Третья правда

Историософские размышления Леонида Бородина в автобиографическом повествовании «Без выбора»

Даром великой милости
Знаем восторг горения!
В радости не обманется
Выбравший трудный путь!

Если ж за скобки вынести
Все, что у нас от времени,
В скобках тогда останется
Главная наша суть!
Леонид Бородин

Автобиографическое повествование Леонида Бородина «Без выбора» вышло в свет в 2003 году в журнале «Москва» (№ 7–9) и одновременно отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия». Почти сразу же на это произведение отозвался яркой рецензией «“Без выбора”: неволя, нищета, счастье...» Юрий Кублановский (Новый мир, 2004, № 3). В ней поэт писал: «Исповедальное повествование Бородина “Без выбора” выгодно отличается от большинства нынешних мемуаров, высосанных порою из пальца, редкой своеобычностью судьбы автора, в позднесоветские сравнительно вегетарианские времена сполна хлебнувшего тюрем и лагерей. Тут другое качество души, отличное от расхожего, другая частота биения сердца, чем та, к которой мы обычно привыкли. Не для самоутверждения и самовыпячивания написана эта книга, но чтобы бескорыстно, чистосердечно (а порой и простосердечно) разобраться в себе самом... Ну кто нынче напишет о себе столь просто, так откровенно, без рисовки, но и без унижения паче гордости: что про себя думаю, то и говорю, — кто на это теперь способен?.. Неординарная спайка правдоискательства и солдатства и определила, по-моему, своеобычность личности Леонида Бородина. Ведь, как правило, правдоискатели — разгильдяи, а солдаты — служаки. У Бородина же все по-другому» (4, 167)[1]. Ю.Кублановский также удачно сформулировал смысловую доминанту этого повествования не только в парадоксальном образе автора как солдата-правдоискателя, но и в определении его особого взгляда на историю России: «Мирочувствование Бородина неотделимо от Родины, от исторической отечественной мистерии (выделено мной. — В.Д.). На примере жизни его, так доверительно нам открытой, видим, что Родина не пустой звук, что любовь к ней — не фразерство, не идеология, а формообразующая человеческую личность закваска, наполняющая жизнь высоким смыслом и содержанием. Смыслом, религиозно выводящим за грань эмпирического теплохладного бытия» (4, 172). Эти формулировки важны для понимания внутренних, духовно-экзистенциальных оснований философского осмысления истории Л.Бородиным. Можно определить их так:

1) это мышление одновременно и свободное, ищущее — и строгое и героическое;

2) в основе его лежат не рациональные конструкции ума (они уже создаются потом, как результат) — но высшее духовное постижение истины, всегда связанное с мистическим проникновением в «плоть» истории:

В этой дали — такой дальней,
В этой сини — такой синей
Мы, счастливые, отгадали
Неотгаданный зов России!

Поэтическая строка Л.Бородина «Неотгаданный зов России»[2] стала названием одной из недавних подборок его стихотворений не случайно: это его формула постижения и России, и большой истории в целом. Смысл ее в том, что постижение это дается как дар благодати Божией, для восприятия которой нужно подготовить свое сердце жертвенной любовью. Конечно, нужно и рациональное постижение, и оно также очень ярко у Л.Бородина — многие образцы его рациональных «формул» истории будут рассмотрены в этой статье — но это уже вторично. Но в основе постижения лежит тот род духовного познания, который он сформулировал в поэтических строках, взятых в качестве эпиграфа к этой статье. Вообще, у Л.Бородина его поэзия является внутренним камертоном его мысли, заостряя ее до предела.

Задачей данного очерка не может быть анализ всех без исключения историософских идей Л.Бородина, высказанных в его книге, поскольку это потребовало бы объема целой книги с обширными комментариями и рефлексиями. Наверняка такая необходимая работа будет кем-то проделана в будущем. На данном этапе нам представляется важным сделать выборочный обзор и анализ тех тем и идей, которые позволяют понять историческое мировоззрение Л.Бородина в целом — как в его главных содержательных, логических моментах, так и с точки зрения его стиля и образа мысли.

В первую очередь стоит отметить ряд характеристик, которые уже были даны Л.Бородину как мыслителю некоторыми исследователями. Так, во вступительной статье к семитомному собранию сочинений писателя Ю.Архипов смело характеризовал его как «константино-леонтьевской закалки публициста» (1, 7); поэтому «в иных обстоятельствах Бородин мог бы стать и философом уровня Константина Леонтьева» (1, 15). Это было обусловлено тем, что писатель как мыслитель представлял собой «оплот третьей правды — не красной ностальгии и не белоленточной оппозиции, а высокой православной Традиции, вырастающей из глубинных стремлений отечественной истории» (1, 11). Стоит добавить, что характеристика как «константино-леонтьевской закалки публициста» в данном случае вполне уместна не только мировоззренчески, но и стилистически, поскольку у Л.Бородина, как у К.Н. Леонтьева, историческое мышление было основано не на заранее заданных схемах (чем всегда страдали русские философы с «немецкой выучкой» и явной слепотой к реальному содержанию и формам народной жизни), но в первую очередь на эстетическом, полнокровном проникновении в этот смысл, «пропускании его через себя», переживании его внутренне как личной трагедии и личной судьбы.

Еще ранее один из первых авторов, писавших о Л.Бородине, И.Г. Штокман, на наш взгляд, удачно сформулировал главную особенность художественного видения жизни писателем: «Он словно пытается очистить жуткие, фантомные ситуации от идеологических и социальных “наростов”, вернуть вещам и понятиям их изначальный и простой смысл» (7, 5). Эта формулировка прямо относится к тому, что сказано выше об особенностях исторического мышления Л.Бородина. Собственно, это был один и тот же метод — и в его прозе и поэзии, и в его историософских размышлениях. Не случайно поэзия Л.Бородина в настоящее время «открыта» читателями и в ней усматривают не только художественную ценность, но и сильные смысловые постижения, в первую очередь смыслов русской истории — путем их крайне напряженного экзистенциального переживания. Можно даже метафорически сказать, что у Л.Бородина был экзистенциально-героический метод переживания и понимания истории. Это очень большая редкость в наше время и поэтому представляет собой большую ценность для русской культурной традиции. Такое переживание является не только эстетическим, но в первую очередь этическим, нравственным. По собственному признанию писателя, ему нужно было иметь «строгую и, может быть, даже сердитую любовь к своему народу» (7, 26). Это уже далеко не тривиальная любовь, но весьма мучительная, ответственная и рискованная.

Для понимания личностного, мировоззренческого и социального контекста историософии Л.Бородина весьма важно и одно размышление классика русской мысли ХХ века И.Р. Шафаревича из его предисловия к публикации сборника стихотворений писателя в 1992 году. Здесь он пишет в целом о диссидентском движении следующее: «У большинства из них были основания для горечи и озлобления — и часто даже не в виде личных своих претензий, а как бы от имени всего народа или вообще справедливости. Но сразу возникал вопрос: кому эти чувства адресовать? И ответы бывали разные. Один был таков: что претензии адресуются стране и народу. Здесь обычно прорывалось самое крайнее озлобление (а может быть, само озлобление и было исходным). Второй ответ: протест адресуется режиму, а народ, конечно, жалко (более или менее — тут бывало по-разному), но ведь он и сам виноват. Была и третья позиция, где исходной ценностью была страна и народ — “Россия” как их собирательный образ в стихах Бородина. Чувство сыновности им вообще снимало проблему “претензий”, этот путь воспринимался как болезнь, которую надо в себе победить. Никто, по-моему, так ярко не выразил эту позицию, как Бородин» (6, 3). И.Р. Шафаревич дает здесь не только социальную классификацию диссидентского движения, но и ее намного более важную экзистенциальную классификацию, которая до сих пор обычно остается не разъясненной. Первый тип — это «классические» диссиденты откровенно русофобского направления, которых, к сожалению, большинство. Характерно, что в настоящее время этот тип тоже является главным, несмотря на то что СССР нет уже 30 лет. Этот факт как раз очень хорошо показывает, что их ненависть относится вообще не к режиму как таковому, но именно к России — постольку, поскольку она не удовлетворяет их требованиям стать марионеточной страной Запада. Естественно, что это ими скрывается, а на поверхность выносится мифология о «несвободе».

Поэтому можно сказать, что Л.Бородину пришлось противостоять этому типу диссидентов-русофобов даже еще принципиальнее, чем самому советскому режиму, поскольку они были врагами советского режима вовсе не по причине любви к России, а, наоборот, по причине еще большей ненависти к ней, чем у самого режима (естественно, это тщательно ими скрывалось или вообще даже не осознавалось). Все преступления советского антирусского режима они приписывали самой же России как нечто «исконно русское». Это не столько обычное русофобское невежество (его-то легко было бы преодолеть при желании), но именно их духовная болезнь, ведь большинство из таких диссидентов были и прямыми потомками, и духовными детьми самых «пламенных большевиков». Их ненависть к России — это иррациональное чувство ненависти ко Христу и Его Церкви, судьба которой была реально воплощена в русской истории. В этом отношении он был «диссидентом среди диссидентов» — так же как и А.И. Солженицын, И.Р. Шафаревич, В.Н. Осипов и М.В. Назаров. Точнее, диссидентами все они не были, а более точно и правильно всех их следует назвать русскими совестниками. Такой неологизм нам представляется удачным, поскольку происходит и от слова «совесть», и от слова «весть». В первом смысле он означает, что их противостояние советскому режиму как антирусскому и антихристианскому было основано на христианской совести и, по сути, было мученичеством и подвижничеством, которое Господь вознаградит в вечной жизни. Второй же смысл означает, что они были и вестниками будущего русского освобождения, то есть несли особое пророческое призвание.

Эту русофобско-диссидентскую среду Л.Бородин хорошо показал в повести «Расставание». В русской эмигрантской литературе было достаточно «разоблачений» этой среды, показавшей все ее уродливые и безнравственные черты, но никто не смог показать ее духовную порочность так глубоко, как это сделал Л.Бородин.

Стоит сказать и о втором типе, который упоминает И.Р. Шафаревич, — о тех, кто обвинял режим, но не народ, который жалели. Это позиция двойственная и переходная: она может прийти и к русскому взгляду на историю, и впасть в русофобию (последнее бывает и в наше время — примером может служить историк и писатель Д.Тараторин, который стал квалифицировать себя как «православного русофоба», что свидетельствует о распаде сознания, поскольку любая «фобия» — это отсутствие любви, то есть не христианский взгляд на мир). К русскому мировоззрению из такой позиции, например, по свидетельству Л.Бородина, в свое время пришел В.Н. Осипов, начинавший как анархист (2, 122).

Третья же позиция, по определению И.Р. Шафаревича, основанная на «чувстве сыновности» по отношению к России, которое «вообще снимало проблему претензий» к стране и народу, была «третьей правдой», основанной на высшем православном понимании истории и души народа. Это понимание ярче всех, по утверждению И.Р. Шафаревича, выразил Л.Бородин. Для русофобов эта позиция казалась якобы «некритической» — из-за их чуждости и враждебности России, принципиального непонимания ее на духовном и душевном уровне и уже как следствие — их элементарного невежества в важнейших вопросах, на котором всегда основана русофобская мифология. Характерный для них миф — это миф о том, что катастрофа 1917 года произошла как результат некоего «разложения» и негативных черт народа; в реальности же накануне 1917 года «разложение» под влиянием Запада охватило только очень узкие круги интеллигенции, чиновников и прочих маргиналов, но подавляющее большинство народа было нравственно здоровым, а страна переживала колоссальный культурный и материальный рост, в том числе и рост материального благосостояния всех слоев населения. В России накануне 1917 года реальная свобода людей была выше, чем в Европе и США, чему есть масса свидетельств современников — люди вообще имели минимальный контакт с государством по сравнению с тотальностью государства на Западе. «Социальные лифты» при Николае II работали лучше всех в мире. Крестьянские дети — генералы А.Деникин (сын крепостного), Л.Корнилов и М.Алексеев (начальники Генштаба) и классик мировой социологии профессор П.А. Сорокин — это символы народной царской России. Для хотя бы небольшой иллюстрации приведем свидетельства М.Горького из его писем из Америки: «Знаете, что я вам скажу? Мы далеко впереди этой свободной Америки, при всех наших несчастиях! Это особенно ясно видно, когда сравниваешь здешнего фермера или рабочего с нашими мужиками и рабочими» (3, 202); «здесь не скоро будет революция, если она не грохнет на тупые головы тутошних миллиардеров лет через десять... сколько в них энергии, невежества, самодовольства, варварства!.. Здесь необходимость социализма выяснена с роковой наглядностью» (3, 203). Но почему же «революция» не произошла в Америке? Потому что мировые хозяева хотели разрушить не Америку, которая уже изначально находится под их властью, а Россию — и поэтому организовали революцию именно у нас. И М.Горький, кстати, об этом знал заранее: «Сведущие в делах и солидные люди говорят, что, если в России сшибут царя, — какое бы правительство ни встало на его место, — американцы дадут ему денег» (3, 213). На самом деле и свергали царя на деньги Уолл-стрит, и советская «индустриализация» была американской.

Именно эта привычка к естественной «вольности» жизни и была одной из главных предпосылок «революции» — в Российской империи просто не было тогда эффективных механизмов противостояния Смуте, поскольку она никогда ей не угрожала, в отличие от регулярных революций на Западе. Революция была совершена вовсе не народом, который в абсолютно подавляющем большинстве своем в ней не участвовал и был в шоке от происходящего, а маргиналами методом обмана и демагогии — но это также явное свидетельство нравственной чистоты народа: именно добрый и наивный народ можно так обмануть, а не народ хитрый и эгоистичный, который не поверит такому обману. Такой народ был в Европе, и именно поэтому революция там не имела шансов. Революцию можно было начать, только объявив об «отречении царя» (еще до того, как оно произошло, хотя было ли оно на самом деле, мы тоже никогда достоверно не узнаем), именно потому, что царь был для народа священным символом государства как такового и без царя государство Российское упразднялось автоматически в народном сознании — теперь на пустом месте можно было вытворять все, что угодно. Хотя людей, ненавидевших царя, — в силу своего антихристианского сознания — в тогдашней России едва набрался бы и один процент, но именно они теперь «творили историю». Таким образом, реальные причины 1917 года прямо противоположны тем, о которых говорит русофобская мифология — как советская, так и диссидентская, и это тоже показательно. Подлинная, «третья правда» истории совсем иная — но о ней мало кто знает.

Тот факт, что «революция» произошла в условиях свободной жизни и улучшения всех ее сфер, является самым наглядным опровержением так называемого материалистического понимания истории, которое само по себе является одним из средств одурманивания и манипуляции сознанием. Впрочем, все революции Нового времени, начиная с Английской, также происходили вследствие «улучшения жизни» и, как следствие, повышения притязаний и утраты понятий о долге и нравственности у некоторых групп населения, втягивавших затем в бойню всех остальных. Поэтому строгая историческая закономерность здесь имела место, но вовсе не материальная, а нравственная: все «революции» суть проявления человеческой гордыни и кара за нее. Об этой закономерности говорит Священное Писание в истории ветхозаветного народа. Именно там описаны подлинные законы истории, а не в фантазиях идеологов Нового времени. Но в Библии осуждать народ мог лишь Сам Бог через Своих пророков, людям это не дано. Идолопоклонство перед народом, которое изображают «революционеры», втайне презирая его, — такая же ложь, как и «претензии» к нему со стороны этих самозванцев. Народ нужно жертвенно любить без осуждения, как это делал Леонид Иванович Бородин.

Все эти факты нетрудно обнаружить при самостоятельном изучении вполне доступных исторических источников, не поддаваясь внушению лживой пропаганды. Однако почему это удавалось сделать столь немногим людям? В первую очередь потому, что для этого нужно такое изначальное сыновнее отношение к России и переживание «исторической отечественной мистерии» (Ю.Кублановский), которое, к сожалению, есть не у многих. «“Россия” у Бородина — одна из тех сверхтонких категорий, которые можно выразить лишь в ряде формально друг другу противоречащих высказываний» (6, 4), — писал И.Р. Шафаревич о его стихотворениях, но это в еще большей степени касается и его историософских суждений: они также конкретны и часто противоречивы, поскольку охватывают всю полноту и сложность реальности. Цельность постижения существует только на уровне разума и духа, а на уровне частных суждений она неизбежно кажется противоречием. Это тоже в области «третьей правды», которая требует «неэвклидова ума», и примеров этого мы приведем в данном тексте достаточно. Внутренняя же цельность постижения мира и истории в наследии Л.Бородина уже начинает изучаться исследователями. В качестве примера можно упомянуть статью Ю.А. Еремеевой «Духовные ориентиры Л.И. Бородина» (Ученые записки Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого. 2019. № 2 (20). С. 1–7).

Уже в самом начале повествования Л.Бородин дает очень ценную и показательную формулировку своего постижения истории, без которой нельзя понять и все последующие его рассуждения. Ему посчастливилось получить еще в детстве своего рода «примордиальное», то есть заданное уже изначально, самим воспитанием души, понимание и чувство России вечной: «...картину русской истории, ту, что началась в незапамятные времена, где-то с “царя Салтана”, трудно, но славно длилась тысячу лет, а в семнадцатом году только запнулась о колдобину накопившейся человечьей злобы — и, как говорится, рожей в грязь; да на то Божии дождики, чтобы отмываться и светлеть ликом более прежнего» (2, 9). Такое понимание было дано его бабушке, человеку еще царской России, сохранившей в себе ее дух и передавшей этот мир подлинной России внуку. Она не говорила «ни слова о Боге и ни слова о советской власти. Пока она была жива, мы существовали с ней вдвоем в несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала. То было поле духа, единого национального духа, но, как понял много позднее, духа все же ущербного, ибо без высшей явности духа — Духа Свята; о Его присутствии в мире мне поведано не было. И эта ущербность воспитания так и осталась до конца не преодоленной» (2, 9). В этих двух формулировках — тот главный разлом в душе, который и определил всю его внутреннюю трагедийность восприятия России и ее истории: с одной стороны, дана полнота ее вечного присутствия, не поругаемая никакими катастрофами; с другой — этот разлом в душе, отсутствие того самого главного смысла, на котором все держится. Этот смысл нужно еще найти, понять и защитить. На это и уйдет вся жизнь — не теория только, а проживание смысла истории как своего личного.

Это стало возможным и удалось потому, что в душе изначально была взращена еще одна «примордиальность», данная навсегда и не подлежащая обсуждению. Автор сформулировал ее парадоксально — для того чтобы таким парадоксом до предела заострить смысл и перевести его в состояние сопереживания с читателем. Он сказал так: «Любви к Родине у меня не было, не могло быть, ибо в сознании вообще не существовало разделения на субъект–объект. Если б кто-нибудь спросил, люблю ли я Родину, то, конечно, какой-нибудь ответ прозвучал бы, но сам вопрос остался бы непонятым по существу. Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но все же неотъемлемой частью являешься сам? Разве в любви дело? Дело в соответствии: если я плох (а я не сам по себе, я часть), то своей плохотой я уплошаю и все, от чего неотрывен» (2, 9). Л.Бородин сформулировал очень важную вещь, о которой до сих пор, кажется, никто еще не писал. Да, всякая «любовь к чему-то» предполагает уже отстранение и отчуждение как нечто первичное, а затем уже появляется любовь. Но если любовь изначальна и разделения на объект и субъект нет, то не стоит, наверное, уже даже и употреблять это столь затертое выражение. Особенно в нашу эпоху, уже получившую ироническое наименование «официальный патриотизм».

Момент взросления для писателя состоял в том, что он осознал себя одним из тех «людей Страны Советов, все еще играющих (теперь уже определенно не всерьез, а точнее сказать — играющих в поддавки) с когда-то на весь мир заявленной идеей “построения коммунизма” сперва сплошь и везде, а чуть позже в отдельно взятой» (2, 13). Как видим, он и здесь нисколько не отделяет себя от других, не мнит себя особо сознательным и свободным, как это свойственно диссидентам. Нравственная позиция состоит в том, чтобы пережить общую судьбу — но так, чтобы она принесла тот плод свободы, на который не решились другие, то есть «положить душу за ближних своих» — не в метафорическом, а в буквальном смысле слова.

Такой духовный путь формирует особую «субстанцию» души, которую своим волчьим чутьем быстро улавливают те, кому она не по нутру, ибо они живут прямо противоположным образом — приспосабливаясь ко времени ради личных удобств и выгод. Поэтому он заметил: «Кто прочитал главные мои вещи, согласится, что нет в них никакого особого “обличительства”, “контры” и уж тем более политической чернухи. Но напечатанным не быть! Потому что все мной написанное — написано в состоянии полнейшей личной свободы, и это как-то опознается “специалистами” даже в текстах, не имеющих ни малейших политических акцентов» (2, 14). Как известно, в то время на «обличительстве» как раз многие и делали карьеру. Но дело в том, что всякое «обличительство» — это лишь приспособленчество к новому. На самом же деле в тогдашнюю «литературную среду» не допускались вовсе не диссиденты (наоборот, многие из них успевали сделать там карьеру), но именно те, кто писал в свободе, то есть вообще без какой-либо связи с текущей эпохой — как бы сразу в хронотопе вечности. Такие писатели были и среди официально признанных в советскую эпоху, например К.Паустовский и Л.Леонов, но это были люди, воспитанные еще до 1917 года. Им это позволялось, но никак не тем, кто обязан быть уже изначально «советским человеком». Писатель очень хорошо осознавал специфичность своего взгляда и своего места в истории — в стихотворных строчках он писал о том, что нужно «за скобки вынести все, что у нас от времени», и «в скобках тогда останется главная наша суть». Это взгляд на мир и историю sub specie aeternitatis — из той России, вечной, которая была заложена еще в его детское сознание. И именно на таком взгляде строится его историософия.

Смысл своего исторического бытия, то есть своей жизни не как частного человека, а как человека в истории, Л.Бородин сформулировал четко — он состоит «в борьбе именно с сатанинскими силами, замаскировавшимися под идеи всемирового коммунистического жизнеустроения, в христианском же понимании — разрушения бытия» (2, 92). Но вместе с этим писатель также констатировал факт, который требует глубокого осмысления, поскольку в нем кроется разгадка того, что произошло в ХХ веке: «Русские национально-государственной ориентации, составлявшие в общей массе политзэков ничтожное меньшинство» (2, 123). Почему же так? Разве не русские были в первую очередь порабощены этими замаскировавшимися сатанинскими силами? Значит, они же первые и должны были бы им сопротивляться? А вместо этого мы видим парадокс: антихристовым силам в позднем СССР радикально сопротивляются в первую очередь не русские, а, наоборот, по сути, враги России — националисты-сепаратисты и русофобы-диссиденты. Более того, они думают уже, что борются с Россией как таковой, полностью отождествляя ее саму с оккупировавшим ее антихристовым режимом. Для них СССР и Россия уже стали синонимами.

На самом деле объясняется это просто. Русские первыми приняли удар на себя, и их массовое сопротивление было подавлено путем геноцида намного раньше — еще в 20–40-х годах прошлого столетия. Поэтому к 1960–1970 годам, когда в среду сопротивления режиму попал Л.Бородин, их там уже почти не осталось. После уничтожения людей русского сопротивления оставшийся народ существовал по стратегии «выживания» (ее Л.Бородин вовсе не уничижает и осмыслил ее на примере Михалковых), которая тоже на самом деле была подвигом, но скрытым и «негромким». Это подвиг смирения и терпения, который в глазах христианина не меньший, чем подвиг открытого боя. Однако для тех, кто пришел уже после окончания русского геноцида, — представителей других народов — это создавало очень удобную для них внешнюю видимость «русского рабства». Они не знали и не хотели понять, что было до них с Россией. Поэтому, например, украинские бандеровцы начинали с лозунга «Коммуняку на гiлляку» (то есть повесить на ветке), который очень быстро превратился у них в лозунг «Москаляку на гiлляку» — то есть коммунист-оккупант был отождествлен с русским, и теперь врагами стали уже не коммунисты, а все русские без разбора. Именно в этом — исток современной украинской русофобии. Бандеровщина — это наследие и порождение советского режима, без СССР ее не существовало в принципе. В 1914 году галичане с восторгом встречали русские войска во Львове и приняли подданство русского царя, но уже 25 лет спустя они же стреляли в спины Красной армии — не потому что она русская, а потому что красная.

В воспоминаниях Л.Бородина поэтому особенно ценны страницы о его общении с украинскими националистами. Сейчас в это трудно поверить, но тогда эти отношения были по-настоящему братскими. И это естественно, ведь боролись они с общим врагом и русского, и украинского народов. Автору этих строк за четверть века жизни на Украине также пришлось много общаться с украинскими националистами, и это общение было примерно таким же, как и Л.Бородина. Даже при всех современных идеологических расхождениях — после того как на Украине русофобия стала официальной идеологией, — в человеческом отношении эти люди заслуживают уважения. Они попали под советский «каток» позже, чем русские, и поэтому не были уничтожены, но сохранили всю силу идейного сопротивления. Но подлость и хитрость правителей мира сего состоит в том, что эту силу сопротивления они перенаправили с настоящего врага на русских братьев. Особенно важно для меня упоминание об общении Л.Бородина с поэтом В.Стусом — как раз в тот момент, когда он завершил свои переводы Р.-М. Рильке на украинский. В 90-е годы для нас В.Стус и эти его переводы были новейшей поэтической школой, которую забыть нельзя. А Л.Бородин был ее свидетелем.

Однако собственно «русская тема» у Л.И. Бородина состоит не в этом, а в вопросе, который в историософии ХХ века породил два противоположных ответа: «Главной темой определения был “русский коммунизм”. Проблема формулировалась приблизительно так: “русский коммунизм” (“большевизм”) — это “явление русского духа” (по Бердяеву и по Куняеву тоже) или только состояние его? Если последнее, то все проще и легче, поскольку в “состояние” народный дух впадает в силу тех или иных сложившихся обстоятельств и способен легко или нелегко “выйти из состояния”, обогащенный опытом избавления... Если же он, “русский коммунизм”, есть явление, то речь уже должна идти о некоем результативном продукте всего предыдущего исторического опыта народа — именно так трактовался “русский коммунизм” всеми виднейшими русофобами» (2, 356). Ответ Л.Бородина, естественно, состоит в том, что коммунизм навязан России силой и поэтому из предшествующего исторического опыта народа никак вытекать не может. И как бы ни старались профессиональные русофобы усматривать аналогии между крестьянской общиной и колхозами, между Сталиным и монархией — этим они только демонстрируют примитивность мышления и свое дремучее невежество. Другое дело, что большевики, создавая свои формы и методы эксплуатации народа, успешно паразитировали на его лучших качествах. Например, попробовали бы они создать колхоз в Европе! Но никто на это не решился в странах «социалистического лагеря». «Лагерь» там тоже создали, но на колхозы не решились, зная, к какому это приведет бунту. В России крестьяне тоже не сдались колхозам без сопротивления — и в ответ на это получили такой страшный голод, после которого уже ни о каком сопротивлении не могло быть и речи — оставалось только выживать любой ценой. Но русский крестьянин смог, в отличие от европейского, выжить в колхозе благодаря своим христианским нравственным качествам — смирению и нестяжанию. Точно так же большевики паразитировали на монархическом сознании народа: они смогли восстановить государство только в форме фактической монархии Сталина. Конечно, это была тираническая карикатура на монархию, но она была основана на остатках народной нравственности, воспитанной почитанием помазанника Божия. Наш самый высший в мире тип политической культуры есть часть народной праведности, основанной на Священном Писании, но узурпированной и использованной богоборцами.

Однако в наше время проблема «русского коммунизма» состоит уже не в этом, а в том, что, продлившись так долго, он действительно превратился уже из случайного состояния в убийственное явление. СССР паразитировал на могучем и здоровом теле народа, созданного Православным Царством на протяжении многих героических веков, — а оставил после себя уже даже и не народ, а вырожденную массу потребителей-субпассионариев, среди которых люди с русскими национальными чертами, способные возродить народ, уже давно стали редким исключением. Лучшие черты народа проявились в тех сферах, которые менее всего подлежали идеологическому контролю. Как пишет Л.Бородин, «если и было в русском коммунизме нечто нерефлективно идеальное, идущее от вековечной русской тоски по добру и справедливости, то исключительно в песенном творче