Темные аллеи утраченного рая...

3

Холодно чертовски, а ведь бедные птицы уже летят в Россию! Их гонят тоска по родине и любовь к отечеству...

А.Чехов

Наполеон не был коротышкой. Это все выдумки завистников. Даже когда император выиграл Аустерлиц, за спиной по-прежнему шептались, называя полководца «маленьким капралом». При росте пять футов и семь дюймов обзывать человека коротышкой был способен разве что конченый негодяй. Но завистники всегда кривят душой — иначе как оправдать собственное ничтожество?

Бедняга Ван Гог не отрезал себе ухо. В пылу ссоры с Гогеном он отсек лишь часть мочки уха. Все остальное — от лукавого. Как и то, что Мария-Антуанетта не предлагала голодным парижанам вместо хлеба пирожные. Выдумки, основанные на старых записях Руссо.

Местными байками с Буниным делились свои же, принося их из кафе и магазинов. И таких рассказов, связанных с французской историей, он, казалось, знал уже столько, что готов был написать целую книгу. Но про Францию не писалось. Она была настолько рядом и в такой степени чужой, что не только писать — не хотелось даже говорить. Хотя каждый встречный- поперечный как раз желал услышать от него что-нибудь по-французски; к своему стыду, «академик по разряду изящной словесности», Бунин из языка Вольтера и Гюго знал не больше трех десятков дежурных «мерси-бонжур». Вот оно, тяжелое воспитание папеньки...

Впрочем, в последнее время думалось совсем не об этом. Десятилетняя душевная маета, связанная с почти несбыточным — отхватить «нобелевский миллион», — неожиданно вновь обострилась. Однажды к нему заглянул некто Георгий Олейников. Соотечественник, правда, совсем из другого теста. Бывший приват-доцент Петербургской военно-медицинской академии, он был женат... на Марте Нобель. Его тестем был сам Людвиг Нобель — старший брат Альфреда Нобеля, основателя известной премии. Марта Людвиговна была много старше своего мужа, тоже врач, в свое время окончила петербургский Женский медицинский институт, по окончании которого работала хирургом в Обуховской больнице. Октябрьский переворот вынудил чету покинуть страну.

Вообще, Нобели, хоть и являлись чистокровными шведами, со Скандинавией были связаны разве что «генетической пуповиной». В девятнадцатом веке «Нобель» означало Россия. И все потому, что это семейство, торговавшее на территории приютившей их империи бакинскими нефтепродуктами, внесло большой вклад и в ее обороноспособность: Нобели всегда стояли у истоков российской военной мощи. Так, старший из них, Эммануил Нобель, изобрел морские мины. Один из его сыновей, Людвиг (отец Марты), сконструировал первый русский пулемет (так называемый «мультипликатор»: 104 выстрела за 10 секунд — каково!). О другом сыне, Альфреде, и говорить не приходится: смешав взрывчатое вещество нитроглицерин с инертным компонентом кизельгуром (горная порода, состоящая из останков доисторических диатомовых водорослей), он изобрел динамит (от греч. dinamis — сила).

Динамит изуродовал мир. Он же изменил и сами войны — они стали не просто кровопролитными, а чудовищными. Говорят, именно угрызения совести за людские страдания подтолкнули Альфреда Нобеля незадолго до смерти сделать странное завещание: «Все мое движимое и недвижимое имущество должно быть обращено моими душеприказчиками в ликвидные ценности, а собранный таким образом капитал помещен в надежный банк. Доходы от вложений должны принадлежать фонду, который будет ежегодно распределять их в виде премий тем, кто в течение предыдущего года принес наибольшую пользу человечеству... Указанные проценты необходимо разделить на пять равных час­тей...»

Одна из частей предназначалась «тому, кто создаст наиболее выдающееся литературное произведение идеалистического направления».

Он умрет в 1896 году; через пять лет первый награжденный получит желанный «нобелевский миллион». С самого начала присуждения премии возникали те или иные казусы. Известно, что первым Нобелевским лауреатом по литературе, в 1901 году, стал французский поэт Рене Сюлли-Прюдом; кандидатуру же Льва Толстого комитет вежливо отклонил. (Готов снять шляпу перед тем, кто хоть единожды держал в руках стихи Сюлли-Прюдома!) В следующий раз организаторы совсем было приняли решение в пользу графа, но тот не хотел об этом и слышать. А потом и вовсе умер.

На фоне порой абсолютно безвестных «деятелей» от литературы остались без заслуженного «миллиона» Пруст, Кафка, Бальмонт, Куприн, Мережковский, Горький и десятки других блистательных писателей. В 1909-м Нобелевским лауреатом по литературе впервые стала женщина — шведка Сельма Лагерлеф. Этой чести она удостоилась за книгу «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона по Швеции с дикими гусями». Интересно, что эта книга первоначально была написана как учебник географии для начальных классов, а получилась поразившая всех сказка...

Так что сомневаться было отчего. Однобокость, субъективность, а также излишняя политизированность изначально были «тремя китами», на которых зижделся престижный нобелевский антураж. Знали об этом и Бунин, и Мережковский, и все остальные, кто мечтал стать однажды «отмеченным судьбой». И каждый надеялся — а вдруг?..

Это «вдруг» вновь замаячило с появлением на пороге «Бельведера» Георгия Олейникова. На дворе стоял сентябрь 1931 года, мысли о премии давно растворились втуне. А тут — на тебе, гость! На первый взгляд — обычный гражданин, типичный петербуржец: интеллигентный, вежливый, обходительный. Как будто в России оказался, отметил про себя Бунин. И все же Олейников разговаривал с едва уловимым акцентом. И этот «акцентик» сразу ставил все на свои места: перед ним — один из них, из Нобелей! Поэтому пришлось быть и деликатным, и осторожным. Ведь Нобелевская премия — тот же бизнес; шоу, замешанное на политике. Как показало время, «нобелевский миллион» — не что иное, как единое целое из обеих составляющих.

Бунин понимал: визит к нему «парламентария» в лице Олейникова вызван все тем же — осторожностью, опасениями и недоверием тех, от кого зависела судьба награды. Следовало еще раз все взвесить, продумать, подстраховаться и заручиться со всех сторон надежной поддержкой. Дабы избежать «подводных камней», существовали «подводные течения». Олейников — одно из таких «течений». Он же и обнадежил.

— Кандидатура Мережковского, дорогой Иван Алексеевич, уже не рассматривается, — заявил он взволнованному Бунину. — Сегодня именно вы наиболее вероятный претендент на премию. Будем надеяться...

В начале октября Бунина стала беспокоить бессонница. Вся семья с нетерпением ожидала вестей из Стокгольма. Но Швеция словно набрала в рот воды. Что это — тишина перед бурей или... овациями? День за днем проходили в крайнем напряжении. Девятого октября — новость: не Бунин.

— Присуждена какому-то шведу... — будничным тоном скажет он Вере Николаевне. — Вот такие наши дела...

А дела и впрямь были не веселые. После обнадеживающих слов Олейникова провал оказался ударом. Сильным и болезненным. Угнетала мысль о том, как сейчас радуются на Колонель Бонне, у Мережковских, для которых незнакомый швед был намного милей, нежели давний соперник, пусть и свой, но сорвавший куш.

И все же это было не смертельно. Привыкли. Предстояло жить и писать дальше. Много и, главное, хорошо. И вести себя так, как будто ничего не произошло. Поначалу было тяжело. Приготовившись делить «миллион», теперь они вынуждены были считать крохи. Не впервой, поди, вздыхали Бунины. Да и вообще, хорошо, что премия «мяукнула»! Именно так записала в дневнике Вера Николаевна.

* * *

Если из парижского садика Марко Поло пройти, минуя блистательный фонтан Карпо, в направлении Монпарнаса, еще издали можно увидеть величественный монумент: бронзовый всадник на вздыбленном коне. Чем ближе — тем грандиознее памятник. Вот он уже во всей красе. На цоколе надпись по-французски: «Памятник маршалу Нею. Герцогу Эльхингенскому, князю Москворецкому». Впечатляет. Ведь монумент в честь самого прославленного из наполеоновских полководцев. Была бы у меня на голове кепка — непременно бы снял. Из уважения к доблести. А вот кланяться не станем — как-никак завоеватель. И его «москворецкое княжество» — полное тому доказательство.

«Храбрейшим из храбрых» называл маршала Нея Наполеон. Таким он и был, оставшись в памяти французов неким трагиком ушедшей эпохи — завоевательных войн под вертикальным триколором с имперскими пчелами, лихих атак под крики «виват!», но главное — французского могущества, замешанного на пороховом запахе сражений. Ней — это миф о наполеоновском счастье. И он же — жирная точка в эпохе бонапартизма.

Точка — потому что именно здесь, на перекрестке с Монпарнасом, его и расстреляют. Нет, не русские и даже не англичане. Свои же, французы. За то, что в период Ста дней поддержал своего императора. Что в битве при Ватерлоо не лег в землю вместе со своими солдатами. За верность до конца Бонапарту. Роялисты с побежденными не церемонились. Маршала Нея расстреляли в декабре 1815-го под барабанный бой. «Гнусная власть порядочных к себе не подпускает», — бросит он напоследок и... навсегда обретет бессмертие. Вскинутая над головой сабля и сегодня говорит о его несломленном духе...

Так вот об этом месте. Парижане, как, впрочем, и все жители мегаполисов, крайне суеверны. Именно поэтому у памятника расстрелянному маршалу иногда можно видеть молчаливых людей, устремивших немигающий взгляд в лицо бронзового кумира. Ходят слухи, что Ней помогает слабым духом и тем, кто не может решиться на важный шаг или просто нести тяжелую ношу дел насущных. И уж потом, собравшись с силами, они, эти люди, иногда заходят в ближайшее кафе, где продолжают начатый у памятника акт медитации...

Кое-кто считает, что не все так просто. Ближайшее кафе-ресторанчик не совсем обычное заведение — оно знаковое. Это знаменитое «Клозери-де-Лила». Рассказывают, когда-то здесь, на окраине столицы, была станция почтовых дилижансов — отсюда можно было попасть из Парижа в Фонтенбло. После того как с помощью паровозов эра дилижансов приказала долго жить, пришла в запустение и станция. Этим и решил воспользоваться некий Бюлье, купивший участок земли вместе с постройками, в которых и открыл кафе «Сиреневый Хуторок» (именно так в переводе звучит название кафе). Говорят, тогда же появилась и знаменитая веранда, выстроенная на месте, где расстреляли несчастного Нея. Туда-то и приходят уставшие от жизни люди.

Поначалу над хозяином, осмелившимся вложить немалые деньги в «хлам на окраине», горожане посмеивались, иные и вовсе показывали пальцем. Но тот не унывал. Между тем дело пошло. В минувшем веке кафе облюбовала художественно-поэтическая богема; заходили сюда и политики. К слову, студент Сорбонны Гумилев встречался в «Хуторке» с известным «парнасцем» Жаном Мореасом; в этих же стенах смаковал крепкий кофе большевик Ульянов, он же Ленин, пил горькую Бальмонт, приходя не один — с соседом по квартире графом Толстым, разумеется Алексеем.

Лучше всех о монпарнасских кафе тех лет скажет Ходасевич: «За столиками Монпарнаса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе... Порой сидят до утра, потому что ночевать негде».

Бывал здесь и Бунин. Хотя, по правде, он предпочитал соседний «Селект», куда хаживал вместе с Алдановым, Зайцевым, Адамовичем, Тэффи — чаще по четвергам (те самые «четверги»). Но это когда компания. А вот «Клозери-де-Лила» имел обыкновение посещать нечасто, в особые периоды жизни — случались у него и такие...

Новый, 1933 год Бунин встречал в Париже. Оставив Веру Николаевну в Провансе, он приехал в столицу с Кузнецовой. На душе не было ни новогодней радости, ни ощущения того, что с наступлением очередного года все должно измениться к лучшему. Надоело. И ждать, и надеяться. В тридцать втором Нобелевский комитет присудил премию по литературе англичанину Голсуорси. Опять мимо. Теперь хотелось просто жить и ни о чем не думать. А еще — любить. Потому в Париж приехал с Галей. В один из дней они зашли с ней в «Клозери-де-Лила».

Это кафе было их маленькой тайной. И надеждой. Он был уверен, что жизнь непременно изменится к лучшему и его найдет-таки пресловутый «нобелевский миллион», а она жила мыслью выпустить новую книгу — «Пролог». И, кто знает, терзала каждого мысль: может, наконец устроятся их отношения (на что, по крайней мере, Кузнецова уже не смела надеяться).

Милое монпарнасское кафе в какой-то миг оказалось для этих двоих островком Любви, местом тихого уединения...

* * *

Все было не зря: творческие терзания, сомнения, муки ожидания, вера в успех. Начавшийся с посещения «Клозери-де-Лила», тот год постепенно становился особенным. Уже в апреле Галина держала в руках только что вышедший томик своего «Пролога». А до этого у Веры Николаевны умер отец. Было еще одно: пружина бедности сжалась до отказа. Жить стало абсолютно не на что. Финансовая помощь из Чехии уже давно иссякла — она просто изжила себя из-за кризиса. Бунины приготовились к самому худшему — к тому, о чем обычно не принято говорить вслух. Так продолжалось до ноября 1933-го.

Девятого числа все изменилось: ПОБЕДА! В этот день Иван Бунин проснулся знаменитым — Нобелевским лауреатом. Газеты пестрели его портретами, краткой биографией, восторженными отзывами. Это был Триумф!

Эмигранты ликовали! В Париже во всех кафе русские пили «За девятое ноября! За Бунина!». Это была не просто победа: присуждение Нобелевской премии одному из них являлось всеобщим «и на нашей улице праздником», который каждый из них так долго ждал. И они дождались этого...

Девятого Бунин решил сходить в синема. Конечно, не один, с Галиной. Он любил ходить с ней в кино. В интимной темноте кинотеатра можно было без смущения взять ее руку в свою и даже поцеловать. Показывали наивно-глупенький фильм «Бэби» со смазливой Кисой Куприной, дочерью Александра Ивановича, его хорошего приятеля. В зале их еле отыскал один из «приживальцев» — Зуров.

— Звонят из Стокгольма... — почти крикнул он в ухо Бунину.

Больше ничего говорить не стоило — и так все было ясно.

Несколько дней — как во сне: телеграммы, звонки, поздравления, интервью... В магазинах аншлаг на все написанное Буниным за последние годы. Засуетились владельцы книжных: высокий спрос, где ваши книги? Звонки от издателей: готовы печатать. (А ведь еще вчера (вчера!), посмеивался писатель, все они кисло воротили нос.)

Атмосферу праздника портит известие из России: один из братьев Веры Николаевны, Павел, сойдя с ума, покончил с собой — принял яд...

В Стокгольм едут вчетвером в международном вагоне «Голубого экспресса»: помимо лауреата и его законной супруги, в соседних купе Кузнецова («приемная дочь») и... Нет, не Зуров. А некто Янкель Цвибак, увязавшийся («самопровозглашенный секретарь») корреспондент «Последних новостей». Но это уже не имело никакого значения. У всех отличное настроение. В отдельном купе сиденья из кожи; под окном на столике — цветы, ваза с фруктами, конфеты. На Вере Николаевне норковое манто, на Кузнецовой — горностаевый палантин. В зубах Бунина — дорогая «гавана». Как быстро привыкаешь к роскоши...

Церемония награждения состоялась десятого декабря, в академии, в присутствии длинного, как жердь, шведского короля Густава V. Вот и приз — диплом лауреата и Нобелевская золотая медаль. А еще — деньги. Вернее, чек на 715 тысяч французских франков. Целое состояние!

Из воспоминаний Бунина:

«10.XII.1933 г. В день получения prix Nobel.

Был готов к выезду в 4¹/₂. Заехали в Гранд-отель за прочими лауреатами. Толпа едущих и идущих на улице. Очень большое здание — “концертное”. Лауреатов провели отдельным входом... В зале фанфары — входит король с семьей и придворные. Выходим на эстраду — король стоит, весь зал стоит.

Эстрада, кафедра. Для нас 4 стула с высокими спинками. Эстрада огромная, украшена мелкими бегониями, шведскими флагами (только шведскими, благодаря мне) и в глубине, и по сторонам. Сели. Первые два ряда золоченые вышитые кресла и стулья — король в центре. Двор и родные короля. Король во фраке (?). Ордена, ленты, звезды, светлые туалеты дам — король не любит черного цвета, при дворе не носят темного. За королем и Двором, которые в первом ряду, во втором дипломаты. В следующем семья Нобель, Олейниковы. В четвертом ряду Вера, Галя, старушка-мать физика-лауреата. Первым говорил С. об Альфреде Нобеле.

Затем опять тишина, опять все встают, и я иду к королю. Шел я медленно. Спускаюсь по лестнице, подхожу к королю, который меня поражает в этот момент своим ростом. Он протягивает мне картон и футляр, где лежит медаль, затем пожимает мне руку и говорит несколько слов. Вспыхивает магний, нас снимают. Я отвечаю ему... <...>

Мой диплом отличался от других. Во-первых, тем, что папка была не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, что в ней в красках написаны в русском билибинском стиле две картины, — особое внимание со стороны Нобелевского Комитета. Никогда, никому этого еще не делалось».

Бунин рассказал не все: он едва не лишился своих денег. Там же, на церемонии. Вышло так, что папку с дипломом и медаль писатель передал «секретарю». Цвибак то ли от волнения, то ли от собственной неловкости увесистую медальку выронил из рук. Потом он долго искал ее между рядами. К счастью, нашел. Когда торжество закончилось, Бунин поинтересовался:

— Где чек, уважаемый?

Цвибак замер: пока, ползая по полу, искал медаль, куда-то пропала папка. В папке, помимо диплома, был вложен чек — тот самый «нобелевский миллион».

— Где мои деньги?! — теряя терпение, рассердился Бунин.

Побледневший корреспондент едва не грохнулся в обморок: он никак не мог вспомнить, куда подевалась эта светло-коричневая папка.

— Вспомнил! — стукнул Цвибак себя по лбу, кинувшись к одному из кресел.

К счастью, злополучная папка оказалась на месте.

— Дайте-ка ее сюда, — процедил Бунин и, убедившись, что чек на месте, крепко прижал находку к груди...

В кулуарах сутолока, много русских — явились с поздравлениями. Выразить свое почтение приехал даже Троцкий. Чудеса...

Медаль упала не к добру. Прожив в Париже не один год, Бунин давно стал суеверен и потому не сомневался: что-то должно было произойти. Неприятности начинаются с мелочей, порой не замечаемых...

Все случилось «из ничего»: на обратном пути из Стокгольма внезапно заболела Галя. По-видимому, где-то простудилась. Болезнь оказалась серьезной. В Дрездене Кузнецову пришлось оставить у знакомого соотечественника — Федора Степуна. У того была младшая сестра, Маргарита, которую все звали Марга. Оперная певица и манекенщица. Одинокая, экзальтированная, какая-то нелюдимая. И не только. Марга носила мужские брюки, была грубоватой, а сильную половину общества демонстративно игнорировала. Женщина, обожавшая женщин. Галя тоже была нелюдимой. Может, именно поэтому эти два одиноких человека так быстро нашли общий язык. Но Бунин, да и сам Степун поначалу были только рады. Никто из них ни о чем не догадывался...

* * *

Иной раз судьба, будто сжалившись, бывает подозрительно благосклонна, одаривая почти невозможным. Далее многое зависит от счастливчика — воспользоваться подарком неравнодушной капризницы или оставить все как есть. Главное — не упустить свой шанс. Бунину Фортуна не просто поклонилась — она совершила пред ним реверанс. Действительно, талант талантом, но все могло обернуться далеко не в его пользу: русских конкурентов было хоть отбавляй — и в Европе, и в России. Реверанс же — только ему.

Загадка небрежного обращения писателя с «нобелевским миллионом», скорее всего, кроется в том, что Бунин не в должной мере оценил случившееся, восприняв успех исключительно как должное. Впрочем, это его дело. Хотя досадно: через два года Нобелевский лауреат вновь был гол как сокол. Что же произошло? Возможно, то была расплата за прохладное отношение к успеху. За беспечность к появившемуся шансу выбраться из нужды...

Судите сами. Все начиналось как нельзя лучше. По возвращении из Стокгольма Бунин словно парит на крыльях: они наконец-то выкупят «Бельведер»! Владелец виллы, некто Рукье, готов продать свои владения не так уж дешево — почти за 80 тысяч франков. Но это всего десятая часть премии! Выкупив «Бельведер», они уже не будут ни от кого зависеть. Решено, покупают.

Но уже через несколько месяцев радужные планы непостижимым образом меняются, появляются сомнения. Вилла требует ремонта, ухода, присмотра. А сад? А дрова? А канализация? Мысли о хозяйстве начинают утомлять писателя. С этим домом вылетишь в трубу, негодует Бунин. Уж лучше оставить как есть, пусть будет посезонная оплата...

А где же «веское слово» Веры Николаевны? Почему более практичная в житейских делах супруга не смогла переубедить ничего не смыслившего в хозяйстве мужа? Уж ей ли было не знать, как тяжело налаживать быт в снимаемом жилье? Но, похоже, она согласилась с мнением Бунина. И это странно. Все становится на свои места, если вспомнить присутствие в семье еще одной женщины — Кузнецовой. Той, к кому уже не молодой Бунин по-прежнему питает определенные чувства. А вдруг после приобретения жилья в собственность начался бы его дележ? Не через суд, конечно (по суду и делить-то не с кем), а «чисто по-человечески»? Выходит, снимать виллу было выгоднее со всех сторон.

Итак, с «Бельведером» ничего не получилось. Нет так нет. С большими деньгами, успокаивали себя, можно обойтись и без собственной виллы. Много лучше оставить по себе память как о хороших меценатах, помогавших своим же, русским. В созданный Комитет помощи нуждающимся литераторам Бунин вносит сто тысяч. Те его боготворят. При появлении писателя на творческих вечерах рукоплещут. И есть за что. Вокруг Бунина рыщут толпы проходимцев всех мас­тей — от действительно обедневших «писателей» и «пиитов» до откровенных авантюристов и мошенников, для кого «богатый дядя» не более как объект для экспроприации.

«Нобелевский миллион» растворялся прямо на глазах. Помимо совсем незнакомых, кругом много своих — друзей и соратников, — которым грешно отказать. Но вот какая история: чем больше Бунины раздавали, тем быстрее росла к ним неприязнь окружающих. Можно только догадываться о чувствах Мережковских — они не находили себе места! После присуждения Бунину Нобелевской премии их зависть превратилась в неприкрытую неприязнь, если не больше — в ненависть.

Ирина Одоевцева вспоминала:

«В январе 1934 года, вернувшись из Риги, где мы с Георгием Ивановым провели год, мы отправились к Мережковским на “воскресенье”. Не успела я поздороваться со всеми и ответить на многочисленные вопросы Зинаиды Николаевны, как раздался звонок и в столовую вбежал взволнованный, растерянный Злобин, звонко крича:

— Бунин!

Минута замешательства.

Это действительно была историческая минута, и все сразу почувствовали ее значение.

Бунин недавно вернулся из Стокгольма. И это был его первый (и последний) визит к Мережковским. Ответный визит: Мережковский еще до отъезда Бунина в Стокгольм для получения Нобелевской премии ходил поздравлять его в отель “Мажестик”. Но не застал.

— Не был принят. Не удостоился лицезреть, — уверяла Зинаида Николаевна. — Понятно — зазнался Иван. Теперь уж он к нам ни ногой.

И вдруг Бунин, “сам Бунин”, во всем сиянии и блеске своего величия и славы...

Шум отодвигаемых стульев. Все, за исключением одной Зинаиды Николаевны, встали и почтительно замерли на своих местах.

Мережковский, побледнев до пепельной серости, вскочил и, еще больше сгорбившись, суетливо, почти вприпрыжку бросился встречать...<...>

Бунин, перед тем как занять место... с той же царственной благосклонностью обошел всех, принимая поздравления...<...>

Из прихожей быстро входит известный художник X., останавливается на пороге и, устремив взгляд на сидящего в конце стола Мережковского, как библейский патриарх, воздевает руки к небу и восклицает:

— Дождались! Позор! Позор! Бунину дать Нобелевскую премию!

Но только тут, почувствовав, должно быть, наступившую вдруг наэлектризованную тишину, он оглядывает сидящих за столом. И видит Бунина...»

Много позже в разговоре дочери А.И. Куприна Ксении Александровны (той самой Кисы) с писателем Валентином Лавровым она сказала ему буквально следующее:

— Мы очень обиделись на Бунина. Когда он получил Нобелевскую премию, то нам выделил всего пять тысяч франков...

Про себя Лавров отметил, что хороший автомобиль «рено» в то время стоил менее семи тысяч франков...

Со временем «обиженных» становилось больше, чем благодарных. У каждого к «лауреату» имелась та или иная претензия. Причина крылась в одном: всем было мало бунинских денег. Будущее же самого Бунина представлялось неопределенным — впереди опять маячила нищета. Бессонница и обострение хронической болезни отныне стали постоянными спутниками жизни. Оставалось последнее, что поддерживало его гаснущие силы, — письменный стол и кипа чистой бумаги.

* * *

С мая 1934 года в семье Буниных пополнение: вслед за Кузнецовой приехала... Марга Степун. По сути, в качестве очередного «члена семьи». После легкого замешательства все делают вид, что ничего не произошло.

Произошло. В первую очередь — видимое нарушение симбионического баланса. За то время, пока Галина отсутствовала, она сильно изменилась. С появлением в семье Марги и вовсе стала другой: на Бунина ноль внимания; с Верой Николаевной — вежливо-холодна. Отныне все внимание женщины было сосредоточено на ее новой подруге. Метаморфоза, произошедшая с Галей, сильно задела Ивана Алексеевича. Он замкнулся, часто уединялся, пытаясь отвлечь себя работой, но ничего не получалось: Бунин сильно страдал.

С Маргой вышло как и с Зуровым: приехала на месяц, а осталась навсегда. Болезненней всего было сознавать, что увлечение Гали отнюдь не сиюминутное, не прихоть и не попытка кому-то отомстить. То была не просто дружба, а нечто большее — чувство. Все это ставило крест на прежних отношениях Кузнецовой с Буниным. Писателя гложут терзания от собственного бессилия что-либо изменить. Он на грани безумия. Разве что притвориться глухим и немым...

В тридцать шестом Бунину уже шестьдесят шесть. Для мужчины — «нежный» возраст. Переход от зрелости к мудрости. Он всегда отличался мудростью. Просто было невыносимо больно. Даже если терпел — хотелось кричать...

Такое происходило с ним дважды. В первый раз (тысячу лет назад!) — когда в голове «гулял ветер», но играла кровь. Да-да, он хорошо помнил причину, из-за которой пришлось «заезживать» сердечную травму. Анна, первая законная жена... Так и есть, тысячу лет назад. Галя — не то. Галя — последняя любовь. Омут. Тот самый «бес в ребро», когда серебро — единственный цвет на голове. Впереди — старость; любовь и счастье — давно позади, в прошлом. Оставалось смириться. Ведь еще есть литература. И... возможность путешествовать. Например, встречаться с читателями, читать лекции...

Осенью 1935-го Бунин посетил Бельгию, где народу было «пушкой не пробить». В 1937 году побывал в Швейцарии, Италии, Югославии... Весной следующего года — поездка по Прибалтике. И всюду его встречают как героя. Бунин с удивлением отмечает: куда бы ни приехал — везде русские. Их много — сотни, даже тысячи. Измученных, исстрадавшихся без Родины.

Однако вояжи вскоре прекратились. 1 сентября 1939 года началась война. Как позже окажется, Вторая мировая. Гитлер прибрал к рукам последний буфер между рейхом и СССР — Польшу. Война между двумя диктаторами была делом времени.

Бунин ощутил фашистский оскал одним из первых — тогда же, в октябре 1939-го. Произошло это на германо-швейцарской границе, на таможне городка Линдау. Именно там русского писателя подвергли такому издевательскому «таможенному досмотру», что после этого не оставалось ничего другого, как возвращаться обратно. Позже, когда речь заходила о фашизме, он всегда вспоминал Линдау и гитлеровских молодчиков, для которых