Темные аллеи утраченного рая...

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой,
                                               наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!

Иван Бунин

...Зимним ветреным днем 21 января 1793 года, садясь в выстланную ржавой соломой повозку, которая отвезет вчерашнего французского короля на эшафот, Луи Капет спросил палача:

— Нет ли вестей о Лаперузе?

Вестей, увы, не было. Как не было и надежды когда-нибудь увидеть у берегов Франции белоснежные паруса «Буссоли». Впрочем, для приговоренного к смерти Людовика это ничего бы не изменило; хотелось только одного — умереть с толикой радости в груди оттого, что хотя бы эта желанная надежда не ушла вместе с ним, став последней из неоправданных. Лишь с появлением на горизонте кораблей Лаперуза он смог бы шагнуть на эшафот со спокойной совестью.

Не сложилось. Не было ни помилования, ни желанных парусов у прибрежных вод. Так легли звезды; они, эти астрологи, не врали: умереть ему на плахе. Взойдя на помост, «разжалованный» монарх поклонился толпе и спокойно отдал себя во власть палача — единственного из смертных, кому было дозволено лишить его жизни. Жизни — и только! Но не чести...

Бунин знал эту старую историю про Лаперуза. И даже слышал о трагедии адмирала Дюмон-Дюрвиля, отыскавшего-таки через полстолетия в Тихом океане следы пропавшей экспедиции: выживший в штормах и плаваниях, исследователь ехал в Версаль, на встречу с королем, и погиб вместе с женой и сыном в железнодорожной катастрофе.

Как-то так получилось, что легендарное имя Лаперуза приносило близко прикасавшимся к нему неприятности: корабли, названные именем адмирала, тонули, трактиры, удостоившиеся вывески в его честь, сгорали, и даже какой-нибудь милашка-сенбернар, не по чину получивший легендарное имя, и тот случайно оказывался под колесами вылетевшей из-за поворота тяжелой конки. И парижане об этом были прекрасно осведомлены. А потому, хотя и обожали овеянного ореолом славы мореплавателя, держались настороже.

Однако было в Париже одно местечко, где, казалось, на все предрассудки закрывали глаза. Еще в конце XVIII века в самом центре города, на набережной Сены, на Гран-Огюстен (quai des Grands Augustins), личный повар короля Людовика XV основал здесь уютный ресторанчик, названный им... Впрочем, уже не важно как. Важнее другое: после гибели французской экспедиции на затерянных островах Океании ресторан получил название в духе своего времени — «Лаперуз». Выстроенный в классическом стиле, особняк, разместивший внутри себя заведение для господ с тугими кошельками, привлекал не только хорошей кухней, но и прекрасным видом на Сену и остров Сите. Здесь бывали все — от Бомарше до Камю. А известный гуляка Дюма (речь, конечно, об отце!) провел здесь не одну ночь в окружении сладострастных красавиц.

Обо всем этом Бунину было хорошо известно. Да и не знать этого он просто не мог: писатель давно считал себя парижанином. А сплетни в любом городе — будь то Москва, Париж или Ницца — распространяются со скоростью заселения квартала.

Было душно и сыро. Август. Под ногами, «точно сальная», блестела парижская мостовая. Он любил иногда побродить в одиночестве. Со старым зонтом и наедине со своими мыслями: «Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного — счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу — и все напрасно...» Не столь проста эта штука — жизнь...

В этот раз все мысли занимал Симонов. Русский из Москвы. Нынешней Москвы. Коммунист. Правда, хороший поэт и, как слышал, неплохой прозаик. Приветливый. Хотя после тридцать третьего с ним многие стали приветливы. Стокгольм, Нобелевская премия, всемирное признание. Даже нацисты не тронули. Еще бы! Первый из русских по литературе. Льву Толстому — и тому не дали... Обиделся тогда старик, замкнулся. Но Льва Николаевича хотя бы родные стены согревали, а в Париже кто согреет? Да, парижанин, обретший здесь вторую родину; но кто сказал, что на чужбине лучше, чем дома? Может, порой уютнее, но никак не лучше.

Они встретились один на один в «Лаперузе». Именно такое общение давало... шанс. Реальный, невыдуманный, наяву. То был час истины, о котором столько передумано.

Симонов не лебезил. Человек честный, он и разговаривал честно. В чем, в чем, а в людях Бунин научился разбираться давно. Страна-победительница прощает «заблудших своих сыновей», увещевал Симонов. Наступают новые времена; следует поднимать Отчизну из руин, в том числе — поддерживать людей духовно. В такое время где быть великому писателю, если не со своим народом?..

Бунин ненавидел большевиков. Нет, он их не боялся — просто презирал. И скажи ему лет этак десять назад, что он будет сидеть за одним столом с ярым ленинцем, не поверил бы. Даже обиделся бы. Когда-то не смог понять Куприна. Однако все течет, все изменяется. Война изменила мир, развернула полюса на сто восемьдесят градусов. Если б не большевики, здесь, в Париже, по-прежнему бы хозяйничали немцы. А разве не он сам еще недавно с волнением вслушивался в военные сводки, искренне радуясь, как русские шаг за шагом освобождали Европу?.. Да, за последние десять лет многое изменилось.

И все же недоверие к большевикам осталось. Недоверие — чувство, выстраданное годами. Ах, если б можно было распахнуть окно и выветрить его до последней пылинки! Не выветришь. Со временем это самое недоверие, сотканное из страха и обиды, срослось с кожей, став частью тела и души. А душу давит неприязнь. Он не случайно пригласил Симонова в один из самых дорогих ресторанов Парижа. Ничего, пусть раскошелится, подумаешь. Они у него отняли Россию — тот юношеский рай, думы о котором помогали здесь выживать все эти годы.

Никто, кроме него самого, не мог знать, как долго он ждал такого разговора. Они все-таки снизошли и до его скромной персоны. Ненавязчиво, хотя вполне доходчиво (ох и хитер этот Симонов!), его приглашают обратно. Намекнули на амнистию; сказано о высокой роли Бунина в русской литературе, еще о чем-то...

А Зощенко?! Анна Ахматова?! Почему о них ни слова?! Ладно, Зощенко сам нарывался, но Ахматову-то за что?! Зачем губить талантище?! Всему, видно, свое время. Куприн поддался — и что? Через год не стало. Толстой тоже умер, а уж того как только там не обхаживали — «красный граф» все же. Эх, Алеша, Алеша... Симонов, конечно, просто так не отступит. Нет. Он окончательно ответит ему — «нет». Поздно. Долго думали, товарищи. Париж стал ему домом, а Москва... Москва — лишь воспоминанием.

Здесь, в старых переулках за Арбатом,
Совсем особый город... Вот и март.
И холодно и низко в мезонине...

Он приостановился, чуть прикрыл глаза. Когда это написано? Ну да, лет сорок прошло, не меньше, а будто вчера. И Арбат, и Воздвиженка, и все эти переулки... Губы тихо зашептали:

Днем — ростепель, капели, греет солнце,
А ночью подморозит, станет чисто,
Светло — и так похоже на Москву,
Старинную, далекую...
Теплятся, как свечи,
Кресты на древней церковке. Сквозь ветви
В глубоком небе ласково сияют,
Как золотые кованые шлемы,
Головки мелких куполов...

Вдруг поймал себя на мысли, что, думая о России, перед глазами все чаще вставала не Златоглавая, а голодный, страшный Киев. И Одесса... Вот и теперь — Дерибасовская, переполненная беженцами; какой-то умирающий у памятника Ришелье. Куда от них, от этих «окаянных дней»?! Кто не видел — не поймет...

Летний дождь в промозглом сумраке тихо бил по листве. В груди неприятно жало — вот опять перевернулось что-то. Ничего, скоро пройдет. Кто знает, мелькнула мысль, не произойди все это в «Лаперузе», да лет десять назад, — глядишь, этот Симонов и убедил бы.

Под ботинком громко чавкнуло. Встрепенувшись, Бунин по-стариковски запоздало отскочил. Но вышло ловко, в ботинках сухо. Вот и в груди отступило.

Нет, не согласился бы. Слишком дорогой ценой далась ему эта тихая парижская гавань на улице Оффенбаха. И Вера, и Галя... Такое не забыть. А для сомневающихся — «Окаянные дни». Пусть читают. Верят, не верят — их дело. Он остается, никуда не поедет. Нет. Нет. Нет...

1

В лесу, в горе, родник, живой и звонкий,
Над родником старинный голубец
С лубочной почерневшею иконкой,
А в роднике березовый корец.

Я не люблю, о Русь, твоей несмелой
Тысячелетней, рабской нищеты.
Но этот крест, но этот ковшик белый...
Смиренные, родимые черты!

Иван Бунин

Он родился, когда Россия, крепчая после отмены крепостного права, набирала экономическую мощь. В тот год в империи, присоединившей к своим владениям всю Центральную Азию, пустили первую мартеновскую печь, в Крыму приступили к восстановлению Черноморского флота, а Федор Тютчев написал свое знаменитое стихотворение «Я встретил вас...». Но не этим запомнился потомкам год 1870-й: целое столетие он будет восприниматься исключительно как дата рождения человека, изменившего мир до неузнаваемости. Его имя — Ленин.

Последние дни нашего героя придутся на осень пятьдесят третьего — переломного года, когда измученная войной и репрессиями страна лишится того, с кем три десятилетия пыталась построить коммунизм. Что-то получилось, что-то нет. По крайней мере, провожая в последний путь Сталина, советский народ обливался слезами, махая ему из социализма. В пятьдесят третьем в Советском Союзе будет испытана первая водородная бомба, оказавшаяся по своей разрушительной силе в двадцать раз мощнее «Малыша», уничтожившего в 1945-м Хиросиму. Россия уверенно перешагнет очередной рубеж — сверхатомный...

От рождения Ленина (и первой мартеновской печи) до смерти Сталина (и водородной бомбы) каких-то восемьдесят с небольшим лет. Ничто по вселенским масштабам, целая жизнь — в исчислении человеческом. Но именно этот отрезок времени вместил в себя жизнь величайшего из сынов России — Ивана Бунина.

Появившийся в провинциальной глубинке, он будет творить почти невидимо, всегда в уединении — и так до самой смерти. Октябрьский переворот перевернет жизнь Бунина с ног на голову. Впрочем, как и всей России. Даже живя в эмиграции, этот человек будет неразрывно связан с Родиной, став ее частью, пусть и отторгнутой. Хотя можно сказать и больше: находясь вдали от родных мест, Иван Бунин неожиданно для всех станет совестью нации, ее гордостью и славой...

Если бы в русской литературе не было Бунина, его место обязательно занял бы кто-то другой. Не будем лукавить: в России литераторов всегда было в избытке. После Пушкина, Лермонтова, Достоевского и Толстого, ставших предтечами новых великих имен, литературная ниша не только не опустела (она никогда не пустовала!), но даже стала богаче. На рубеже веков образовалось некое созвездие изумительных талантов — от великолепных поэтов Серебряного века до прозаиков-реалистов нового времени. Это было веяние эпохи. И эта же эпоха испытает всех их на прочность, причем жестоко — через лишения, голод и скитания, пройти которые с достоинством, как покажет время, будет суждено не всем. Но среди тех, кто испытания выдержит, Бунин окажется среди первых.

Доказывать кому-то, что ты лучший, — дело далеко не благодарное, даже где-то обязывающее. А быть обязанным, особенно Родине, всегда ответственно. Оставалось одно: быть преданным своему ремеслу — тому делу, которому посвятил жизнь. И Бунин никогда ничего не доказывал — он просто работал. Писал. Искренне, талантливо, честно. Без тени самовлюбленности, стараясь, чтобы с годами его стихи и проза становились не то чтобы лучше, но совершеннее. И это ему удалось.

Одного не смог побороть в себе — брезгливости к большевикам. Но и это прошло; стал равнодушен, сумев сохранить в себе самые ранние воспоминания — еще те, дореволюционные, где в радужно-солнечном юношеском мире на пастбищах блестит роса, а где-то вдалеке, со стороны сказочных маковок старинных колоколен, слышится малиновый волшебный звон.

Было время, он очень надеялся (как, впрочем, все эмигранты), что разлука с Россией лишь временна, все пройдет, вернувшись на круги своя, большевистская власть падет, а вместо кумачового «серпасто-молоткастого» вновь воспрянет привычный триколор. Не прошло, не вернулось. Крепкой оказалась новая власть, с такой легкостью избавлявшаяся от поэтов, художников и прочих «недобитых буржуев». Теперь в России правили другие — из когорты тех, «кто был ничем — тот станет всем»...

Он часто вспоминал тот навсегда потерянный мир, с которым его связывали лишь воспоминания. Воспоминания порождали ностальгию, а та в свою очередь заставляла браться за перо. Так рождались бунинские стихи, писались рассказы, появлялись новые герои. Исключительно русские. Для остальных отводились разве что второстепенные роли. И в этом весь Бунин.

...Кто-то из домашних впервые назвал его «князем». Сначала в шутку, потом — почти всерьез. Тем более что и ему самому это прозвище в общем-то нравилось. Потому что — в точку. Это ведь отец Ванечки, Алексей Николаевич, был из обедневших дворян, зато мать, Людмила Александровна, настоящая княжна, из рода Чубаровых. Начисто портил идиллическую «картинку» отец писателя: будучи транжирой, пьяницей и любителем азартных игр, он умудрился разбазарить остатки бунинского величия. А за плечами этой семьи действительно было величие — достаточно назвать поэтессу Анну Бунину и поэта Василия Жуковского (последний был незаконнорожденным сыном одного из Буниных). Так что гордиться было кем. Оттого и «князь». Отсюда и капризный характер, и своенравие, и некоторая сухость, и еще много чего сквозь призму этих самых «и».

Например, властность. Именно поэтому все женщины, бывшие по жизни рядом с ним, обязаны были беспрекословно подчиняться своему кумиру. Те же из них, кто отказывался признавать в нем этого самого кумира, освобождая место, попросту отходили в сторону. «Ян» — так называла Бунина его жена Вера Николаевна. На польско-шляхетский манер, дабы подчеркнуть благородное происхождение мужа и конечно же полное к нему уважение.

Малообщительный, возможно, даже замкнутый, для потомков Иван Алексеевич так и остался некой тайной за семью печатями. Он до сих пор почти не известен; даже во Франции писатель общался лишь с узким кругом соотечественников — с теми русскими, кто вынужден был делить с ним нелегкие будни изгнанника. Если же учесть, что Бунин, живя за границей, не разговаривал по-французски, можно представить степень одиночества этого человека. Поэтому так важны сегодня те немногочисленные воспоминания людей, хорошо знавших писателя при жизни. А еще — его дневниковые записи, по счастью сохранившиеся. Даже бунинский дневник — и тот особенный: начатые в юности, записи о самых волнующих для их автора событиях в какой-то момент выплеснутся в целую книгу «Окаянные дни»; в конце жизни дневниковые заметки заметно скудеют, сходя почти на нет, с промежутками в год-два, а то и больше. Но даже и они — бесценны. Впрочем, как и все творчество великого литератора.

Какой он был, этот неуловимый Бунин? Попробуем присмотреться. И прежде всего — к эпохе, его породившей, к взаимоотношениям писателя с людьми из своего окружения. И если нам хотя бы на чуточку удастся приблизиться к истине — значит, эти строки написаны отнюдь не напрасно...

* * *

Итак, начало было вполне благопристойным: наш герой родился, по сути, в княжеской семье, на улице Дворянской красивого русского города Воронежа. Вот на этом, пожалуй, вся «княжеская благопристойность» и заканчивается. Когда Ванюше исполнилось три года, вконец разорившийся отец перевозит семью в свое поместье — на хутор Бутырки Елецкого уезда Орловской губернии. Вполне понятно, что о хорошем образовании мальчика в глухомани не могло быть и речи. Но повезло. Домашним воспитанием барчука занялся некто Ромашков — сын местного предводителя дворянства, учившийся когда-то в Лазаревском институте. Несмотря на то что он владел тремя языками, играл на скрипке, неплохо рисовал и занимался сочинительством, его считали чудаком. К примеру, читать своего воспитанника Ромашков учил по гомеровской «Одиссее».

Благодаря то ли «экстернатскому» образованию, то ли «княжеской» наследственности в восемь лет из-под робкого пера Вани Бунина выпорхнул первый стишок. Творение юного «пиита» всем очень понравилось. А первый успех, судя по всему, окрылил. За первым стихотворением последовало второе, за ним третье — и пошло-поехало.

Однако стихи стихами, но нужно было учиться. В одиннадцать его отдали в провинциальную гимназию в Ельце, где поучиться юному дарованию суждено было не более пяти лет: к тому времени непутевый папаша окончательно растранжирил не только свои, но и все сбережения супруги. За обучение сына платить оказалось нечем. Пришлось вновь вернуться к домашнему образованию. На этот раз выручил старший брат Юлий, интеллигентный молодой человек, окончивший университет и даже отсидевший в тюрьме «за политику». Таким образом, все образование классика в государственных учреждениях — несколько лет елецкой гимназии, все остальное впитано в родных стенах родительской усадьбы.

Только, похоже, юного «князя» это ничуть не смущало. Во-первых, еще с ранних лет Бунин почувствовал в себе силу писателя. Так бывает, когда с юности начинает пробиваться талант. В данном случае — литературный. А во-вторых, он уже тогда решил для себя, кем будет: только писателем. Пусть остальные станут офицерами, чиновниками или даже банкирами, его стезя — писать! Интересно, что главным своим учителем (конечно, после брата Юлия!) юный Бунин считал не кого-нибудь, а самого графа Льва Толстого. (Если уж быть чьим-то учеником — то самого Толстого!) Он настолько самоуверен, что однажды едет к «великому графу» в Ясную Поляну. Кто знает, возможно, этот юный дворянин рассчитывал на серьезный разговор с «мэтром» о литературе, или просто хотелось увидеть того со стороны. Теперь не узнать. Скорее все вместе, ведь юность любопытна и смела.

Желание пообщаться с великим писателем оказалось столь велико, что терпеть уже не было сил. От Ельца до Тулы верст сто. Но что значат какие-то версты перед непреодолимым желанием семнадцатилетнего юноши! Оседлал любимую Кабардинку — и в путь. Однако сил хватило лишь добраться до Ефремова. Выдохся сам, да и кобылку загнал. Обессиленный, ночь провел на скамейке городского сада. А утром пришлось возвращаться. Так начались бунинские скитания — в поисках неведомо чего, не вполне пока понятного. Быть может, то были терзания по обретению самого себя. И это уже кое-что. Ведь именно так и закаляется характер...

* * *

А характер у Бунина, помимо всего прочего, оказался еще и страстным. Первая любовь явилась в облике молоденькой гувернантки — некой Эмилии Фехнер из соседней деревни. Открываем бунинский дневник, читаем: «1885. ...Она моя! Она меня любит! О! С каким сладостным чувством я взял ее ручку и прижал к своим губам! Она положила мне головку на плечо, обвила мою шею своими ручками, и я запечатлел на ее губках первый, горячий поцелуй!..»

Но неожиданно все быстро закончилось: Эмилия уехала, а юному воздыхателю оставалось только надеяться на ее скорое возвращение. Не дождался.

Хотя их встреча состоялась — правда, десятилетия спустя. Произошло это весной 1938 года, когда Бунин приехал в Ревель. Там на одном из его выступлений к нему подошла какая-то пожилая женщина и просто представилась: «Я — Эмилия, бывшая гувернантка, помните?» Он вспомнит, расчувствуется...

Эта первая любовь сильно повлияла на его творчество: многие рассказы, вышедшие из-под бунинского пера, навеяны тайными встречами в деревенской глухомани и тихим счастьем охваченного нежным чувством юноши. Да и первые стихи — оттуда же, из юности:

Еще усадьба спит... В саду еще темно,
Недвижим тополь матово-зеленый,
И воздух слышен мне в открытое окно,
Весенним ароматом напоенный...

Уж близок день, прошел короткий сон —
И, в доме тишины не нарушая,
Неслышно выхожу из двери на балкон
И тихо светлого восхода ожидаю...

К слову, встреча писателя с Эмилией вдохновила его позже написать свои знаменитые «Темные аллеи».

Газета «Орловский вестник» стала тем трамплином, с какого обычно начинают творческую карьеру. Бунин как-то принес туда свои стихи, но так получилось, что задержался в «Вестнике» надолго: его пригласили работать в редакции. Позже в приложении к этой газете вышла его небольшая книжка «Стихотворения. 1887–1891 годы». По сути, то был дебют. Почти не замеченный, но очень важный.

Однако самого Бунина в тот период занимало нечто другое — Большая Любовь. Избранницей поэта оказалась некрасивая девушка в пенсне, по имени Варя. Варвара Пащенко была дочерью местного доктора и работала корректором в той же редакции «Орловского вестника». Историю этой трогательной любви позже Бунин изложит в пятой части «Жизни Арсеньева», названной им «Лика». Некоторые называют «Лику» лучшим произведением о любви. Может быть. В любом случае написано чрезвычайно трогательно.

Именно она, Варварка (так девушку называли в редакции), однажды посоветовала Ивану послать несколько своих рассказов Антону Чехову. И тот послал, приведя именитого писателя в восторг. Варя и Иван, они были чем-то схожи: с сильными характерами, темпераментные, этакие максималисты во всем. Возможно, поэтому и сошлись. Хотя была одна разница, сыгравшая в последующем в их отношениях роковую роль: в отличие от Ивана, Варвара на многие вещи смотрела более приземленно, с женской обстоятельностью, а стихам (пусть даже и бунинским!) предпочитала театр (мечтала быть актрисой).

Было еще одно — родительское неприятие новоиспеченного женишка. Неустроенный, без образования, еще и «пиит». Что с такого взять? Одни хлопоты. Тем более что на горизонте маячила фигура вполне подходящего, по их мнению, кандидата на роль жениха — некоего Арсения Бибикова, помещика из соседнего имения.

И все-таки они поженились. Правда, как тогда говорили, жили «без венца». Этот едва устоявшийся союз чуть тут же не распался: над Буниным навис дамоклов меч армейской службы — как-никак три года солдатчины! Для поэта — смерти подобно. Очередная проблема для тестя, нужно выручать. Как ни хмурился — выручил. Скрепя сердце «обнаружил» у родственника болезнь легких, после чего Ванюшу могли призвать разве что в мировую войну. И на том спасибо...

А потом произошло то, что, наверное, и должно было произойти. Молодые уехали в Полтаву, где Бунин устроился библиотекарем в местную управу^[1]; там же пристроилась и Варвара, на 15 рублей жалованья. Казалось бы, живи да радуйся, обзаводись детьми, но не тут-то было. «Заболев» толстовством, Бунин отправляется в Харьков, ну а Варя... Рядом с покинутой женой неожиданно оказался тот самый Бибиков с его приличным состоянием. Четырехлетний брак «без венца» рухнул в одночасье. Варвара тайно покинула Полтаву, оставив на столе записку: «Уезжаю, Ваня, не поминай лихом».

Покинутый муж был в отчаянии! Приехав в Елец, он несколько часов бегал вокруг дома Бибикова, но безуспешно. Хотел покончить с собой. Потом решил ехать в деревню, но на станции ему стало плохо — пошла носом кровь, подкашивались ноги... «...Потом ночью пер со станции в Огневку и, брат, никогда не забуду я этой ночи! — писал он Юлию. — Ах, ну к черту их — тут, очевидно, роль сыграли 200 десятин земельки...»

Впрочем, молодость сильна и способна подниматься даже при падении навзничь. Впереди Бунина ждал сверкающий роскошью Петербург — новые интересные встречи, знакомства и выступления на литературных вечерах и среди друзей. Все то, о чем он так страстно мечтал.

Сбылось. Таланту важно не мешать...

И все же для полного счастья страстной бунинской натуре чего-то явно не хватало. Позже признается: Любви.

В 1898 году Бунин очутился в Одессе. Там на одной из дружеских вечеринок он познакомился с девятнадцатилетней Анной Цакни. Аня была дочерью редактора популярных в городе «Одесских новостей» грека Н.А. Цакни. Несмотря на то что девушка лишь пару месяцев как закончила гимназию, она вела довольно взрослый образ жизни: носила шляпки с вуалями, посещала дорогие рестораны, крутила головы мужчинам. Уже через несколько дней после знакомства влюбчивый Бунин сделал девушке предложение, которое было принято.

В этот раз он ни на минуту не сомневался, что его выбор правильный. Медовый месяц молодые провели в Крыму, после чего отправились в Москву и Санкт-Петербург. К слову, в Москве Бунины попали на открытие нового Художественного театра, где посмотрели чеховскую «Чайку».

Возможно, в этом браке все бы получилось, если бы не ошибка. Пара осталась жить в доме родителей жены. Молодым необходима тихая гавань, покой, уединение. Так легче определиться с чувствами, узнать ближе друг друга, научиться жить сообща. Вмешательство же извне всегда ведет к краху. Постоянные гости, сутолока и посиделки, а также вмешательство «мамаши» в каждую мелочь сделали семейную жизнь Бунина невыносимой. Кроме того, Анна начала его явно раздражать. Уже через год Бунин сетует на то, что его жена «глуповата и неразвита, как щенок».

Анна часто запирается у себя в комнате, где о чем-то шушукается с «мамашей», к мужу относится холодно. Стала обидчивой и замкнутой. Бунин в тоске. О писательском вдохновении не может быть речи. Беременность жены лишь углубила пропасть между супругами. Однажды, прихватив нехитрый скарб, он уехал в Москву. Через полгода Анна родит сына Колю^[2].

Личная жизнь Бунина явно не складывалась. На какое-то время ему показалось, что это судьба. Правда, о самоубийстве теперь не думалось — ведь у него имелись талант и непреодолимое желание писать...

* * *

Есть такое выражение — «заездить». Нет, речь не о виниловых пластинках или магнитофонной ленте. «Заездить» — это уехать, отвлечься, сменить обстановку. Заглушить свое горе можно было, только «заездив» его. И Бунин интуитивно делает именно это. Вместе со своим новым товарищем, Куровским, он отправляется в заграничное турне. Берлин, Париж, Женева, Вена, Константинополь... К слову, в Турции писатель серьезно увлекся творчеством Саади. Если помните, этот персидский поэт считал, что тридцать лет человек должен употребить на приобретение знаний, еще тридцать — чтобы странствовать, остальные тридцать — размышлять. Новые встречи и впечатления изменили Бунина, а стихи Саади окончательно привели к мысли, что он не рожден для семейных уз. Отныне его узы будут складываться из письменного стола и писчего пера. Не это ли подлинное счастье?

Но страсть, страсть! Вот что мешало и... вдохновляло.

Возвратившись домой, Бунин плодотворен как никогда. У него сложился круг хороших друзей: Чехов, Горький, Найдёнов, Телешов... Знаменитые «Среды» последнего делают Бунина еще более известным, а сборник «Листопад» принесет знаменитость. Потом будут две (в 1903 и 1909 годах) Пушкинские премии за стихи и прозу; в 1910 году Российская академия наук изберет Бунина своим почетным академиком по разряду изящной словесности. Горький возьмется печатать его собрание сочинений.

Увидевшая свет в 1910 году повесть «Деревня» заставила всех заговорить о Бунине во весь голос. Никто до него (разве что Горький) не вскрывал с таким остервенением гнойник существовавших на тот момент социальных проблем. «Деревня» — это остро отточенный ланцет, под лезвием которого вскроется огромная кровоточащая язва. После прочтения книги каждому вдруг стало понятно, что русский мужик не просто человек; как выяснилось, по сути своей он — мученик, доведенный до самой крайней точки отчаяния.

«Никто не ждал от “парнасца” Бунина такого громогласного отклика на самую жгучую тревогу эпохи, — вспоминал Корней Чуковский. — “Деревня”... оказалась самой злободневной, самой животрепещущей книгой... Критики в столице и провинции то и дело высказывали свое изумление: эстет, “акварелист”, пейзажист, чуждавшийся публицистических тем, вдруг выступает в печати как обличитель и потрясатель основ. Фет, который стал Щедриным!»

Уже тогда заговорят об особом феномене Бунина, сумевшего создать какую-то особую прозу — «простую и в то же время чрезвычайно современную». Незаметно для всех Бунин стал «певцом осени, грусти и дворянских гнезд». Вроде ничего нового. Но, как оказалось, все же новое. Уже одно то, что бунинская проза писалась как стихи — словно на выдохе, очень лично, сжато и содержательно, причем без всяких «завязок и кульминаций», а порой и вовсе без определенного сюжета, — говорило о ярком таланте и самобытности молодого автора.

Возможно, в этом как раз и заключался «ключик» бунинской прозы. Перелистывая свежие страницы, пораженный читатель никак не мог оторваться от строк. Антон Чехов как-то заметил, что рассказы Бунина трудно читать — задыхаешься; они насыщенны, как двойной бульон.

Сильно сказано, по-чеховски...

В 1906 году Бунин вновь влюбился. Неожиданно и глубоко. Произошло это на литературном вечере у Бориса Зайцева, где писатель выступал со своими стихами. К жене Зайцева «на огонек» забежала ее подруга, Верочка Муромцева. Забежала и... навсегда вошла в сердце Ивана Бунина.

Молоденькая (она была на десять лет младше Бунина), свежая, с ровным и покладистым характером, она очень понравилась Ивану Алексеевичу. Тем более что девушка происходила из хорошей, старомосковской семьи; ее отец был членом Московской городской управы, а дядя, С.А. Муромцев, — председателем Первой Государственной думы. Сравнивая Верочку с другими женщинами, с которыми его сталкивала судьба, Бунин не мог отыскать в н