж было у Михаила Евграфовича мировосприятие, ничего другого не попишешь.

Ища, куда бы ему с Елизаветой Аполлоновной переброситься из быстро опостылевшей Рязани, Салтыков в первую очередь искал людей, которые бы не подсовывали ему жизнь в обстоятельствах «старых времен». И вдруг счастливо выпала вакансия в родной изначально и попросту удобной Твери (кроме проходившей близ города чугунки между Москвой и Питером, еще было пароходное сообщение по Волге — как раз для поездок в Ермолино, куда переселилась матушка).

Не вызывал неприятия у Салтыкова и тверской гражданский губернатор, он же военный губернатор Твери, генерал-майор Свиты Его Императорского Величества граф Баранов. Павла Трофимовича он знал с сороковых годов: в военном министерстве, где служил Салтыков, Баранов был адъютантом министра. В то время он стал и графом: его мать, из рода Адлербергов, была воспитательницей в младенчестве будущего императора Александра II, а затем его сестер, великих княжон, и за «отличное попечение при воспитании» была возведена в графское достоинство со всем своим нисходящим мужским потомством.

Баранов был женат на родовитой красавице Анне Алексеевне Васильчиковой, даме доброй и умной. К моменту появления в Твери Салтыкова у супругов уже было четверо детей, и Анна Алексеевна была беременна пятым ребенком: дочь Евгения родилась 18 июня 1860 года.

Надо сразу сказать, что Баранова очень трудно втиснуть в конструкцию тотального противостояния Салтыкова с губернаторами, которую еще в XIX веке стали сооружать интерпретаторы его творчества. Хотя администраторам иметь дело с писателями всегда опасно.

Например, Достоевский, по дороге из Сибири осенью 1859 года оказавшийся в Твери, отозвался о Баранове как о «наипревосходнейшем человеке, редком из редких»: губернатор с женой приняли деятельное участие в дальнейшем обустройстве писателя. Однако впоследствии, в «Бесах», по мнению достоевсковедов, Федор Михайлович взял супругов Барановых в прототипы губернатора и губернаторши фон Лембке. Причем обошелся с ними, на мой вкус, довольно банально: наградил фон Лембке «бараньими глазами» и соответственно «бараньим взглядом», а этимологически его фамилию вымучил из слова «барашек» (по-английски Lamby).

Но мы разбираемся с историей жизни Салтыкова. И можем с облегчением сказать, что под перо Щедрина Барановы не попали. Вполне вероятно, что какие-то подробности их общения (а Михаил Евграфович на ниве губернской благотворительности подружился с Анной Алексеевной) на что-то в произведениях Салтыкова повлияли, но это, скорее всего, будут вольные ассоциации, гадательные интертексты. Порадуемся тому, что художественная суть дарования Салтыкова не предусматривает памфлетной или того пуще прямолинейности.

Кроме приемлемого Баранова, Салтыкова вдохновляли новости и слухи из Твери и о Твери, до него доходившие.

Еще в декабре 1857 года губернский предводитель тверского дворянства Алексей Унковский подал императору записку, где был изложен проект освобождения крестьян с землей. Не успело известие об этом разойтись по помещичьим усадьбам и особнякам, как его догнало новое: в начале января 1858 года Унковский был вызван в Петербург...

Разумеется, матушка Михаила Евграфовича, Ольга Михайловна, занятая своим привычным делом — расширением владений, взволновалась. Она как раз приценивалась к выставленному на продажу «отличному имению» Климентьева, из старого боярского рода, на которое было «много охотников», и хотела разузнать, что готовит день грядущий, теребила сыновей вопросами. Но «Михайла» отмалчивался. «Или не знает, или знает, да не говорит», — жаловалась мать на младшего старшему, Дмитрию. Просила сыновей приехать на чрезвычайный съезд тверского дворянства, стремилась залучить Михаила в Тверь, на помощь в устройстве дел. Вызывало живой интерес Ольги Михайловны и открытие дворянского комитета в Ярославской губернии: ведь она со своим «милым Заозерьем» была не только тверской, но и ярославской помещицей.

Впрочем, как мы знаем, в стратегических планах Ольги Михайловны Заозерье предназначалось ее сыновьям Сергею и Михаилу. Ей хватало мудрости не влезать туда, где ее голос был не слышен и ничего не значил. Она, насколько можно судить по сохранившимся документам, не нацеливалась поправить сложившиеся воззрения сыновей на мир и в нем происходящее. Но, как человек прямых действий и глава семейства, постоянно напоминала своим потомкам, что они тоже помещики, тоже землевладельцы и негоже им уворачиваться от происходящего в России. В эти же зимние месяцы 1858 года объявляются дворянские выборы в Калязинском и Угличском уездах, и Ольга Михайловна настойчиво просит Дмитрия и Михаила не только в них участвовать, но и добиться своего избрания.

Салтыкова-мать прекрасно чувствовала время и те конфликты, которые оно рождает. В марте 1858 года она пишет сыновьям, что с крестьянами «ничего сделать будет невозможно». Ольга Михайловна полагает, что помещики не смогут с ними договориться: «Вижу, что они не помнят моей добродетели и делают беспрестанные сходбища и толкуют втихомолку». Для нее очевидно, что разговор идет и будет идти на разных языках. Противоречие между интересами землевладельцев и возделывателей этих земель было непреодолимо тотальным.

К конкретным коллизиям взаимоотношений Салтыковых со своими крестьянами мы еще будем обращаться, а сейчас надо отметить следующее. Не знаю, как в других странах, но у нас на Руси это обычное дело: все, сверху донизу и снизу доверху, все понимают и знают, но заметно ничего не меняется, пребывая в геологической неподвижности. Особенно это касается земли. Власть земли, называл это Глеб Иванович Успенский, бывший у Салтыкова в «Отечественных записках» любимым публицистом (забегаю немного вперед). Аграрный вопрос, по излюбленному наименованию Ульянова (Ленина), подведшего страну к новому крепостному праву. Ленин Глеба Успенского вроде бы читал, да ничего у него полезного для народа и страны не вычитал. Но, скорее всего, этого ему было и не надо. Какая там еще поэзия земледельческого труда?!

Но, с другой стороны, здесь случай, когда на Ленина и его большевиков много собак не навешаешь. Этот самый аграрный вопрос в императорской России так и остался нерешенным, что в итоге ее и погубило.

Ольга Михайловна Салтыкова и ей подобные, здраво и угрюмо в своем помещичьем захолустье рассуждавшие о главной российской проблеме, ведали, вне сомнений, и о записке Унковского, поданной Александру II. В точности она называлась «Мысли об улучшении быта помещичьих крестьян Тверской губернии, изложенные тверским губернским предводителем дворянства Уньковским и корчевским уездным предводителем дворянства Головачёвым». Записка эта тогда наделала шуму — и не затерялась среди многообразных документов, рескриптов, реляций, протоколов, споров, выливавшихся в печать дискуссий, хотя и легла в архивную папку упущенных Россией возможностей. А сегодня нам этот выдающийся сам по себе документ интересен прежде всего как памятник места и времени, связанного с именем Салтыкова, а также личностями, его создавшими.

Алексей Михайлович Унковский (1828–1893), помещик Тверской губернии, юрист, известный своей этической взыскательностью, не раз заявлял о соавторстве, причем и печатно (Головачёв и Унковский к тому еще двоюродные братья): «Все письменные работы, какие только были в Твери по делу освобождения крестьян, производились мною пополам с бывшим тогда членом комитета г-ном корчевским уездным предводителем Алексеем Адриановичем Головачёвым. Окончательная редакция была моя, но писали мы двое и обсуждали все вместе. <...> Притом большую часть письменной работы в то горячее время приходилось производить наскоро, иногда по ночам, и мне бы одному, без Головачёва, не справиться».

Но все же движителем в этой истории был Унковский (в таком начертании вошла его фамилия в историю), противник крепостничества, начавший помещичье хозяйствование с выдачи вольной своим дворовым крестьянам и с хозяйственных послаблений принадлежащим ему крепостным. (Вопрос, почему до начала реформ императора Александра II помещики, даже при их желании, очень редко отпускали на волю всех крестьян, не так прост, как он трактовался в советское время; сама структура хозяйствования, сложившаяся в Российской империи, делала помещика не только владельцем крепостных душ, но и управляющим от государства тем пространством, которое составляли его владения, и населением, там проживавшим.)

После окончания Московского университета, недолго послужив в Московском главном архиве Министерства иностранных дел (сей признан «дедушкой русских архивов»; здесь, в палатах Хохловского переулка, как помним, более десяти лет подвизался и отец Салтыкова Евграф Васильевич), Унковский вышел в отставку и удалился в свое тверское имение. Но не скучать и не давить мух он сюда приехал. Избранный депутатом дворянства от Тверского уезда, а затем тверским уездным судьей, Унковский быстро приобрел репутацию неуклонного борца с лихоимством и финансовыми злоупотреблениями.

На волне надежд, возникших с приходом на престол императора Александра II, тверское дворянство в феврале 1857 года избрало Унковского своим губернским предводителем, тем засвидетельствовав свою зрелость, то, что тверяки видят историческую реальность. Так что Унковский, представляясь императору, совершенно искренне ему заявил: «Дворянство Тверской губернии будет сочувствовать отмене патриархальных отношений, ибо хорошо понимает, что нельзя оставаться с крепостным правом». При этом Унковский был убежден, что усилия по введению реформы надо направлять на те губернии, где есть сопротивление ей: «Едва ли можно ожидать бунта от человека, которого только что освободили».

Поданная императору в декабре того же, 1857 года названная выше записка содержала обоснованные, внятно выраженные предложения по проведению крестьянской реформы. Несмотря на ее сугубо прагматический характер, можно видеть: текст отличается живостью языка, передающего, причем с некоторой уместной романтизацией, психологический облик крестьянства, готового к упорному труду на справедливой основе.

Первую часть записки, где содержался критический разбор правительственной программы решения крестьянского вопроса, подготовил Головачёв. Вторую, с предложениями по организации жизни и быта крестьян в условиях отмены крепостного права, — Унковский.

Центральным пунктом здесь стояла необходимость выкупа помещичьих земель: «...с освобождением крестьян с землею, с отделением их совсем от помещика, то есть с уничтожением всяких взаимных их обязательных отношений, свобода крестьян, даже при большей или меньшей крепости их земле, неоспорима; помещик, получив за крестьян с землею капитальный выкуп деньгами или облигациями, по возможности вознагражден, а исполнение крестьянами обязанностей пред правительством обеспечивается землею, отдаваемою им в собственность.

Вот единственное и верное средство освободить крестьян не словом, а делом, не постепенно, а разом, единовременно и повсеместно, не нарушить ничьих прав, не порождая ни с какой стороны неудовольствий и не рискуя будущим России».

Прихотлива судьба жизнеспособных проектов. Возможно, на печальную участь данного роковым образом повлияло то, что его часть (написанная Унковским) попала на лондонский стол герцено-огаревского «Колокола», где и была опубликована 1 апреля 1859 года (№ 39). А публикации во враждебном стане никогда не вызывали одобрения начальства (хотя Александр II издания лондонских агитаторов и почитывал). С другой стороны, надо также отметить, что записка Унковского–Головачёва в январе 1858 года была разослана ими во все уездные дворянские собрания Тверской губернии, но только в четырех уездах, включая Тверской и Корчевский, была воспринята сочувственно. Первая эйфория прошла, метание шапок себе под ноги завершилось, слезы покаянных клятв и посулов утерты — начался этап прикладывания локтя к носу, подсчета выгод и потерь.

Так или иначе, 7 августа 1858 года открылся тверской губернский комитет по улучшению быта крестьян. Здесь, несмотря на то что за Унковским брезжили лучи государевой благосклонности, исходящие от властей распоряжения сильно разошлись с идеями его записки, прежде всего в ключевой части — праве крестьян на выкуп всего земельного надела. В этих противоречивых обстоятельствах началась словесная казуистика с определением, что считать земельным наделом, а что крестьянской усадьбой, обсуждалось, как на началах всесословности преобразовать волостные и уездные административные учреждения, как отделить судебную власть от административной и полицейской, ввести суд присяжных, установить ответственность чиновников перед судом за все нарушения закона, читай — преступления по должности. В итоге все же составленный и кое-как подписанный всеми членами комитета проект (при этом из двадцати семи двенадцать оставили за собой особое мнение) отправили в Петербург.

Однако, когда в августе 1859 года дворянские депутаты, отобранные для работы в редакционных комиссиях, прибыли в северную столицу, многое даже из этого половинчатого, но выстраданного оказалось если не отвергнутым, то перелицованным по прежним лекалам, читайте: в пользу помещиков. Это при том, что и теперь среди депутатов никакого согласия не было, дело нам хорошо известное и непрестанно воспроизводящееся. Дальнейшее также до тоски привычно: за излишнюю активность Унковский получил выговор, а в Твери попал под полицейский надзор.

Но не угомонился. На прошедшем в декабре 1859 года тверском губернском дворянском собрании, несмотря на запрет обсуждать проблемы крестьянской реформы, он подготовил принятое большинством голосов прошение императору дозволить «иметь суждение о своих нуждах и пользах, не стесняясь возможной соприкосновенностью их с крестьянским вопросом».

Ответ из столицы не промедлил. Унковскому припомнили и то, что он выступал не только за широкое освобождение крестьян, но и выдвигал предложения ввести местное бессословное выборное управление, свободу печати, суд присяжных и гласное судопроизводство (тогда император до них еще не дозрел и называл «западными дурачествами»).

Алексей Михайлович был «удален от должности», а поскольку тверское дворянство не пожелало избрать себе другого предводителя, таковой был назначен от правительства. Соответствующие отставки и назначения от правительства прошли и среди уездных предводителей. Хотя уважение и доверие к Унковскому у губернских властей, включая жандармского штаб-офицера, было настолько высоким, что он и после отставки продолжал принимать участие в губернаторских совещаниях по различным вопросам развивающихся реформ.

Впрочем, и недругов у него хватало: среди них едва ли не главный — тогдашний вице-губернатор, статский советник Павел Егорович Иванов. Вероятно, по заботливым доносам в феврале 1860 года Унковского сослали в Вятку (где как раз начал службу переведенный из Рязани доброжелательный Клингенберг). Но не на того напали: Унковский, с юридическим устройством его живого ума, и сидя в вятской глубинке, в особом послании не только подробнейше обосновал полное соответствие всех своих деяний существующему законодательству и повелениям государя, но и пожаловался на очевидные нарушения, допущенные при его отставке и оформлении ссылки.

В итоге уже в сентябре 1860 года получил право свободного передвижения по России, хотя и с запретом проживания в Петербурге. Разумеется, Алексей Михайлович выбрал хорошо ему известную и ближайшую к Тверскому краю Москву. Зарекшись впредь влезать в административные механизмы, Унковский взялся, что называется, за работу по специальности: стал участвовать в судебных процессах между помещиками и крестьянами, причем всегда выступая на стороне крестьян, и настолько успешно, что через непродолжительное время крестьянскими делами заниматься ему запретили под вечным предлогом о политической неблагонадежности (здесь постарался влиятельный Дмитрий Андреевич Толстой, прижимистый граф и страстный противник отмены крепостного права, у которого Унковский неизменно выигрывал дела).

Вне сомнений, в Тверской губернии во многом усилиями именно Унковского возникла возможность проверить жизнеспособность аграрных, административных, общественных преобразований, причем не только исходивших от правительства, но и выверенных непосредственным опытом тех, кого они касались, — и дворян, и крестьян.

Но не станем говорить, подобно прежним биографам Салтыкова (Щедрина), что именно такой расклад стал решающим доводом в его устремлениях на должность в Тверской губернии. Посмотрим на положение с другой точки зрения: это не Салтыков нашел себе пространство для осуществления своих предположительно прогрессистских идей, а сама жизнь, среда поставила его перед необходимостью разобраться в своем мировоззрении и в определении собственных мироустроительных идей.

Присутствие в этом пространстве именно Алексея Михайловича Унковского лишь придавало происходящему особую остроту. Салтыков и Унковский были знакомы со времен Царскосельского лицея, где последний тоже некоторое время учился. Дружба подростков оказалась пожизненной.

Надо признать, что у писателей редко когда бывает много друзей. Подавно их совсем мало было у Михаила Евграфовича с его внутренне добродушным, но внешне очень изменчивым характером. Но с Унковским он поладил, впрочем, может быть, справедливее сказать, что Унковский поладил с ним. Не только в быту и в больших делах. В самом серьезном. Салтыков стал крестным отцом сына Унковского, а Унковский — крестным отцом дочери Салтыкова. Именно Унковского Салтыков впоследствии попросил быть его душеприказчиком.

Обаяние Унковского было безграничным, и один из его почитателей, притом социал-радикал по взглядам, величая нашего героя «лучшим из людей», договорился до следующего заявления: «Я бы назвал Унковского святым, если бы сравнение с ним не было для святых слишком большою честью». Впрочем, в таких экстримах Алексей Михайлович нимало не виноват.

Получив назначение в Тверь, Салтыков не переехал сюда незамедлительно. С апреля по июнь 1860 года он находился в Петербурге, выполняя в Министерстве внутренних дел какое-то «особое поручение», вероятно связанное с бюрократической рутиной, с которой он уже был достаточно знаком и из которой не мог извлечь ничего, кроме извлечения каких-то деталей для своих художественных построений.

Впрочем, за это время по меньшей мере один раз, не позже 12 мая, он в Тверь приезжал. За этот факт мы должны благодарить жандармское ведомство, неусыпно влезавшее в частную переписку и делавшее перлюстрационные выписки.

Читая послания соавтора Унковского — Алексея Адриановича Головачёва, жандармский чиновник обратил внимание на то, что помещик-активист недоволен и губернатором, и еще не приступившим к своим обязанностям новым вице-губернатором, то есть Салтыковым.

«У нас на каждом шагу делаются гадости, а “вежливый нос” смотрит на все телячьим взглядом, — пишет Головачёв (ох, не повезло графу Баранову с фамилией!). — Салтыкова <...> еще не видел, но разные штуки его сильно мне не нравятся с первого раза. Например, посылать за полицмейстером для отыскания ему квартиры и принимать частного пристава в лакейской; это такие выходки, от которых воняет за несколько комнат».

Прежде чем прокомментировать жандармскую выписку, сделаем небольшое отступление по существу дела.

Выпускник юридического факультета Московского университета Алексей Адрианович Головачёв (1819–1903), как и Унковский, был человек деятельный, честный, но с совершенно другим характером. Если Салтыкова, используя современную лексику, можно назвать перфекционистом, то Головачёв был перфекционистом в квадрате. Вероятно, требовательный к себе, он всегда очень требовательно относился к любому отклонению от воплощения важных идей, отсюда его недовольство ходом императорских реформ: они должны были уничтожить «не только одни грубые формы крепостного права, но и самые его принципы, которыми прониклись все сферы нашей жизни... но этого не случилось».

Постепеновец в воззрениях, по характеру Головачёв, вне сомнений, был нетерпеливцем. Он полагал, впрочем вполне справедливо, что реформаторские идеи сами по себе оберегают от радикальных сломов и потому должны воплощаться быстро и неуклонно. В этом смысле очень красноречив пафос его позднейших замечательных книг «Десять лет реформ: 1861–1871» (1871) и «История железнодорожного дела в России» (1881). В первой он, мало обращая внимания на очевидные успехи, анализирует причины неудач в реформах («Новые семена свободы, труда, самоуправления, независимого суда и некоторой свободы печати брошены были не на расчищенное поле, а среди старых плевел крепостных порядков»). Вторая, вышедшая в пору бурного развития железных дорог в нашей стране, сосредоточена на фактах виртуозных хищений на магистралях, столь же впечатляющих, сколь впечатляющи были и построенные дороги.

Так и здесь. Узнав о появлении знаменитого литератора Салтыкова, любимого Унковским, Головачёв, недовольный и его предшественником Ивановым, боровшимся с дворянскими инициативами, но боровшимся топорно, и самим губернатором, сделал скоропалительные выводы. Хотя, если разобраться, поступки Салтыкова вполне объяснимы: в поисках подходящей по его рангу квартиры он здраво обратился к всеведущему полицмейстеру, а общение находившегося в Твери проездом Салтыкова с частным приставом в какой-то лакейской вообще отнесем к числу досужих пересудов, если и стоящих внимания, то уж действительно лишь жандармского.

А сейчас важно отметить лишь следующее: прибытия Салтыкова, рокировкой с Ивановым переброшенного из Рязани, ждали в Твери с настороженностью (знавший его Унковский в эти месяцы, как помним, сидел в Вятке), а также то, что никаких особых извещений о его рязанском легендарном якобы «вице-робеспьерстве» до Твери не дошло. Ждали нового крупного губернского администратора, и вот 24 июня 1860 года с красавицей супругой Елизаветой Аполлоновной, которой не устаю любоваться, он наконец в Твери появился.

В пору своего тверского вице-губернаторства Салтыковы жили в бельэтаже большого особняка, углом выходящего на Рыбацкую улицу и Пивоваровский переулок (ныне странно отмаркированная улица Салтыкова-Щедрина). Сейчас в особняке музей писателя, впрочем, поставленный под реставрацию. Место в городе совсем не плохое: с выходом на набережную Волги. Недальняя дорога на службу — по Миллионной улице к площади Присутственных мест, где находились губернское правление и казенная палата (место службы Салтыкова отмечено теперь мемориальной доской). Далее, если проехать по Миллионной, на Соборной площади расположился известный императорский путевой дворец. Построенный в эпоху Екатерины II для проезжающих через Тверь императоров и особ императорского дома, он теперь был также резиденцией губернатора (ныне здесь помещается областная картинная галерея). Свое название площадь носила потому, что там возвышались Спасо-Преображенский собор и его колокольня (был перестроен в самом конце XVII века, уничтожен большевиками в 1934–1935 годах; ныне с трудностями восстанавливается). Ездил Михаил Евграфович на службу и по городу в собственном экипаже, запряженном парой серых лошадей, присланных ему Ольгой Михайловной.

Между прочим, по служебным установлениям Салтыков должен был представляться и епархиальному архиерею, то есть управляющему Тверской епархией. Таковым был тогда епископ Тверской и Кашинский Филофей (в миру Тимофей Григорьевич Успенский). Ему было уже за пятьдесят, тверскую кафедру он занимал с 1857 года, но большую часть времени проводил в Петербурге, занимаясь делами Святейшего Синода. Сведений о первом визите вице-губернатора Салтыкова к архиерею нет, но известно, что впоследствии он бывал на приемах в резиденции Филофея — Трехсвятском монастыре, «в полверсте от города на юг, к станции Николаевской железной дороги» (постройки не сохранились; ныне пространство в центре города, к которому выходит Трехсвятская улица).

В церковных кругах Филофей имел репутацию сурового подвижника и впоследствии обрел сан митрополита Киевского и Галицкого. Вместе с тем, по отзывам знавших его, Филофей, занятый собственным молитвенным самоусовершением, не выступал суровым радетелем погружения всех окружающих в аскетическое сосредоточение. Возможно, многое о ключевых жизненных принципах Филофея скажет само название его магистерской диссертации, подготовленной в Московской духовной академии, — «О достоинстве человека, раскрытом и утвержденном христианскою религиею».

Репутация хлебосольного пастыря, радушного устроителя встреч с губернским бомондом в итоге отозвалась тем, что черты Филофея стали усматривать в известной озорной сказке Салтыкова «Архиерейский насморк», которую он в 1880 году послал в письме к Унковскому и не предназначал для печати. Однако непредвзятое изучение этого салтыковского сочинения, попечением О.М. Потаповой и Е.Н. Строгановой без изъятий напечатанного только в 1996 году, показывает, что эта сказка — выразительнейший пример совершенного владения Салтыковым раблезианским стилем письма — когда реальная жизнь преображена настолько, что не только отрывается от реальной фактографии, но и выворачивает ее наизнанку. Персонажи этого текста носят имена исторических лиц, но даже первичное сопоставление сюжетных подробностей сказки с их биографиями показывает ее отдаленность от форм конкретно-социальной сатиры, это вольная, вызванная определенным жизненным впечатлением писательская реплика на происходящее, без претензий на какую-либо объективность (кстати, не единственная в письмах Салтыкова, о чем мы еще вспомним).

После необходимых представлений и выслушивания докладов чиновников губернского правления начались служебные будни. Среди первых дел Салтыкова, которые нельзя не отметить, — членство в составе Попечительского комитета Тверской губернской библиотеки (председателем здесь был губернатор). Формальное внешне, по отношению к Салтыкову, постоянно поглядывавшему по направлению как московских, так и петербургских журналов, оно, разумеется, приобретает особый смысл. В соответствии с должностью, как и в Рязани, Салтыков становится редактором газеты «Тверские губернские ведомости». Издание официозное, но и здесь у него, с тенью Щедрина за спиной, появляется еще одна площадка для творческих упражнений, тем более что редакция и типография располагались в здании губернского правления.

Но библиотечно-газетные дела можно было считать просто развлечениями среди повседневности, где тучами наползали требующие разбирательства дела: о жестоком обращении помещиков (и помещиц!) с крестьянами и о волнениях крестьян в имениях, о послаблениях крестьянам, ссылаемым помещиками в Сибирь, о загрязнении протекающей через город реки Тьмаки нечистотами бумагопрядильной фабрики, о конфликте между тверской полицией и тверскими рабочими... По поводу последнего Салтыков собственноручно пишет постановление губернского правления, где отклоняет предложенный полицией проект особого отделения для надзора за рабочими: «Проект этот может послужить лишь к стеснению рабочего класса новыми формальностями и к обложению его отяготительными сборами». Рабочий класс... Вот еще когда и под каким пером заявляло о себе это выражение! Факт вдохновительный для рисующих портрет краснопролетарского Щедрина и очень выразительный для не только разбирающихся в хитросплетениях судьбы Салтыкова и его потомков, но и пытающихся постичь, хотя бы отчасти, морфологию того пространства, которое есть наша Россия.

Салтыкову, как и прежде, пришлось много ездить по губернии. Он провел въедливые ревизии присутственных мест Калязина, Кашина, Бежецка, Красного Холма, Весьегонска, Корчевы (ударение н