У мужика своя правда

Человек умный и талантливый как-нибудь да найдет способ выявить правду, хоть намеком, хоть полусловом, — иначе она его замучает, иначе, как ему кажется, жизнь пройдет впустую.

В.М. Шукшин

Благослови же работу народную
И научись мужика уважать...

Н.А. Некрасов
 

1

«Русский мужик»... Сколько живу, столько и слышу это крепкое словосочетание.

Оно как отдельное государство, как нация, словно огромный остров в океане — с мрачными, усталыми, но мудрыми обитателями. Его с удивлением, любопытством посещают люди, считающие себя почему-то более цивилизованными...

«Русский мужик»... Сразу встают картины царского времени, крепостного права, Пугачевского бунта... Русский мужик — бесправный и униженный, битый, обманутый, голодный... но наступает время, когда он, скопив свою суровую силу, берет топор, вилы — и рушит врага, забыв обо всем на свете, словно боится лишиться богатой, вольготной, почитаемой всеми жизни. Великая Отечественная война опустошила сёла и деревни, под корень скосила мужика; казалось, не возродиться уже этому племени, но встала на ноги его поросль, и снова запели пилы да топоры мирную песню отцов.

«Мужик!» — с гордостью говорят односельчане о надежном, мастеровом насельнике. Но что-то ломается снова в махине государства — и летят во все стороны гайки, винтики, мешаясь под ногами, и несется эхом по запущенным полям мужицкое: «Э-эх...»

И вот уже исковерканное «русский мужик» звучит на всех языках высокомерно и с жалостью, с удивлением и уничижительно, боязливо...

Почему-то нет определения «татарский мужик», «калмыцкий мужик», «якутский мужик»... а впрочем, это все — «русский мужик».

Кто он, как не русский мужик — казах Бауржан Момыш-Улы, панфиловец, Герой Советского Союза, главное действующее лицо произведения Александра Бека «Волоколамское шос­се». В дни битвы под Москвой старший лейтенант, а теперь, два года спустя, гвардии полковник: «Если вы все-таки когда-нибудь будете обо мне писать, называйте меня по-казахски: “Баурджан Момыш-Улы”. Пусть будет известно: это казах, это пастух, гонявший баранов по степи; это человек, у которого нет фамилии».

Звание «мужик» перевесило все другие звания и награды. Как это гордо прозвучало из его уст: «Это пастух, гонявший баранов по степи»!

Мужик... Приходит грозное время — взлетает он, поражая всех бесстрашием, силой, духом своим. И, выполнив свой долг, вновь возвращается к себе, в свое ветхое жилье.

Так верный пес, защитив хозяина, его дом, поджав хвост, уходит, израненный, ободранный, в свою холодную конуру, откуда с тоской наблюдает за происходящим вокруг. Интересно, собаки чуют, что завтра для них не выглянет солнце?

Как-то среди пишущих зашел разговор о почвенниках, наших классиках. Кто-то посетовал, что женщин среди них почти нет, ему возразили, что, например, у Садур можно почитать...

Я о ней тогда даже не слышала; может быть, кто-то вскользь и упомянул когда-нибудь это имя, но не задел моего любопытства. У нас часто так бывает: назовут человека вяло, вложив личное отношение к нему, и столь же равнодушно перейдут к другим. Хорошо хоть, что назовут, в наше время это уже немало. Значит, запомнили, значит, чем-то зацепило и даже отложилось в памяти.

Вот и я, услышав «Нина Садур», сначала не разобрала фамилии; если бы мне не повторили, посоветовав почитать «Ехай», я бы так и прошла мимо.

— Ехай? — переспросила я. — Что за «ехай» и почему?

— А ты прочти, прочти.

Вышла в Интернет: Нина Садур «Ехай». Драма. Фотография женщины с восточными чертами лица, из Новосибирска.

В лицах сибиряков особое освещение, которое высвечивает сначала скулы.

Вот и она имеет принадлежность к этому народу, к суровым и таинственным местам, неповторимым своей красотой. Люди здесь приросли к своей земле, некоторые проросли глубоко, но и на ней немало «блудных сыновей».

Бог дал им все, чтобы они не покидали эти края: настоящие зиму и лето, осень и весну. Здесь многочисленные реки и озера, леса и болота... охота, рыбалка — традиционные занятия жителей. На зиму заготавливают клюкву и бруснику, чернику и голубику, морошку, смородину, кедровые орехи... Живи, человек, не тужи.

Что вложил Всевышний в людей этих, сибиряков? Это верность, упорство, предприимчивость, порядочность, обостренное чувство справедливости... Эти скулы так заострены не для красоты (это сейчас они вдруг в моде стали, их наращивают девицы, делая пластические операции). Один Евтушенко когда-то объявил во всеуслышание: «азиатские скулы мои». А заострены они, видать, для защиты этих часто безоружных людей. Их душа лишена предательства, подлости, мщения — того, что делается с усмешкой за спиной. Это если говорить о типичности коренных сибиряков.

Нина Садур — российский драматург, прозаик и сценарист. Мать — учительница русского языка и литературы в вечерней школе. Отец — фронтовик, поэт Николай Колесников (псев­доним Перевалов), родился в 1918 году в удмуртской деревне Малмыжского уезда Вятской губернии. Его отец был единственно грамотным человеком среди жителей Большой Шабанки, он позаботился, чтобы сын получил хорошее образование. После педагогического училища Николай работал в сельской школе. Собрался поступать в пединститут в Кирове, но был призван в 1939 году в армию, на маньчжурскую границу. С началом Великой Отечественной войны его перевели в Поволжье в качестве командира понтон­но-мостового взвода. Прошел путь от Ста­линграда до Днепра, где в 1943 году получил тяжелое ранение. Вернулся домой, а отец и мать умерли. Работал шофером, тоже мужик сибирский. Переехал в Новосибирск и окончил заочно Улан-Удэнский учительский институт, там и родилась Нина в 1950 году. Писать стихи он начал во время войны.

За горизонтом — грохот отдаленный,
Туда уходит серый, пыльный шлях.
Солдатской долей, смертью
                                                   опаленной,
Там дышит фронт на выбитых полях.
Лежит она, шинельная судьбина,
Мои мечты весенние поправ,
По блиндажам, в окопной вязкой
                                                             глине,
На минном поле, возле переправ...

Кем же еще было быть Нине, когда у нее такой талантливый отец — поэт.

Нина окончила Литературный институт в 1983 году, семинар самого Виктора Розова, она его любимая ученица. В этом же году написана пьеса «Ехай». Не знаю, как другие произведения, а эту пьесу Виктор Сергеевич, думаю, держал в руках, советовал, вносил замечания...

Несмотря на то что Нина известна за рубежом, для российского читателя она тот нераскрывшийся цветок, о котором скорее и слышали, но не случилось до него дотронуться — может, боялись, что ядовитый... Первые ее произведения многие считают авангардистскими, поздние — постмодернистскими, кто-то называет абсурдистикой.

Я тоже впервые взяла в руки ее книгу, в которую входят несколько рассказов и пьес. Не напрасно сборнику присвоено название «Ехай»: этим он притягивает — духом деревенским. Все­го-то в пьесе 21 страница. С нее я и начала.

Отметила для себя интересное оформление сборника. Цвет обложки почти черный, темно-темно-коричне­вый с черно-синим налетом вокруг такого же загадочного портрета Нины, окруженного небесной сферой.

И вдруг читаю много позже у нее: «Сибирская земля настолько огромна, что на ней не видно было ничего такого политического — один только снег и поэты. А что было? Из чего они со­здавались? Из тихой нашей областной библиотеки, где черный томик Кафки, синий — Камю и, цвет не помню, Сартр».

Так вот откуда этот темный фон обложки с налетом синего. Это Кафка и Камю навсегда запали в сердце еще маленькой сибирячки, да так, что я, не ведая о том, вдруг начала описывать цвета книги... Надпись вверху: красным — «Ехай», под названием белым скромно — «Нина Садур». Словно стоит она у порога в простеньком светлом платьице и приглашает в свой дом.

На самом же деле автор нас ждет, следя из своего укрытия за любопытной картиной: только что прокричал поезд, и отблески его света упали на черный комочек на белом поле. Поспешим и мы туда. Зима. Сибирь. Безлюдное пространство. На рельс кладет голову человек. «Рельс холодный, и мужик подложил шапку». И одной фразы достаточно, чтобы понять, что умирать-то он вроде и не собирается. Только что пропустил проходящий поезд и улегся.

Но это спокойствие и будничность, как сама бесконечная, безмолвная снежная ширь и даль, страшит и тревожит. «Лежит моя шинельная судьбина...» Да это же строчка, пришедшая вдруг, из стихотворения Нининого отца!

Может, она у нее тоже всплыла в этот самый момент...

Конечно же не один раз она представляла отца лежащим в окопе на поле боя, за пулеметом...

Машиниста приближающегося поезда предупреждают со встречного: «Вить, там псих один лег на пятисотом километре...»

Витя, разгорячившись услышанным сообщением, останавливается и дает пинка мужичонке, тот встает, но снова падает на рельсы и устраивается на них удобнее. После каждой такой процедуры железнодорожника самоубийца вскакивает и снова ложится. И только фраза «А это тебе за развратное самуничтожение» больно задевает его. Мужик бьет в лицо машиниста.

— Ты что, псих? Я из-за тебя состав остановил...

— Ехай, — ему в ответ.

Как нужно выхолостить человеку душу, что в ней начинает гулять сквозняк?

На смерть шли за Родину, за идею, а тут так мелко, сдуру.

Машинист — бывший пионер, комсомолец, а нынче ответственный гражданин за жизни людей, которые сейчас следят за происходящим из вагонных окон, недоумевает, хотя и у него, наверное, возникла мысль, что здесь замешаны семейные отношения. Жена — это часто полицейский, приставленный к мужчине.

У Светланы Сырневой есть замечательное, глубокое стихотворение «Побег поэта», побег из дома, от жены...

...Можно долго и долго бежать,
Задыхаясь от счастья...
...Он бежал, никого не спросив,
Мир о нем никогда не услышит.
Он исчез и поэтому — жив
И еще не такое напишет.

Наш герой не поэт, хотя кто его знает, может, автор умолчала. С кого-то же писала Нина этого мужика, не назвав его имени, с такой жалостью и любовью, мы же видим, что она на его стороне и на нас сумела повлиять. Ну кто для женщины авторитет? Конечно, отец. Притом — поэт. Ведь если в душе человек не поэт, он все взвесит вначале, и его не поэтизированная хитрость поможет найти выход более трезвый.

Когда я только начала читать эту пьесу, ситуация мне показалась бредовой, я отставила эту историю, занялась делом, но перед глазами стоит, вернее, лежит этот мужик с шапкой под щекой, почему-то цигейковой серой...

И мне захотелось узнать, что же с ним дальше-то будет.

Вернулась под вечер на вторую страницу, а он все еще там лежит.

Машинист: Я ж тебя задавлю.

Мужик: Дави.

Машинист: Эй... эй... эй... ты... ты... ты...

Мужик: Ехай.

Машинист: ...Мужик, ну дай про­ехать-то!

Мужик: Не дам.

Машинист уже и сам рядом присел, начал рассказывать о своей холостяцкой жизни, о боязни жениться: придется крутиться, изворачиваться, а это увидят будущие дети, со временем привыкнешь им врать, оправдываться перед ними...

Видать, порядочный человек, интересно, что же он предпримет.

Машинист: Я живу как дурак... я ж тебе всю жизнь рассказал!

Мужик: Холодно. Ехай.

Мужику не стало легче оттого, что у машиниста жизнь не слаще, его не согрело, что кому-то тоже плохо. Это располагает... но машинисту-то что за это будет, об этом мужик как-то не подумал... Что ж, эгоизм и мужику присущ.

Машинист: Да совесть-то у тебя есть, в конце концов?

И тут мужик встает и бросает: Серость.

Неожиданно так, но совесть — это, может, единственное, что принадлежит мужику, то, что он бережет больше жизни, и уж ее-то никому не отнять.

Действительно, да разве человек без совести способен на потерю своей жизни из-за кого-то, он быстрее лишит ее — другого. Как же машинист не понял это до сих пор, удивляется мужик, ну и наотмашь его — обидным словом. Машинист даже растерялся, не готов был к такому удару:

— А ты кто?

— Я никто. А ты серость.

Вот как! Для него уж лучше быть никем, чем серостью, да мужик-то не прост, как показалось на первый взгляд, а со своим мировоззрением.

Но когда машинист решил пойти за людьми, чтобы закончить эту возню с мужиком, тот останавливает его, желая, чтобы его выслушали в кои-то времена... «Кому повем печаль мою?..» — сказано в духовном письме.

— А чё не спросишь-то?

— Чего?

— Что я жить передумал, а ты даже не спросишь, за что?

«А чё не спросишь-то?» — сколько ожидания в этой фразе, у мужика душа рвется. Мужик-то — мыслитель. Сколько дней и ночей он размышлял о жизни, наблюдая за людьми с отстраненными лицами, которые вечно в каких-то поисках, в добывании чего-то ходят мимо, не замечая друг друга, суетливые.

И когда машинист, пораздумав, поинтересовался, не стряслось ли что с мужиком, тот сразу и сдался, выдох­нув:

— Стряслось, парень.

Кто знает, в какую минуту кончается запас человеческого терпения. Так человек, долго страдавший, копивший все внутри себя, может расплакаться из-за одного ничего не значащего слова, взгляда. И по большому счету никому нет до другого дела, и задуматься бы, что ведь наш народ в большинстве своем и состоит из таких «мужиков», и без одного такого — народ наш неполный, как мудро заметил А.Платонов в «Старом механике». Но почему-то открывается один мужик другому только в присутствии третьей силы — бутылки... Интересно, она здесь в качестве понятого или свидетеля?

Мужик: Такое, парень, стряслось...

Ему было в удовольствие сказать это обращение — «парень», есть в нем что-то сближающее людей. И машинист сразу проникся и предложил поехать с ним, обратиться к врачу, но мужик:

— Не, я тебе самому скажу. Одному тебе скажу.

И это усиливает драматизм. Только один на один. Что-то сокровенное. Представьте, если бы к вам подошел незнакомый человек, одинокий, решивший покончить с жизнью, и сказал такое. Вот и машинист испугался:

— У меня мамаша старая... Мне не надо страшного... на это врачи есть...

Видать, подумал, что какая-то болезнь непроизносимая у бедолаги.

А мужик: Я, главное, говорю ей, голова чё-то болит...

Автор пользуется минимальным ко­личеством слов — скупых, неярких, — сплошное просторечие, но каждое приобретает объем, благо что огромное пространство Сибири это позволяет, как и обрывки фраз на вет­ру заставляют домысливать, лелеять в себе молчание, недоговоренность...

Нина знает, что у каждого «стрясается» свое, она оставляет место для воображения. И самое интересное, что совсем не хочется скорее узнать, чем дело закончилось, как часто бывает, когда посмотришь на последнюю страницу да и захлопнешь книгу. А здесь слушаешь перебранку меж­ду этими двумя мужиками, встре­тившимися по чьей-то воле в бескрайнем, безлюдном мире, и понимаешь, что им не разойтись теперь уже так просто никогда. И тебе от них не уйти.

«Мы ищем людей, которые ощущают жизнь так же, как мы», — сказал кто-то. И это правда. А то, что другие здесь задерживаются, так это уже секрет Нины Садур. Она находит читателя и каким-то непонятным образом, вернее, своим самобытным талантом заставляет обратить на своих героев внимание. И в этой белой, холодной пустыне нас уже четверо: два героя, сама Нина и я. А невдалеке, уставшие, заснули пассажиры поезда. Но мы с автором расположились в тайнике. И я успеваю подумать, что хорошо бы с Ниной познакомиться поближе. Мне интересно услышать ее голос. «Я хочу тебя услышать, чтобы увидеть...» Но она вся сосредоточена на своих персонажах. А вот если дочитаю до конца, то, думаю, и услышу, и лучше разгляжу.

Бывают же чудеса! На днях включила ТВ, через минуты две закадровый голос произносит: «Нина Садур — писатель, жилец этого дома», — и показывают Дом полярников. Нина, уже почти блондинка, предстала будто «по моему хотению». Мне понравилось ее размышление о подвиге челюскинцев, о желании, чтобы дом стоял, напоминая о тех легендарных людях, времени и грандиозных делах. Значит, у нее жива память о нашем прошлом. Этим и проверяется человек. И я полностью доверилась ей.

Мужик: Дай, говорю, пять рублей, вина красного купить, а она не дала...

Машинист: Ой, мама моя...

Мужик: Не дала пятерку.

Машинист: Ну и ты...

Мужик сплюнул.

Я замерла. Если мужик сплюнул, дело плохо. Я даже опустила глаза, а там ниже слово «убил»... Вот дурак... я в испуге вернулась на место.

Но машинист меня опередил: Расстрел дадут.

Мужик: Кому?

Он еще спрашивает, нет, он и вправ­ду из ума выжил, возмутилась я.

Машинист: Тебе.

Мужик: За что?

Машинист: За убийство.

Мужик: Кого я убил?

Машинист: Ты ее убил?

Мужик: Ага, ее убьешь.

Я выдохнула. Выходит, женщины-то все-таки живучие у нас. Ведь у меня уже картина убийства вырисовалась.

И снова радостно заблестел вокруг снег, как он блестит только в Сибири, на Севере. И сидят два русских мужика в белом безмолвии и ведут скупой разговор про жизнь свою запутанную.

Слышу, как машинист перевел дух:

— Так что стряслось-то?

Мужик: Так не дала же она мне пять рублей! На красно вино!

Здесь пауза. Чтобы читателю захотелось самому вытащить эти пять рублей и вручить мужику как благодарность за то, что хоть не убил.

Машинист: И ты поэтому? (Кивает на рельсы.)

Мужик: Так не дала же...

Приходится приводить целые диалоги, чтобы понять логику героев, здесь нельзя и слова упустить — до того каждое весомо, каждое необходимо в этой цепи странного события.

Как теперь оставишь этого мужика, не дочитав до конца историю? И опять веришь ему, что его, мужика, можно запросто убить. Равнодушием.

А машинист не верит, он же холостой, рухнул на колени перед ним с одним словом:

— Мужик...

Мужик: Ась?

Машинист: Скажи, что врешь, мужик.

Читаешь обмолвки, а сил уходит — как если бы в глазах пестрело от деталей, метафор и эпитетов.

Все эти чё, ась, ехай, дык, красно, всяко и т.д. выстроились в ряд с самим мужиком, такие же мудрёные и неистребимые, как и он, и так же плохонько одетые и отчего-то нестерпимо трогательные.

И понимаешь, что и сама Нина не рыскала в поисках слов в Интернете, не рылась в словарях диалектов — они в ее крови. И из них плетет она это произведение свое, теплое, несмотря на всю его трагедийность. Пьеса, сотворенная из просторечий, междометий, местоимений — диалектов родного русского языка, напоминает вязанные спицами шерстяные носки, спасающие в мороз. Она похожа и на покрывало из ситцевых ярких лоскутков, долго, тщательно, с любовью собиравшихся, которое будет передаваться из поколения в поколение. Это уже навсегда, не наяву, так в памяти, как печка русская, к которой прислонишься с книгой и наслаждаешься жизнью. А уж если еще в кармашке «морские камешки с изюмом»... больше ничего и не надо; и пусть за окном минус пятьдесят, да хоть шестьдесят, потом ощущаешь всю жизнь эти минуты неповторимого счастья.

Машинист: Это пять рублей всего. И жизнь...

Но ведь уходят же из нее из-за любви, может, из-за непонимания. Навечно запомнилось мне имя десятиклассника Ивана Савина, который застрелился из-за одноклассницы Ольги Г. Их первая любовь осталась, как ничья больше, в памяти восьми тысяч жителей поселка — выстрелом из ружья! Ее эхо прокатилось по всей области. Я помню их поныне, хоть и училась тогда в младших классах, до чего же они были красивы, ходили за руку мимо наших окон, по переулку спускались к реке...

После этой трагедии Ольга с родителями навсегда покинули поселок.

Наверное, поэтому я поверила мужику. Нет, он не о пяти рублях говорит.

Я вспоминала о той, незабываемой мною, чужой любви, взлетевшей так высоко, что в нее легко можно было попасть влёт — словом! А выстрел — это уже трагическое следствие, оно, как бы это ни было жестоко сказано, вернуло любовь обратно на землю — к ней, любимой... Ольге уже от нее никуда не уехать, не спрятаться — она будет ей напоминать все время о себе, о нем... всю жизнь. Возможно, в ту минуту отчаяния и подумал об этом Иван, не желая с Ольгой расставаться никогда.

Большая любовь всегда трагична, потому что трудно на такой высоте удерживаться бесконечно.

Прошло всего несколько минут моих размышлений, я вернулась к героям пьесы, а машинист уже дал денег мужику, от беды подальше, словно подслушал мои смутные, сумбурные воспоминания. Поторопился, товарищ... а может, как раз правильно сделал. И мужик воспрянул:

— Привет начальникам! Ехай! Зеленой улицы!

Но кто бы мог подумать, что у машиниста теперь произойдет срыв.

— Стой! Стой, говорят! У меня мамаша старая!

Мужик: А я сирота.

Нет, не в пяти рублях дело...

Но и машинист уже смекнул, что дело здесь не в деньгах, и начинает его обвинять в возможном убийстве, заставляя признаться если не в убийстве, то: «...ты... ты... ты сломал бульдозер и...» Так мальчишка не отпускает от себя понравившуюся девочку, показывает язык, дергает за косу, так подростки выясняют отношения, то ли от ревности, то ли найдя что-то общее между собой, но никак не поймут что.

«Ты... ты... ты...» — срывается ма­шинист, словно, кроме мужика, у него и забот больше нет в жизни.

— Бульдозер я, парень, никогда не сломаю. Заруби! — отвечает мужик.

Оскорбился. Как это по-советски прозвучало-то.

Машинист: Мужик, ты ж воевал! Ты же наше старшее поколение, у тебя же есть достоинства! Ты за Родину. За все наше жизнь отдавал...

А вот это святое.

Люди воевавшие всегда вызывали особое к себе уважение у всех тогда, в те минуты, когда Нина выводила эти строки. Машинист вытащил из памяти самое ценное, непререкаемое.

И вспомнился Александр Люкин, минёр Великой Отечественной войны — из многодетной семьи, из села Шкворка Нижегородской губернии, слесарь и поэт. Вот его стихотворение о победе жизни над смертью на поле боя, которую мужику-калеке сохранили такие же мужики:

Солдату ноги перебило.
И на краю родной земли
Стонал он горько и уныло:
«Братишка, сжалься, пристрели».
А за спиной дома горели,
Солдатки плакали в дыму,
И мы его не пожалели,
Мы сохранили жизнь ему.

А разве могло быть по-другому? Мужик знает цену и жизни, и мужику.

У Льва Толстого в «Войне и мире» Платон Каратаев стал опекать попавшего в плен, растерявшегося барина Пьера Безухова, который шел на войну, чтобы убить Наполеона лично, стать героем, а попал в плен. Но, оказавшись среди простых солдат, мужиков, понял, насколько они смелее его, находчивее, сильнее духом. Платон в первую же встречу с Пьером накормил его последней картошкой, Каратаев был весь круглый, и глаза его карие были «нежными и круглыми». В плену он отбросил «чуждое солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу». Он пел песни, как поют птицы, издавая такие звуки, словно знал птичий язык. Платон сыпал поговорками и пословицами, поднимая дух Пьера, на все руки был мастером: сшил башмаки из цибика для него, достав материал из своих запасов; прибаутками, притчами он вызволял Безухова из тоски и страха, и ему это удалось. Но когда Платон Каратаев сам стал сдавать, терять силы, Пьер стал его чуждаться.

Безухов же положительный герой для большинства народа и для меня таким был до некоторых пор, пока я не заинтересовалась этим эпическим романом серьезней и не перечитала его вдумчиво, замирая над каждой проникновенной строкой, пропуская через себя ее несколько раз, чтобы удостовериться, что верно поняла замысел Льва Николаевича.

И тогда самый известный, любимый многими герой великого романа Толстого Пьер Безухов на глазах у меня превратился в малодушного, низкого человека.

Некоторые считают образ Каратаева трафаретным, незначительным, ему отведено не много строк. По-моему, это ярчайший образ русского мужика, который, словно рентген, высветил насквозь Пьера, выявив его суть. Недаром Толстой ввел его в роман, этот фрагмент невозможно читать без боли за Платона и презрения к удачливому увальню Пьеру.

Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. <...> Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что-то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал (!) его взгляда, и поспешно отошел.

Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что-то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору. Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать...

Вот вам и деревенский мужик Платон, вот вам и барин Пьер Безухов... «Мою душу?!» — кричал он, оказавшись плененным. А чистая душа Платона осталась Пьером не услышанной. Думаю, Толстой присвоил ему эту фамилию не зря — Безухов... «Кто имеет уши слышать, да слышит!» (от Матфея святое благовествование). «Да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем... ибо огрубело сердце людей сих...» (пророчество Исаии).

И далее я смотрела на Пьера на протяжении всего романа уже через эту призму предательства. Смерть Долохова, Элен... Он вспоминает о добром Платоне как о собаке преданной, но вины перед ним своей не чувствует, даже не догадывается о ней. Наша любимая в юности героиня Наташа, выйдя за него замуж, перестала светиться изнутри...

А у Нины Садур другое время, другая страна — СССР.

Вспомним снова стихотворение Люкина «Солдату ноги перебило...». Не могли наши солдаты бросить его с перебитыми ногами. Было так воспитано это поколение. Девушки-сани­тарки, рискуя своей жизнью, волокли раненых с поля боя. Сколько их, таких героинь, по России!.. Еще сейчас живы. А кто-то погиб геройски. В моем Березовском районе, где я родилась, названы улицы именем военфельдшера, героя Сталинградской битвы, сан­инструктора отдельного противотанкового дивизиона двадцати двухлетней Елены Артеевой из села Саранпауль. В сентябре 1942 года она спасла ценой своей жизни раненых и медперсонал, подорвав себя связкой гранат вместе с фашистским танком, который прорвался через линию обороны в расположение санитарной службы.

Сколько мы видели в художествен­ных, документальных фильмах, как один солдат спасает другого, не оставляет его на растерзание врагу, несет на себе тяжелораненого.

И мне интересны эти советские мужики, я сама жила рядом с такими, как и Платон Каратаев из девятнад­цатого века, все они и есть настоящие наши люди.

Ведь если мужик строил дом, возле него всегда собирались соседи, кто советом, кто делом старался помочь ему. Есть у недавно ушедшего русского художника Валентина Сидорова картина — называется она «Миром», — как всей деревней помогают строить дом мужику. Действительно, едва ли кто равнодушно мимо пройдет, не взглянув на то, как сооружают сруб, кладя бревно за бревном, даже незнакомый остановится, наблюдает... а то и поможет. А как же? Мужик ставит дом! Самое меньшее — на полвека. Чаще на целый век и больше. Моему родному дому, построенному отцом, — мы с сестрой тоже помогали чем могли — уже 57 лет, а смотрится молодцом.

Мужику-машинисту не хочется от­пускать от себя случайно встреченного. Не хочется возвращаться в реальный мир, где все легко покупается и продается, где пять рублей не деньги. Шли последние годы советского времени.

У мужика есть какая-то своя правда, а машинист никак не может разгадать до конца ни ее, ни мужика, прошедшего войну. Потому и сердится, старается подольше удержать чудака возле себя. Он просвещает отставшего от жизни, что человеку много чего нужно в этом мире. И снова сомневается, что этому мужику не хватило пяти рублей всего-то, чтобы быть счастливым. Оперируя несколькими словами, они, кажется, будут долго еще выяснять, кто есть кто, ощущение, что им уже никогда не разойтись, как двум встречным поездам на одной ветке, ветка эта — одиночество. Автор сам не может их оторвать друг от друга. Но приходит спасение — третий!

Входит бабка в сапожках.

Да-да — в сапожках зимой. И эта деталь готова охарактеризовать бабку: она еще вполне себе бодрая. У мужика-то даже нет имени, мужик, да и все, но в этом и есть образ его. А ведь и у бабки нет имени. Но разве от этого они невидимы?

Бабка: Здрасьте, граждане.

До чего же звучат эти слова бодро и свежо в этой юдоли, да и сама она вся представилась сразу ладной и, несмот­ря на округлость, легкой в движении. Да она — с форсом. А сапоги-то чуть ли не резиновые, но бордовые, на рыбьем меху — на белом снегу. Может, оттого, что вино мужик вспоминает красное... иначе отчего я сразу в них увидела ее и в легкой курточке не то фуфаечке, в платке?.. Я помню старушек из моего детства: в коричневых хлопчатобумажных чулках, в ситцевых платьях, в жакетках плисовых или фуфайках, в полушерстяных платочках на голов