Салтыков (Щедрин)

Часть шестая

Житие Михаила Салтыкова, русского писателя.

1884–1889

В октябре 1876 года постоянно хворавший Салтыков писал смертельно больному Некрасову: «Мы до того отожествились с нашей специальностью, литературным трудом, что сделались вне ее почти негодными для существования. В этом отношении наша жизнь может быть названа даже проклятою. У меня не раз бывали порывы выбиться из нее, но я убежден, что как только настала бы минута освобождения, так тотчас же убедился бы, что мне ничего больше не остается, как слоняться из угла в угол без дела».

Обезоруживающе искреннее признание, тем более что здесь оно прямо связывается с изданием «Отечественных записок». Выпуск любого периодического (повременного, как тогда говорили) издания, даже ежемесячного, придает жизни всех, кто к этому причастен, совершенно особый характер и, во всяком случае, организует не только труд, но и быт, но и досуг.

Рано или поздно каждый редактор осознает себя не вполне самому себе принадлежащим. Другое дело, что это обычно не приводит к решению все бросить и вернуться в поле свободного творчества. Редактирование газеты, журнала — это жизнь в жизни. И как мы знаем, что наша жизнь конечна, так и в трудах по выпуску журнала мы не забываем, что этот пот и напряжение жил тоже может безвременно оборваться. Поэтому до гробовой доски не оставлял журнал Некрасов (как не оставил его Белинский), не оставил бы, кашляя и стеная, и Салтыков.

Но судьба распорядилась иначе.
 

Недоконченные беседы

Салтыков в одном из писем вновь жаловался: «...закрытие “Отечественных записок” и болезнь сына окончательно сломили меня. Недуг охватил меня со всех сторон и сделался главным фактором моей жизни...»

Но Костя выздоровел, с семью тысячами подписчиков закрытого журнала он разобрался (большая часть получила в компенсацию подписку на московский ежемесячный журнал «Русская мысль»), а недуг, даже, по справедливости, недуги, что ж, они остались, но как-то отступили.

Хотя в щедриноведении, сложившемся на протяжении столетия с лишком, закрытие «Отечественных записок» рассматривается как «катастрофа» (это слово самого Салтыкова из письма к Григорию Елисееву от 5 мая 1884 года) и «гибель того дела выдающегося национально-исторического значения, служению которому писатель отдал немалую часть своей жизни и труда» (С.А. Макашин), необходимо с этим поспорить.

Тот же Сергей Александрович Макашин в свое время опубликовал документ Департамента полиции под служебно-регистрационным названием «Записка о направлении периодической прессы в связи с общественным движением в России», и сделал это под выразительным заголовком «Из истории литературной политики самодержавия: Как подготовлялось закрытие “Отечественных записок”». Однако и содержание этой «Записки...», и анализ Макашина приводят к неожиданному выводу: сама редакция в не меньшей мере, чем власти, готовила закрытие своего журнала и была к этому закрытию готова. Дело не только в приютившихся в редакции пособниках террористов. Шли сложные внутренние процессы перерождения издания из аналитического в пропагандистское.

В письмах Салтыкова 1884 года содержится немало высказываний, на первый взгляд подтверждающих его определение: «катастрофа». С упразднением «Отечественных записок» он, многие годы печатавший все свои сочинения только здесь, потерял свою главную трибуну. «...Меня, прежде всего, поражает (и до сих пор не могу освоиться), что я лишен возможности ежемесячно беседовать с читателем. <...> Один ресурс у меня оставался — это читатель. Признаться сказать, едва ли не его одного я искренне и горячо любил, с ним одним не стеснялся».

Свое состояние Салтыков определял как «физическую агонию», в письмах не раз жаловался на ухудшение здоровья, связанное именно с закрытием журнала.

Однако, переживая эмоциональное потрясение, Салтыков говорит и о других обстоятельствах перспектив своего труда в «Отечественных записках». Так, после смерти Некрасова он только после долгих раздумий принял решение возглавить журнал. А судя по письму к К.Д. Кавелину от 12 мая 1884 года намечал не продлевать с Краевским контракт на редакторство. Хотя 20 октября 1883 года контракт был продлен на два года, по 1 января 1886 года, причины этого — сугубо финансового свойства — названы самим Салтыковым в письме к А.Н. Островскому в том же октябре 1883 года: «...мне туго в материальном смысле».

Объявленные в советское время «лучшим демократическим журналом России» тех десятилетий и даже просто «лучшим журналом России», реальные «Отечественные записки» прошли достаточно сложный, даже замысловатый путь существования.

Определение «лучший» нельзя отнести к научным, хотя в литературоведении советского периода с его идеологическими доминантами оно выглядело неоспоримым. Но, например, в обоснование этого качества не приводилось, что было бы логично, количество художественных произведений, увидевших свет на страницах издания, а затем выдержавших проверку временем. В этом смысле, вспомним, «Отечественные записки» оставили далеко позади, например, издававшийся в то же время журнал «Русский вестник», где в 1856 году состоялся второй, «щедринский» дебют М.Е. Салтыкова. У «Отечественных записок» была репутация социал-радикалистского издания, это обеспечивало «Отечественным запискам» высокий его спрос. По данным В.Э. Бограда, «Отечественные записки» в 1882–1883 годах достигли пика своего тиража — более 10 000 экземпляров. Тираж «Русского вестника» был куда скромнее.

Сам Салтыков, также в письмах, давал итоговые оценки и самому журналу, и своей деятельности в нем. «Поистине, это был единственный журнал, имевший физиономию журнала, насколько это в Пошехонье возможно. <...> Наиболее талантливые люди шли в “Отеч. зап.” как в свой дом, несмотря на мою нелюдимость и отсутствие обворожительных манер. Мне — доверяли, моему такту и смыслу, и никто не роптал, ежели я изменял и исправлял (речь, напоминаю, идет о редакторской деятельности Салтыкова, который значительно правил, если не сказать — переписывал произведения многих авторов, поступавшие в журнал. — С.Д.). В “Отеч. зап.” бывали слабые вещи, но глупых — не бывало» (курсив Салтыкова. — С.Д.).

Он говорил о необходимости этого журнала «не потому, чтобы <...> превозносил этот журнал выше небес, но потому что если у него не было положительных качеств, то было отличнейшее качество отрицательное. Он представлял собою дезинфектирующее начало в русской литературе и очищал ее от микробов и бацилл. Вы это качество оцените очень скоро, ибо и теперь читать русскую книгу все равно что нюхать портки чичиковского Петрушки».

Но, если не считать конъюнктурную публицистику «Отечественных записок» (аналитическая проза Глеба Успенского идет по особому разряду, ему Салтыков платил по 250 рублей за лист, а Стасюлевич в «Вестнике Европы» предложил только 150), главным «дезинфектором» журнала был сам Салтыков, и закрытие издания не только не стеснило этот талант, а, напротив, освобождало его от издательской поденщины. Таким образом, не вдаваясь здесь в подробности, следует признать, что в его прекращении для Салтыкова были положительные стороны, поначалу не осознаваемые даже им самим.

«Интеллектуальная жизнь этой эпохи — эпохи “мысли и разума” — отличалась интенсивностью во всех сферах, — говорится о России 80-х годов XIX столетия в академическом издании недавнего, перестроечного времени. — И если техника, наука, живопись, музыка, как известно, переживали расцвет, то и словесное искусство не стояло на месте»^[1].

Салтыков не мог не почувствовать двусмысленности положения, в котором он оказался. С одной стороны, возглавляемый им журнал «Отечественные записки», принадлежавший к числу оппозиционных изданий, прекратил свое существование. С другой — сам он, неутомимо писавший циклы сатирических очерков о современности, чрезвычайно популярные в образованной среде, давно возвысился над этими жанрами.

Как автор художественно новаторских книг «История одного города», «Помпадуры и помпадурши», «Господа Головлевы», «Современная идиллия», Салтыков встал в первый ряд русских писателей, именно писателей, а не публицистов. И в 80-е годы, когда литература, пусть почти с принуждением, оказалась перед необходимостью отвлечься от политической конъюнктуры и заняться «вечными вопросами», он мог продолжить свой труд прозаика-художника, мастера своеобычной психологической прозы.

И продолжил. Уже осенью 1884 года выходят его книги «Недоконченныя беседы (“Между делом”)» и блистательные «Пошехонские рассказы». В ноябре начинается публикация цикла «Пестрые письма» в авторитетнейшем российском журнале «Вестник Европы».

Освобожденный от бремени органа, превращенного его неверными соратниками из литературного издания в прибежище разного рода подрывных сил, Салтыков обрел полную творческую свободу. За последние пять лет своей жизни он создал несколько крупномасштабных, подлинно художественных произведений и начал подготовку к изданию своего первого собрания сочинений. Действительно физически страдая от многих болезней, писатель тем не менее сохранял огромную жизненную энергию.

В отличие от своих сотрудников в «Отечественных записках», Михайловского и Скабичевского, Салтыков, оказавшись в состоянии свободного выбора после закрытия их постоянной трибуны, мгновенно обрел силы для перехода в новое творческое качество. Его же напарники, оставаясь главными фигурантами критического цеха 80-х годов, не только не смогли освободиться от своих узкопартийных пристрастий, но, пожалуй, даже укрепили их. Продукция и того и другого представляет сегодня интерес лишь как реликты эпохи.

Завершив в августе 1886 года «Пестрые письма», Салтыков тут же начинает цикл «Мелочи жизни». Это не очень заметное произведение писателя, поражает, однако, удивительным сочетанием публицистики и психологической прозы. Ровно через год, 27 августа 1887 года, после журнально-газетных публикаций глав, вышло книжное издание «Пестрых писем».

И вновь без перерыва — болезни каким-то чудом в который раз отступают — Салтыков начинает неотрывно работать над «Пошехонской стариной» и заканчивает эту самую объемную свою книгу в январе 1889 года. И хотя своеобразие художественной завершенности финала «Пошехонской старины» щедриноведы продолжают обсуждать, сама по себе творческая продуктивность Салтыкова в 1884–1888 годах и вплоть до рокового апреля 1889 года не вызывает никаких сомнений. Поистине прав был Михаил Евграфович, сказав еще осенью 1883 года: «Я совсем болен. К прежним болезням, составляющим, так сказать, неприкосновенный фонд, присоединяются случайные: пострел, флюс, болезнь седалищного нерва. А главная болезнь — “Отеч<ественные> зап<иски>”». И наконец от главной болезни пришло исцеление. Полное.

Известно свидетельство Плещеева, писавшего Чехову 13 сентября 1888 года о работоспособности Салтыкова: «Этот больной старик перещеголяет всех молодых и здоровых писателей». Красноречиво уже то, что Плещеев, двумя месяцами старше Салтыкова, с 1872 года бывший членом редакции «Отечественных записок», прекрасно знал трудовую неутомимость Салтыкова и ему было с чем сравнивать.

О необходимости раскрыть «некую психобиологическую загадку» Салтыкова периода «Пошехонской старины», объяснить его творческую неисчерпаемость писал С.А. Макашин. Но в этих обстоятельствах переносить внимание на физиологическое состояние Салтыкова едва ли обоснованно. Он в те поры однажды, как обычно, без стеснения высказался о Григории Захаровиче Елисееве: мол, он «все свое дерьмо внутри хранит и оттого болен. Да и на других нагоняет досаду». Салтыков никогда не хранил. Он принял на себя особую, только ему свойственную форму откровенности, которая даже хорошо знавших его нередко озадачивала. Вот он в августе 1883 года пишет доктору Белоголовому, что собирается раньше срока уехать вместе с Костей из Парижа в Петербург: «Супруга тоже предлагает свои услуги по части препровождения, но я знаю, что это будет одно надругательство, и отказываюсь. Лучше пусть я больной до Петербурга доеду, но недели две отдохну от гнусного пустословия, в основании которого лежит негодование на мою болезнь и на отсутствие гвардейской правоспособности (она не стесняясь укоряет меня этим)».

Никого не щадил Михаил Евграфович, но и себя не щадил. Поистине права Елизавета Аполлоновна: «В самом деле кашляет, но еще и от себя прибавляет».

Это относится не только к болезням и физическим состояниям, каждое из которых он, сидя за письмом или беседуя с кем-либо, мог представить как роковую катастрофу.

Мы только после перепроверок доверяем мемуаристам, но и Салтыкову надо доверять, лишь помня об изменчивости его натуры, об особом умении любое явление жизни, даже бытовое, представлять в той или иной художественной обработке. Есть сложно реконструируемый образ Михаила Евграфовича Салтыкова, и есть его образ, созданный им же в его письмах. И нам надо выбрать, с кем мы хотим познакомиться. Я, взявшись за эту биографическую повесть, четко разграничил сферы восприятия.

Есть собрание сочинений Салтыкова (Щедрина) — каждый желающий может читать и перечитывать входящие в него разнообразные произведения.

Есть замечательный, хотя, увы, не лучшим образом сохранившийся свод писем Салтыкова — и также у каждого желающего есть возможность вычитывать из этих сотен страниц образ их автора.

Есть немало воспоминаний о Салтыкове, они изданы — забавное чтение. Именно из них очень многие вычерпывают сведения о писателе, хотя часть мемуаристов ничтоже сумняшеся величает реально жившего человека, о котором они сулят поведать правдивые истории, его литературным именем: Щедрин.

Таким образом, на долю читателя моего сочинения остается соучастие в биографическом расследовании, по возможности откровенном, без гнева и пристрастия, но и без желтизны. Тем, кто предан Салтыкову и всецело читательски, и сердечно человечески, самое важное — понять человека. А понять не так уж и сложно, если по принципу сходства представить те физиологические мучения, которые доставляли ему, как сказали бы медики, заболевания опорно-двигательного аппарата, не считая некоторых возрастных и прочих.

Более сложная проблема состоит в реконструкции и в исследовании психологических состояний Салтыкова в разные периоды его жизни. Особенный интерес представляет и то, что происходило с ним после 1 марта 1881 года, когда началась эпоха императора Александра III, которая, так же как и главный фигурант ее, на протяжении всего времени большевистского владычества по совершенно прозрачным причинам^[2] подвергалась особо яростному оплевыванию. Хотя, впрочем, и до 1917 года социал-радикалистские силы всячески и неусыпно трудились над созданием ее сумеречного образа. Причины этого в известной степени можно понять и при изучении происходящего с Салтыковым в 80-е годы.

Знаменитые слова Константина Леонтьева «надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не “гнила”», которые любят вспоминать по любому поводу без ссылки на источник и вне контекста, были удивительным образом датированы 1 марта 1880 года, когда оставался ровно год до катастрофы.

Леонтьев так пояснял впоследствии этот тезис, ставший помимо его воли скандально знаменитым: «...надо одно — подмораживать все то, что осталось от 20-х, 30-х и 40-х годов, и как можно подозрительнее (научно-подозрительнее) смотреть на все то, чем подарило нас движение 60-х и 70-х годов».

Собственно, здесь дальновидный мыслитель развивал мысли, высказанные много ранее известным С.С. Уваровым: «Мы, то есть люди XIX века, в затруднительном положении: мы живем средь бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперед. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия еще юна, девственна (Леонтьев: «В России много еще того, что зовут варварством, и это наше счастье, а не горе». — С.Д.) и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продлить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система... Мое дело не только блюсти за просвещением, но и блюсти за духом поколения. Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно. Вот моя теория».

Александр III вынужден был принять вызов своего уже не взрывоопасного, а попросту взрывного времени. Его иногда называют периодом «контрреформ»^[3], не желая замечать, что при тогдашних определенных гуманитарных стеснениях экономические преобразования продолжались, следствием чего стало улучшение положения не только крестьянства, но и рабочих (фабричные законы 1884–1886 годов). В 80-е годы активно развивалась тяжелая промышленность, усиленно строились железные дороги, способствуя развитию благого для огромной страны переселенчества. Значительны были успехи и в международных делах, причем основой политики был отказ от вооруженного решения конфликтов...

Однако, как это обычно бывает, материальные успехи России воспринимались той частью ее общества, которую уже было принято называть образованной (к ней принадлежал и Салтыков), сдержанно, а вот цензурные и политические ограничения, нередко вовсе не предупреждающие, а вынужденные, встречались с нарастающим пессимизмом.

Эти настроения были подробно описаны Р.В. Ивановым-Разумником в его «Истории русской общественной мысли». Он толкует террористическую деятельность социал-радикалов как «поединок на жизнь и на смерть» между «представителями системы официального мещанства и русской интеллигенцией», закончившийся «полным поражением интеллигенции в ее борьбе за политическую свободу и социальные реформы». Иванов-Разумник видит в «тусклой и серой эпохе восьмидесятых годов» эпоху «общественного мещанства», время, когда, в отличие от николаевского царствования, нет союза «всех представителей интеллигенции» в «борьбе с мещанством»: «...в правительственных сферах вновь провозглашается система официального мещанства и не встречает достойного отпора в громадном большинстве “культурного” общества; общественное мещанство присоединяется к мещанству официальному».

Вывод для автора неутешителен: «...в восьмидесятых годах русская интеллигенция почти сходит на нет, вымирает; ибо основным отрицательным признаком интеллигенции <...> является именно ее антимещанство»*.

Один из самых ярких литературных дебютантов 80-х годов, как показала вся его дальнейшая жизнь, человек высокой нравственности, наделенный социально ответственным мышлением, В.Г. Короленко писал впоследствии, уже после смуты 1905 года, но до катаклизмов 1917-го, что 1 марта 1881 года «разразилась потрясающая трагедия русского строя». После чего, по его мнению, началась «глухая реакция, отметившая собой все царствование Александра III и подготовившая потрясения, из которых и теперь еще не вышла Россия».

Нет нужды спорить с современниками о годах, в которые мы не жили. Но право на исторический взгляд, подкрепленное трагическим опытом ХХ века (не забудем и близкое по теме: мучительные — при большевиках — последние годы жизни Короленко, репрессии против Иванова-Разумника, завершившиеся его смертью на чужбине), дает основания предположить, что ощущение этой самой «глухой реакции», «сумерек» (Чехов), «полунощности» (Лесков), «непроглядной ночи» (Надсон) было вызвано не только общественно-политическими причинами. Но, разумеется, в том случае, если отказаться наконец от использования произведений художественной литературы лишь как «материала» для «характеристики этой эпохи»^[4] и не смешивать объекты и цели литературной критики и политической публицистики.

Анализ объективного источника биографии Салтыкова — его писем показывает, что в 80-е годы все происходящее с ним так или иначе связано с его общим нездоровьем. До закрытия «Отечественных записок» этот тревожный фон усиливается опасениями писателя возможных цензурных стеснений, причем эти отвлеченные опасения никак не ограничивают Салтыкова в собственном творчестве.

Об этом свидетельствует, в частности, история с третьим письмом из цикла «Письма к тетеньке», вырезанным по требованию цензуры из сентябрьской книжки «Отечественных записок», но содержательно в значительной степени восстановленным в последующих письмах цикла, цензуру не взволновавших.

Летом 1881 года Салтыков, уехав для лечения за границу, с надеждой обсуждает известия о возможном возвращении во власть Михаила Тариеловича Лорис-Меликова и Дмитрия Алексеевича Милютина, покинувшего пост военного министра после отставки первого с поста министра внутренних дел. Тогда же Лорис-Меликов открывает Салтыкову некоторые подробности полицейского надзора, вместе с тем уверяя, что надзора за писателем «никогда не было».

В круге жизни Салтыкова было немало нетерпеливцев, одержимых пафосом всеобщего разрушения, но были и созидательные фигуры, из которых нельзя обойти вниманием крупного российского государственного деятеля, боевого генерала, героя нескольких войн графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова (1825–1888).

Они были фактическими ровесниками, годы их жизни индентичны (Салтыков скончался через несколько месяцев после смерти Лорис-Меликова). Оба имели склонность к изучению языков — Лорис-Меликов вообще владел восемью, то есть был полиглотом. Он учился в известном Лазаревском институте восточных языков, мечтал, как и Салтыков, об университете. Обоим это не удалось: Лорис-Меликов вынужден был пойти по военной стезе, Салтыков окончил Александровский (Царскосельский) лицей и стал чиновником Военного министерства... Интересная подробность: у того и другого младшие дочери носили имя Елизавета — Лиза Салтыкова была на год младше.

Но личное их знакомство произошло только в 1880 году, около 9 мая, когда Лорис-Меликов состоял главным начальником Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия; также ему временно подчинили Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, занимавшееся, как известно, политическим сыском.

«На днях был я у гр. Лорис-Меликова (сам пожелал познакомиться), — пишет Салтыков 15 мая 1880 года писательнице Н.Д. Хвощинской, — принял отлично благосклонно, расспрашивал о прежней моей ссылке в Вятку, и вдруг, среди благосклонности, вопрос: “а что, если бы Вас теперь сослали (я, конечно, шучу, прибавил граф)”? На что я ответил, что в 1848 году мое тело было доставлено в Вятку в целости, ну а теперь, пожалуй, привезут только разрозненные члены оного. А впрочем, дескать, готов, только вот как бы члены в дороге не растерять. Тем не менее должен сказать: это человек хороший и умный. Знает солдата до тонкости, а стало быть, не чужд и знания народа. И представьте себе, в течение часа ни разу меня не обругал».

В этом же письме он рассказывает и о встрече с Николаем Саввичем Абазой, ближайшим соратником Лорис-Меликова, новым начальником Главного управления по делам печати: «Я думаю, что льготы действительно будут, но сомневаюсь, чтоб они распространялись на ту общечеловеческую почву, которая составляет pia desideria^[5] “Отечеств<енных> записок”. Для нашего журнала, по-видимому, нет ни правой, ни левой — все карты биты. На днях Абаза говорил мне: “Ваш журнал внушает к себе в известных сферах чрезвычайное озлобление, поэтому я могу Вам посоветовать только одно: осторожнее!” На что я ему возразил, что у нас есть только одно понятие, прочно установившееся — это: осторожнее! И затем, взяв одр свой, возвратился в дом свой для дальнейших по сему предмету размышлений. А результат таковых следующий: как бы при либералах-то именно и не погибнуть».

Вероятно, и во время встречи с Лорис-Меликовым шла речь о литературной работе Салтыкова; во всяком случае, в письме Елисееву он вновь говорит о «призывах к осторожности», которые слышал от Лорис-Меликова и Абазы.

Смысл этих призывов понятен: в своей деятельности на новом посту Лорис-Меликов рассчитывал опираться и на печать, а «Отечественные записки» были одним из ведущих российских журналов, причем настроенным именно на всестороннее расширение и развитие реформ, проводимых Александром II. При этом он, очевидно, опасался, что жесткие в принципе выступления «Отечественных записок» теперь могут сыграть на руку его недругам в правительстве и в кругах, близких к императору.

Салтыков-сын полагает, что Салтыков «не напрашивался» на отношения с Лорис-Меликовым, но «вместе с тем не мог оттолкнуть от себя лицо влиятельное», которое «могло быть крайне полезным любимому журналу». Кроме того, надо проявить осторожное внимание и к следующему свидетельству Салтыкова. Лорис-Меликов, занимавшийся в то время подготовкой «конституции Российской империи», испытывал «большое затруднение при выполнении его, не будучи знакомым с бытом русского народа. Среда, его окружавшая, тоже с этим бытом была или вовсе незнакома или почти незнакома. И вот кто-то посоветовал графу обратиться к моему отцу, известному как опытный администратор, имевшему много дела с народом <...>. Лорис-Меликов внял совету и обратился к отцу с просьбой оказать ему содействие. Папе просьба пришлась по душе, ибо он приветствовал всякое начинание, направленное к раскрепощению от самодержавного строя русского народа, и он согласился дать графу просимые этим последним указания. Таким образом завязались между либеральным сановником и известным писателем чисто деловые отношения, на предполагавшееся благо народа. Событие 1 марта расстроило весь план Александра II и прекратило работу комиссии, одним из закулисных участников которой был мой отец».

Салтыков-Щедрин оценил изменения, произошедшие в общественной жизни с приходом во власть его нового знакомца. «По цензуре теперь легче, да и вообще полегчало, — пишет он А.Н. Островскому 25 июня 1880 года. — Лорис-Меликов показал мудрость истинного змия библейского: представьте себе, ничего об нем не слыхать, и мы начинаем даже мнить себя в безопасности. Тогда как в прошлом году без ужаса нельзя было подумать о наступлении ночи».

Вместе с тем выразителен следующий эпизод, относящийся к сентябрю 1880 года. Лорис-Меликов уже как министр внутренних дел встретился 6 сентября с редакторами влиятельных газет и журналов. Как сообщал он 20 сентября в докладе Александру II, деятельность российской печати «за последние 4–5 месяцев» несколько изменилась к лучшему, «печать входит в обсуждение наиболее интересующих общество вопросов с большею прямотою и даже некоторою самостоятельностью». Но его главная цель здесь — «создание такой прессы, которая выражала бы лишь нужды и желания разумной и здравой части общества и в то же время являлась верным истолкователем намерений правительства».

На вышеуказанной встрече он предложил редакторам свою программу действий, в том числе и в области печати. От журнала «Отечественные записки» на встрече был Елисеев (Салтыков-Щедрин находился в Париже), поместивший в девятом номере журнала статью «Несколько слов по поводу злобы дня», где подробно и доброжелательно излагалось содержание и результаты совещания у Лорис-Меликова. Это, по свидетельству Михайловского, вызвало недовольство Салтыкова: в такой публикации он усмотрел знак превращения журнала в «официальный орган».

Свою оценку совещания писатель дал в письме к П.В. Анненкову 20 сентября: «Лорис-Меликов созывал всех редакторов и прочитал им речь, в которой заявил, что о конституции и думать нечего, и распространять конституционные идеи — значит производить в обществе смуту. Вот, значит, и либерализм выяснен. Но о том, чтобы полиции действовали в пределах законности, и о том, чтобы земским учреждениям не препятствовали пользоваться всеми правами, предоставленными законами, — писать можно. При этом, разумеется, оскорбил одного из редакторов, а именно Полетику, сказав, что ради подписчиков “Молва” смущает публику. Полетика попросил его так не выражаться. На это Лорис-Меликов возразил, что с такими идеями не только издавать газету нельзя, но и жить в России невозможно, а Полетика сказал: если считаете себя вправе, то высылайте меня, а газету закройте. Словом, Полетика оказался героем. И потом все разошлись».

От Михаила Тариеловича Салтыков узнает и о создании тайной «Священной дружины» для конспиративной борьбы с социал-радикалами, что отразилось в третьем «Письме к тетеньке». Собственно, с этой точки начался ощущавшийся самим Салтыковым процесс, приведший к закрытию «Отечественных записок»...

Долгие десятилетия деятельность «Священной дружины», при всей затрудненности добывания сведений о ней, изображалась сугубо отрицательно, в то время как объективно она стала одной из первых, если не первой контртеррористической организацией в России. Созданная прежде всего для охраны императора и членов императорской фамилии, «Священная дружина» требовала соблюдения конспиративности. Это вызывалось главным образом недоверием к жандармско-полицейским структурам, недоверием, резко возросшим после 1 марта, хотя это и приводило к разобщенности действий. Понятная по замыслу и своей идее, «Священная дружина» в практическом отношении, как многие инициативы «снизу» (хотя и родившаяся в придворных кругах), оказалась неэффективной.

Нельзя забывать, что, кроме Салтыкова, у «Священной дружины» появился куда более серьезный оппонент — император Александр Александрович, уже 26 ноября 1882 года, несмотря на серьезные успехи этой организации, упразднивший ее.

Были у нее и другие серьезные отрицатели — что называется, «справа»: новый министр внутренних дел граф Дмитрий Петрович Толстой^[6], обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, Михаил Никифорович Катков (стараниями двух последних в Москве для охраны императора при посещении им Первопрестольной из приходских хоругвеносцев была создана «Добровольная охрана», или «Добровольная народная дружина», по предназначению близкая «Священной дружине», но и противостоящая ей своей открытостью и многочисленностью: около 15 тысяч человек против 729 в «Священной дружине»).

Как показал Ю.А. Пелевин, наиболее активным противником священнодружинников был заведующий агентурой Петербургского охранного отделения, ставший инспектором секретного полицейского сыска Г.П. Судейкин, очевидно полагавший, чт