Шесть этюдов

В 2008 году издательство «Возвращение» начало публиковать сочинения Георгия Демидова. Вышли четыре книги: «Чудная планета» (2008), «Оранжевый абажур» (2009), «Любовь за колючей проволокой» (2010), «От рассвета до сумерек» (2014).

1. Друзья по каторге под крышей журнала «Москва»

Демидов явился в большую литературу как запоздавший призрак, когда волна «лагерных» публикаций спала и читательский интерес к ним угас. Будучи феноменом постсоветской эстетики, он, самобытный, серьезный писатель, был представлен в публикациях как «лагерный друг Шаламова» и «ученик Ландау». В самом этом факте было какое-то классическое фрейдовское «жуткое», только не вытесненное из бессознательного, а пришедшее из реальной жизни. Казалось бы, понятие «ад» исключает любые качественные оценки. Однако наша действительность, создав новый тип жизни, обновила содержание и этого дискомфортного места и распространила его, в случае Демидова, на относительно благополучное время. Она лишила его рукописей. Их арестовали. Демидов присутствовал в литературе, но лишь как прототип рассказов Варлама Шаламова «Житие инженера Кипреева», «Начальник», «Воспоминаний»:

«Я прошел все свои следствия удачнейшим образом — без битья, без метода номер три. Мои следователи во всех моих следствиях не прикасались ко мне пальцем. Это случайность, не более. Я просто проходил следствие рано — в первой половине тридцать седьмого года, когда пытки еще не применялись. Но инженер Кипреев был арестован в 1938 году, и вся грозная картина битья на следствии была ему известна».

То, что названо «грозной картиной битья», Демидов сам описал в повести «Оранжевый абажур».

Подследственный Трубников, профессор-физик ядерного института, попавший под «чистку», отказывается давать нужные показания. Чтобы его «образумить», следователь Пронин вызывает помощника. Но, едва подручный берется за дело, происходит невероятное: арестант в ярости набрасывается на мучителя. Тот отлетает к двери и, пробуя удержаться, оглушенный, валится на пол. Следователь хватается за пистолет, но тоже получает от арестанта стулом по голове. Пистолет успевает выстрелить. Пуля попадает в застекленный портрет Ленина на стене. Вбежавшие на шум чекисты зверски избивают Трубникова ногами в подкованных сапогах и бросают в карцер — каменный мешок, где из стен, потолка сочится вода и, собираясь на полу, застаивается у бетонной плиты, служившей кроватью.

Неведомое чувство подсказывает, что автор пишет историю из своей жизни, и взбунтовавшийся арестант Трубников — это сам автор. Архивные документы следствия подтверждают: Демидов оказал сопротивление на допросе. Одна деталь все-таки вызывает сомнение — портрет Ленина на стене. Возможно, висел портрет кого-то другого, но автору понадобился Ленин, чтобы показать, что лущили не только врагов народа, но и наследие вождя, и от него летели осколки. Интересно, что фамилия следователя — Пронин. И здесь напрашивается предположение: не реакция ли это на образ доблестного, правильного оперработника советской литературы, этакого безукоризненного, всепобеждающего чекиста, которому получивший реабилитацию бывший узник Гулага адресует насмешливое презрение? Если так, то создатель советского Джеймса Бонда, то есть героического майора Пронина, писатель Лев Овалов сам стал его жертвой. Майор Пронин обошелся своему создателю в пятнадцать лет лагерей и ссылки за разглашение тайн советской контрразведки. Сюда же потомственному врачу (по первой профессии) и пролетарскому писателю Льву Овалову подверстали троцкизм, а также антикоммунизм за приятельские отношения с сыном генералиссимуса Чан Кайши, президента Китайской Республики на острове Тайвань, и с тем посадили в июле 1941 года. Это впоследствии не помешало ему, реабилитированному, вернуться к писательскому труду и в должности заместителя главного редактора журнала «Москва» содействовать Шаламову в публикациях историко-литературных статей и очерков.

Что мир тесен, известно давно, но сколь непредсказуем, знает не каждый. Так вот, не будь Льва Овалова, не было бы у нашего читателя в 1958 году и «Маленького принца» Сент-Экзюпери, и всего его, по выражению критиков тех времен, «абстрактного гуманизма» в переводе Норы Галь. А до посадки Лев Овалов ко всему прочему и роман о коллективизации («Ловцы сомнений») написал в 1931 году, чем заслужил сравнение с автором «Бесов», а также запрет цензуры, пурпурными чернилами въевшийся в титул. Вот и судите, какой человек создал в редакции атмосферу, которая предшествовала публикации романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита». Но все это кстати. Изменчивая природа времени вывела на авансцену человека забывающего, кому, может, и не безразлично, что было в прошлом, но претит мстительное чувство расплаты. Да и Евангелие учит прощать заблудших, любить врагов своих, возлагая подвиг прощения на самого пострадавшего и забывая, что месть для него — синоним справедливости, которая всегда за горами и которую государство опустило на уровень сытой, непробиваемой бюрократии. Можно понять Варлама Шаламова, он пишет: «Я, человек, “дерзкий на руку”, как говорят блатари, предпочитаю рассчитаться с моими врагами раньше, чем отдать долг друзьям. Сначала — очередь грешников, потом праведников... У меня рука не поднимется, чтобы прославить праведника, пока не назван негодяй».

* * *

Лев Овалов, по-видимому, придерживался другого порядка расчета. Вообще, это один из самых таинственных советских писателей, чей образ просится в герои какого-нибудь авантюрно-приключенческого романа. При своей далеко не простой драматической судьбе он ухитрился прожить без малого век и умереть в 1997 году, в возрасте почти 92 лет, в окружении детей и внуков. Хочется думать, что в мир иной его сопровождали и два фантомных, прямо-таки бессмертных персонажа: майор Пронин и Маленький принц. Для советского майора Лев Овалов был отцом, а для принца — сказочным крестным.

Создатель советского детектива (а детектив в СССР не поощрялся, считался низшим, одурачивающим жанром, запрещенным одно время), Лев Овалов был обласкан скорее читателями, чем правителями, при которых жил: писать о работе НКВД было не принято. Шпионов ловили бдительные граждане, потому их и оказалось так много. Появление великолепного майора, честного и справедливого, в 1939 году (то есть после расстрела главных чекистов страны — Ягоды и Ежова) стало событием в истории массовой литературы. Повести Льва Овалова шли нарасхват. Ими зачитывались, их переводили на другие языки. Однако чекисты смотрели на автора как на человека, который лезет не в свое дело, хотя и числится образцовым пролетарским писателем, из рабочих, с настоящей революционной биографией: в партии с четырнадцати лет, до этого — в комсомоле, руководитель ячейки на Орловщине, с 22 лет на должностях главного редактора молодежных журналов. И никто не знал, что он никакой не Овалов, а Шаповалов Лев Сергеевич, старинного дворянского рода, что его прадед по отцовской линии — ректор Московского университета и основатель юридического общества России, а прадед по материнской линии, Алексей Яковлевич Кожевников, — основоположник отечественной невропатологии, глава московской школы невропатологов и психиатров.

На медицинский факультет Московского университета, где прадед организовал кафедру нервных и душевных болезней, Овалов пришел позднее учиться, но не как правнук выдающегося ученого, а как выдвиженец Орловщины, куда его мама (вдова офицера, погибшего в Первую мировую войну) увезла двух своих сыновей. А «правильная» анкета, что ж... Прежде чем произнести «приспособленец», «конформист», читатель, вспомните себя в двенадцать лет, даже если вы и не были таким романтически идейным комсомольцем, как Лев Овалов. Попробуйте удивиться тому, как после пятнадцати лет лагерей и ссылки битый жизнью бывший зэк, восстановленный в Союзе писателей, сидя однажды в ресторане Дома литераторов, услышал чересчур «оттепельный» разговор по соседству, встал и сказал: «Да лучше бы мне в ГУЛаге еще пять лет отсидеть, чем слушать вашу антисоветчину!»

Тем не менее... Даже десять фильмов Н.Михалкова вроде «Солнечного удара» не дадут того представления о демоне революции Розалии Землячке (ее роковую черную патологию карикатурно опрощает Мириам Сехон — исполнительница роли Землячки в фильме), какое дают полстраницы оваловского текста, запечатлевшего это исчадие ада. Зло, может, и занятно интерпретировать, но представлять его исторически убедительно мало кому удается: несотворимо черное — черным; глубокие мастера делали черное средствами белого.

Текст Овалова гениален по исторической значимости, не равной, к сожалению, из-за политической подоплеки своему художественному исполнению! А мог быть по-флоберовски равным. (Вспомните «Иродиаду» великого Гюстава.) Мог бы, если бы родной брат Овалова не попал во время Второй мировой войны в немецкий концлагерь и не остался бы после освобождения за границей. Естественно, никого не интересует, почему автор не довел свою творческую работу до кондиции. Но все же надо признать, что недостаток его текста — результат прилежания, а не писательского дара. Итак, попробую передать содержание полустраничной сценки.

Овалов встретился с Землячкой в октябре 1919 года.

Шли бои за Орел. Четырнадцатилетний партиец был направлен с поручением в политотдел Красной армии, выступающей против Деникина. Пробираясь к месту полями-деревнями, юный партиец выходит к небольшому ручью. Проскакивает его без хлопот. Сельские мужики ничего не придумали другого, как выкатить из помещичьего дома рояль и поставить его вместо мостика. Такое время.

На железнодорожной станции Отрада (между Орлом и Мценском) его приводят в большой купеческий дом, здесь кабинет начальника политотдела. Среди разных людей он видит женщину: не то классная дама, не то бонна по первому впечатлению. Он соображает: классные дамы не ходят в кожаных куртках и хромовых офицерских сапогах. От строгого вида этой дамы его почему-то продирает мороз по коже. Страх и тревогу вокруг нее улавливают и другие. Бледнеют, боятся языком шевельнуть. Смекалистый парень думает: секретарша. Ждет момента, чтобы передать ей секретное предписание. И волей-неволей замечает, что у нее красивые губы и не по-женски высокий лоб. И вот этот красивый рот, как-то так изящно очерченный, открывается, и то, что он слышит, впечатляет юного товарища навсегда: «Расстрелять!»

Таково первое слово.  «А кого? — Вопрошающий ошарашен. — Отца или сына?» «Обоих», — ставит точку бледная дама. Точку в каком-то предшествующем разговоре, юный Овалов не в курсе.

Тогда он еще не знал: чтобы придать делу настоящий революционный размах, надо назначить женщину. Он слышал об одной кровожадной бестии — Маруське из отряда батьки Махно. Но то Маруська. А эта... Вот изящным движением руки она поднимает лорнет в черепаховой оправе на тонком черном шнурке и спрашивает, что ему надо. А он, стараясь не глядеть на нее, уставляется на флакон с одеколоном, зубную щетку и аптечные пузырьки с валерьянкой на подоконнике, на бювар с почтовой бумагой на комиссарском столе. Переводит взгляд на угол аккуратной железной кровати под солдатским одеялом, не охваченный ширмой, и подает свое секретное предписание. Думает: бедная, бедная Розалия Самойловна, ты не спишь, возишь с собой аптечку с валерьянкой, чтобы выпускать листовки, расстреливать дезертиров и поучать молодежь. Силится вспомнить стихи любимого Блока, но в голове — ее тихий, ровный тот самый приказ.

Через девять лет Овалов снова встречает ее, но уже на лестнице Большого Кремлевского дворца во время съезда газетных корреспондентов. Хочет прошмыгнуть мимо, но его ноги прямо-таки деревенеют, он прижимается к перилам, моля Бога, чтобы она, близорукая, не узнала его. Но она поднимает к глазам лорнет, и душа двадцатидвухлетнего главного редактора журнала «Селькор» уходит в пятки. Она же только грозит ему длинным, тонким пальцем сухой, нервной руки и следует по лестнице выше.

А что, по нынешним временам актуальный образ. Особенно если вспомнить одну либеральную особу из упраздненной президентской комиссии по вопросам помилования. Особа подписала «расстрельное» обращение 1993 года «группы известных литераторов», а когда ей напомнили об этом, ответила, что снова подписала бы такое же письмо. Такая теперь у нас, дорогие москвичи, землячка. Только вышедшая не из царских тюрем и сибирской каторги, а из комсомола, либерально-партийных рядов и булгакововедения.

* * *

Однако пора вернуться к Шаламову и сообщить, что с заместителем главного редактора журнала «Москва» у него были нелегкие отношения. В свое время, прочитав роман Льва Овалова «Ловцы сомнений», Шаламов сказал, что не подал бы этому автору руки. Его возмутило описание левой оппозиции. Знал Овалов об этом или не знал, факт остается фактом: историко-литературная статья Шаламова «Адресная книга русской культуры» напечатана в журнале «Москва» при Овалове. И другая серьезная работа Шаламова, хотя и сильно сокращенная, — «Первый номер “Красной нови”» (здесь четырежды упомянут участник левой оппозиции, главный редактор журнала А.К. Воронский, расстрелянный в 1937 году) — также увидела свет при нем. А если вспомнить, что «Красная новь» — этот первый советский литературный журнал дал самому Овалову от ворот поворот? Не пожелал печатать «Рассказы о майоре Пронине»... Наверно, непросто было Овалову стать выше личных амбиций.

Когда Овалов ушел из журнала, перестал сотрудничать с редакцией и Шаламов. То, чем занимался Шаламов после 1958 года в «Новом мире» как внештатный рецензент «самотека», было для его писательского таланта унизительно, но работа давала хоть какие-то деньги и вынуждала терпеть.

* * *

История публикации «Маленького принца» не менее интересна. Рукопись принесла Овалову писательница Фрида Вигдорова. Она хлопотала за свою талантливую подругу Нору Галь, которая перевела с французского сказку-притчу Сент-Экзюпери. До журнала «Москва» Фрида побывала в десяти крупных редакциях, но осталась при своем бурном общественном темпераменте с чужой рукописью на руках. Ее потчевали словами о каком-то абстрактном гуманизме, и всё. Журнал «Москва» в лице Льва Сергеевича Овалова тоже не любил абстракций, но сам гуманизм воспринимал проще. Льву Сергеевичу все равно было, какой он. Лев Сергеевич с детства верил в сказки, и вся его жизнь была, может, и страшной, но сказкой. Поэтому в августе 1958 года на страницах журнала и появился «Маленький принц». Потом вышла книга, которая переиздавалась каждый год, а то и два раза в год.

По этому поводу много хорошего можно сказать, в том числе и вот это: как неотделимы от этой книги имя переводчицы Норы Галь, а голоса Марии Бабановой и Алексея Консовского — от радиопостановки по этой сказке-притче, так невыводимо имя Льва Сергеевича Овалова из истории ностальгической публицистики непростых советских времен.

В этом случае кстати вспомнить и отношения Овалова с Борисом Пастернаком.

То было в конце тридцатых годов. По просьбе Всеволода Мейерхольда Борис Пастернак взялся за перевод «Гамлета». Режиссера не устраивали бытовавшие тексты. Ему хотелось что-то более свободное и сценичное. Пастернак загорелся. Почти не выходил из дома. Работал на даче. Оставалось совсем немного, когда Мейерхольда арестовали, а вскоре зарезали жену Мейерхольда — актрису Зинаиду Райх. Пастернак ждал, что возьмут и его. Под дамокловым мечом, но довел перевод до конца. И вот в страшной депрессии перед ним встала проблема: куда девать перевод? Тут и возникает Овалов. Печатает в 5-м и 6-м номерах журнала «Молодая гвардия» за 1940 год. Да еще платит поэту самый высокий гонорар. Этим первоначальным журнальным вариантом Пастернак дорожил всю жизнь. К нему отсылал читателей с настоящим литературным вкусом. Причина в том, что все последующие издания его «Гамлета» были им же по-сумасшедшему перемараны. Под давлением редакторов «коверкал и портил... как под хлороформом, оглушенный отвращением» (8 февраля 1941 года). Об Овалове можно многое рассказывать. И повод есть вспомнить его как следует: 30 апреля — день его памяти. Верится, что в ином мире он сошелся с благодарными душами, которые не забыли его добро.

* * *

Читатели помнят знаменитые слова Шаламова о месте писателя в жизни: «Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад».

Если говорить о «Житии инженера Кипреева», то автор-рассказчик видится все же Орфеем, но не с кифарой, а... с куском стекла, вынесенным из ада, где правит Плутон, где струятся мертвые воды забвения Леты. Когда-то стекло было зеркалом, сделанным инженером Кипреевым. Со временем оно стерлось, его поверхность, похожая на мутную, грязную воду подземной реки, напоминает о чем-то важном, неотделимом от чувства долга. От желания зафиксировать. Шаламов знает: жизнь — это умение забывать, искусство забывать. Зеркальный осколок — этот отработанный кусок рентгеновского аппарата, который Кипреев покрыл серебром, не только память о нем, о Колыме. Он уберегает от соблазна забвения, от неведения и слепоты ложных богов человеческого потока, ведомого к навязанной цели. В этом месте Шаламов совпадает с Прустом, кто, размышляя об уязвимости красоты перед временем, полагает, что есть вещь более уязвимая, чем красота, — это горе. Потому для Шаламова проза — «открытая сердечная рана». Нет ничего удивительного в его словах о том, что он мог бы плюнуть в красоту. Мог бы, но ведь не плюнул: «Зеркало со мной. Это не амулет. Приносит ли это зеркало счастье — не знаю. Может быть, зеркало привлекает лучи зла, отражает лучи зла, не дает мне раствориться в человеческом потоке, где никто, кроме меня, не знает Колымы, не знает инженера Кипреева». Думая о новой прозе, утверждая ее, Шаламов тем самым предполагает какую-то новую красоту, которая спасет мир, — она будет другой. Зеркало как символ мистичности возвращенной жизни одновременно образ памяти (то же у Андрея Тарковского) и образ человеческой катастрофы, имеющий христианско-славянский подтекст в имени прототипа Кипреева — Георгия Демидова: с незамутненным зеркалом сравниваются в Библии доспехи святого Георгия. Да и фамилия Кипреев не так просто дана. Она от кипрея — цветка забвения, «врага архивов и человеческой памяти». Шаламов использует в тексте другое название цветка — иван-чай и поручает ему цвести на развалинах расстрельной Серпантинки.

Не всем было суждено совершить обратный путь против времени: из смерти в жизнь. И потому Плутон, о котором говорит Шаламов, как бы законный выходец с того света и на земле останется ревнителем умершей формы жизни как единственно допустимой. Подобно гоголевскому Вию, он будет кричать: «Вот он!» — уставляя в жертву железный палец. Самим пребыванием на земле Плутон обречен преследовать и теснить Орфея, как обречен Орфей остаться растерзанным и жить после смерти. Таков Орфей и сейчас, как всякий действующий на свой страх и риск и оставленный один на один с жизнью, где гуманистическое начало отчуждается в аутсайдеры. Да, Шаламов знал Колыму. Сойдя в ад Орфеем, он Орфеем и вышел — и это не дало ему раствориться в человеческом потоке. Где-то там, на Колыме, осталась иссохшая кожа, которая в виде перчатки слезла с его руки от дикого истощения и невзгод. Слезла, и он бросил ее на снег, «в лицо колымского льда». За этим простым рассказом об отчужденной телесности, за этим «экспонатом фантастического реализма» стоит реальность, которая вызывает в памяти картины Страшного суда Босха. Человеческая кожа в виде перчатки, подобно ритуальным пророческим символам захороненных цивилизаций, являет руку Орфея, нашего современника. Заложника, отбросившего чувство надежды — ненужный, пустой атавизм. Мысль, вынесенная из полярных снегов, не умерла. У нее давно своя жизнь, которая идет дальше своего носителя, открывая миры за пределами мифа. Она не может не защищать человечность уже не в духе, а в самой физиологии: таких откровенных строк о попранной жизни тела, как в рассказе Шаламова, вряд ли у кого-то найдешь. Да и нежных, красивых слов о пропуске в рай не вычитаешь ни у кого. А рай — это больница для заболевших дизентерией. Драгоценный комочек спасительной слизи нужен, чтобы попасть туда. А где голодному его взять? Не голосом, а каким-то животным чувством арестантского автоматизма кто-то кричит со страниц его книг: «Были ли мы?»

И поднимаешь глаза. Ими и говоришь: «Вы-то были. Это нас нет. Вне апатии и всеобщего эгоизма, групповых интересов и склок».

...Самым умным и самым достойным человеком, встреченным мной в жизни, был некто Демидов, харьковский физик.

Варлам Шаламов, 1962

2. Новый срок

Эта история связана с электролампами — главным дефицитом на Колыме, живущей без солнца девять месяцев. Заключенный Демидов, по прозвищу Ученый, брался восстановить перегоревшие электрические лампы и так решить проблему освещения, ставшую государственной. Свое техническое предложение Демидов изложил в докладной записке начальнику Дальстроя. Начальник-генерал ухватился за мысль. В результате под Магаданом построили завод, специалистом главного цеха назначили Демидова и, минуя стеклодувную технологию, а также прочие тонкости, касающиеся другого дефицита — стекла, наладили производство. И в темной тьмутаракани стали светлее рудники, прииски, шахты, забои, лагерная больница, зона, бараки, поселок вольнонаемных... Освещенное, все работало без простоя. Куча денег была сэкономлена государству. И главное... От скольких катастроф, несчастных случаев уберег Демидов лагерных бедолаг. Очеловечил, можно сказать, заледенелое до центра Земли, гиблое место, сделал его чуть теплее. Так видится это со стороны. А как взглянули лагерники, кому наплевать, что такой инженер, как Демидов, в принципе не может без изобретений? «Фраернулся ученый»: световой день удлинился, значит, прибавилось время каторжного труда. Как водится, высокие награды, премии, всяческие поощрения получили начальство и вольнонаемные работники. Такое в порядке вещей и поныне, и в лагерь не надо попадать. «Победитель не получает ничего» — золотые слова, повторенные Хемингуэем четко и навсегда. Ни Магадан, ни Москва даже не поинтересовались изобретателем. Что им до конкретного человека, путаться в мелочах! Они ведь мыслят в масштабах планеты. Изобретателя все-таки вспомнил главный начальник и решил ему кое-что отстегнуть. Под «кое-чем» подразумевались ленд-лизовские американские вещички вроде ботинок на толстой подошве, разные пальтишки на рыбьем меху, пиджачки, которые перед лагерной рванью третьего срока сходили за роскошь. И вот при всем народе в красном уголке, где теперь ярко и чисто горели лампы, а не какие-то допотопные керосиновые фонари, на торжественном вечере в честь начальника Дальстроя (!) зачитали приказ с именами достойных вольнонаемных, уже попавших под государственные награды. Теперь на местном уровне их одаряли американскими посылками. И подневольного Демидова в список включили. Без упоминания фамилии, разумеется. И ему подготовили коробку с ботинками. Награжденные благодарили, кланялись, про труд — дело чести, доблести и геройства лопотали. Вызвали и Демидова. Изобретатель вышел, взял протянутую коробку и положил ее на стол. Сказал, что чужие обноски ему не нужны. Демидова арестовали и пришили новое дело. За что? За отказ от подарка? Но нет такой статьи в юридическом кодексе наказаний. Такой нет, зато есть другая — в свете последних решений партии, в духе контрреволюционного фашистского выпада против советско-американского блока: подрыв дружбы великих держав. И быстро сообразили, как желали сообразить, как удобней сообразить... Следователь записал, что на допросе Демидов сказал: «Колыма — это Освенцим без печей». (Кстати, и Варлам Шаламов, свидетель сцены награждения, в рассказе «Доктор Ямпольский» называет мороз в 60 градусов «колымскими лагерными печами».) И Демидов загремел под суд и вместо американских ботинок заполучил наручники. Теперь светили ему общие работы на прииске, а то и номерной лагерь для рецидивистов, которых разбирают по пять и гонят с собаками. Это только на взгляд какого-нибудь фантазера сказка помогает ориентироваться в темноте, а по мнению гулаговских мыслителей, она помогает забыть о свете. А то, что на Колыме устроили с электричеством отдаленное подобие сказки, не сомневались даже в Кремле: орденами Ленина тогда не бросались. Еще неблагодарного русской махорочкой собирались побаловать: пусть обменяет на хлеб, если не курит. Да и ленд-лизовские ботинки, можно сказать, от себя оторвали, тоже ведь подвиг: кованые хромовые сапоги носить без смены, ноги-то не казенные.

Были, конечно, такие, кто понял случившееся как это достойно людей. Среди них — Варлам Шаламов. Одно то, что рассказ о Демидове он, сын священника, назвал житием, говорит о многом. Ведь житие связано с духовным подвигом, жертвенностью, воплощенными без надежды на благодарность, всегда скупую и чаще всего запоздалую даже в лучшие времена. О тех же годах, когда сама Церковь в изгнании благословляла «грех убиения... вождей бесноватых легионов, упорных в своей демонической нераскаянности» (Карташов А.В. Божий меч // Россия и славянство. 1928), незачем и говорить.

Был и другой похожий эпизод в лагерной жизни Демидова. О нем пишет Шаламов. После операции врач назначил Демидову усиленный паек. Он отказался от него потому, что кому-то лишние калории нужнее. Свободный поступок в среде лагерного «здравомыслия» всегда тяготеет к мифу, тем же мифом и объясняется, то есть тем, что в народе, в его коренной, крепкой части, испокон века зовется честью, а в других, сильно прореженных слоях населения — духовным аристократизмом. Тот случай, когда о человеке следует судить не по тому, чего он достиг, а по тому, от чего отказался.

Дополнительные десять лет — месть травмированных генералов — Демидов встретил спокойно, ведь он знал, на что шел. Он даже заранее принял меры, чтобы обезопасить семью. Попросил сообщить, что его нет в живых. Разумеется, он хотел судьбу, для которой родился, а ему навязали выдолбленную по колодке участь отверженного, не задумываясь, что она больше подходит его благодетелям. А то, что его деяние обязывало к какой-то порядочности, — тут можно только руками развести: где ее, порядочность, взять — это и по сей день дефицит почище электрических ламп.

Нынешние ученые мужи — историки, утверждая, что террор превратился в «инструмент решения народнохозяйственных задач», не упускают случая заметить: «Оправдания и объяснения этому, конечно, нет». Странный вывод. Даже не вывод, а инфантильная отговорка. Почему же нет объяснения? Да еще «конечно»? Если в этом мире и есть что-то непостижимое, так это святость и доброта. Проявленные же в экстремальных условиях, на грани физического и духовного истощения, под автоматом, за колючей проволокой, эти качества вообще за пределами объяснений. За пределами слов и самого понимания. Это явление иррациональной духовной природы, а не человеческого разума, для которого зло — «предмет размышлений более увлекательный, чем добро» (И.Бродский). Оперировать абстрактными категориями, может быть, и приятное занятие, но оно чревато тем, что в самых примитивных, грубых и бандитских вещах переразвитый интеллект усматривает что-то необыкновенное, мистическое, грандиозное. Что-то данное в отместку за непонятные грехи как наказание, то есть логически и этически обоснованное кучей причин, облагороженное цитированием — например, Шекспира: «На свете, друг Гораций, есть много непонятного...» Эффектно, правда! Экстремальные же обстоятельства тем и хороши, что упраздняют слова, особенно выражающие абстрактные категории. Слова просто перестают что-то значить, самоуничтожаются перед одним реальным единственно верным поступком добра. И он, этот безмолвный поступок, не то что гипнотизирует наше сознание и нашу способность оперировать абстрактными категориями, как это, по Бродскому, делает зло, такой поступок просто их отменяет. Было бы намного удивительней, если бы при политической системе, которая сложилась, и том состоянии мира, к которому медленно и верно двигалась вся история человечества, террор не возник, — вот это действительно объяснить невозможно. Да он подготовлен самой этикой цивилизации и только ждал удобного случая, чтобы завладеть умами. Если Вольтер пишет о сожжении иезуитов как о приятном известии, то чего ждать от других?.. Пошлая фраза из какой-то немецкой пьески: «Когда я слышу слово “культура”» — далее по тексту что-то про курок, приписываемая известному фашистскому подонку, прямо-таки вошла в поговорку, повторяется как что-то оригинальное. Нет! У Демидова не было завороженности злом. В отличие от нынешних историков, он мог дать ему объяснение. Тень Мефистофеля присутствует в нескольких его рассказах, бледнея перед реальными негодяями, которым доверены судьбы тысяч людей. Душевную историю своих персонажей писатель читает как открытую книгу. Трусость, корысть, властолюбие, психические извращения, карьеризм, идеологический фанатизм и все это, вместе взятое, банальное до отвращения, — вот понятия, которыми он оперирует, исследуя причины карательного воплощенного зла. При этом отдавая себе отчет, что многие генералы, начальники, судьи, охранники, конвоиры, как пошлые грабители и убийцы, ничего, кроме каторги, не заслуживают. Про них в народе перефразирована поговорка: «Не так страшен черт, как его малютки».

3. Одичание (рассказ «Начальник»)

Стихия подавления выдвигает их фигуры на передний план, но только в одном рассказе Демидов уделяет начальнику лагеря главное место. Рассказ так и называется — «Начальник». Его прозвище — Повесь-Чайник. Он так и остается безымянным обладателем пустого взгляда, одутловато-заспанной, угрюмой физиономии, лающего голоса и резкого запаха перегара. У него ни профессии, ни национальности, ни грамотности, ни языка. На обращение «гражданин начальник» он откликается: «Повесь на... чайник», чем наводит оторопь даже на видавших виды блатных. Сама по себе присказка никого не удивляет, в лагере и не такое слыхали, удивляет, что ее произносит властитель сотен людей. Типичная серость утверждается в прозвище как единственный колорит. Помнится, в «Мертвых душах» нецензурное словцо подразумевалось после определения «заплатанной» — так в народе окрестили Плюшкина. И в рассказе Демидова не обошлось бы без фольклора, если бы было кого «наградить». Заключенные, которые, вроде старосты-прохиндея, на просьбу о баланде отвечают: «Пустой твой номер, парень, да два порожних»; или, как блатной Ленька Одесса, выдирающий из нар горбыль для растопки, орут: «Да помогите же вы, падлы, асмодеи!», за словом в карман не полезут. Но их красноречие неприменимо к тому, кто только и знает ограничивать, выслеживать, морить голодом, морозить, «запрещать!», «не пущать!», сажать в карцер. В со