«Вдыхая жизнь и вечность...»

Часть 1

Александр Иванович Одоевский (1802–1839) — русский поэт-романтик, восторженный мечтатель-идеалист, грезивший, по его словам, «о будущем усовершенствовании рода человеческого», горячо жаждавший посвятить благу отечества

прелесть всю воспоминаний,
Святыню чувства, мир мечтаний,
Порывы всех душевных сил¹.

Будучи 23 лет от роду, этот молодой гвардейский офицер вместе с другими членами тайного Северного общества вывел восставшие войска на Сенатскую площадь в Петербурге 14 декабря 1825 года. Одоевский командовал заградительной стрелковой цепью, «унимал солдат, стрелявших без спросу», подальше от цепи «удалял чернь» — собравшиеся вокруг площади массы народа, толпы петербургских жителей.

Целями восстания были отмена в России крепостного права, перемены в государственном устройстве: упразднение абсолютной самодержавной власти и ее замена либо конституционной монархией, либо республикой — решение должен был бы принять созываемый Всенародный собор.

Кондратий Федорович Рылеев (1795–1826) — поэт-гражданин, один из пяти казненных руководителей декабрьского восстания — объяснял: «...куда стремятся мои помышления! Умоляю вас, поймите Рылеева! Отечество ожидает от нас усилий для блага страны! Души с благороднейшими чувствами постоянно должны стремиться ко всему новому, лучшему, а не пресмыкаться во тьме. Вы видите, сколько у нас зла на каждом шагу; так будем же стараться уничтожать и переменить на лучшее!»²

В то же время декабристы осознавали жертвенный путь своего служения. Рылеев писал:

Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?³

Впоследствии в своих мемуарах друг Одоевского декабрист Николай Иванович Лорер (1794–1873) размышлял: «Не ребячество, а любовь к отечеству и стремление на развалинах деспотизма, самого самодурного, самого пагубного для общества, построить благо России! Но время еще не настало, Русь наша была еще слишком далека от сознания необходимости реформы вверху и в основании. Молодое увлечение увлекло Одоевского, подобно многим другим молодым людям»⁴.

После разгрома восстания Александр Одоевский отчетливо осознал, что «30 или 40 человек, по большей части ребят, и пять или шесть мечтателей не могут произвести перемены». Такие показания он дал на следствии по делу декабристов.

Мечта его была хотя и неосуществимой, но пламенной, искренней и чистой. Голубоглазый, кудрявый Саша, рожденный для «надежд, поэзии и счастья»⁵, с самой ранней юности пробуждал в людях чувства добрые, вызывал своими человеческими качествами уважение и притяжение современников. Родные, друзья, знакомые — все в один голос с восхищением отзывались о нем. «Его пылающая душа кажется огненным лучом, отделившимся от солнца, так она ярка», — написал один из друзей под миниатюрным портретом Одоевского.

Светлая, обаятельная, незаурядная личность Александра, жар его души проявились в том числе в его переписке с двоюродным братом Владимиром Федоровичем Одоевским (1804–1869), впоследствии ставшим известным русским писателем-романтиком. Юный Александр писал брату: «Ничто более не возмущает меня, как холодность, особенно в молодом человеке». В письме от 10 октября 1824 года Александр пишет Владимиру о своей напряженной внутренней жизни, подвластной великому идеалу: «У меня есть что-то, пусть — идеал, но без меры и без счету. Шагаю себе, может быть, лечу, но сам не знаю как, и вместе с тем в некоторые мгновенья наслаждаюсь истинно возвышенной жизнью, всегда независимою и которая кипит во мне, как полная чаша».

Не случайно Владимир Одоевский в «Дневнике студента» (1821) вспоминал: «Александр был эпохою в моей жизни. Ему я обязан лучшими минутами оной. В его сообществе я находил то, чего везде искал и нигде не находил».

Прекрасно образованный, умный, благородный, романтически восторженный, Александр Одоевский был любимцем лучших людей своего времени. Высоко ценил его Александр Сергеевич Грибоедов (1795–1829), создатель бессмертной комедии в стихах «Горе от ума» (1824), посол России в Персии, где он и встретил свою трагическую гибель, защищая русское посольство. В 1825 году он писал об Александре Одоевском, с которым был в родстве, своему другу С.Н. Бегичеву: «Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел».

Грибоедов и Одоевский состояли в родстве не только по крови, но и по духу. Возможно, в образе главного героя «Горя от ума» Александра Чацкого — горячего борца с крепостничеством, косностью, несправедливостью — нашли воплощение некоторые черты Александра Одоевского. Сам он ощущал то самое «горе от ума» — разлад между разумом и чувствами: «...ум может ли быть в вечном согласии с сердцем?» «Ум с сердцем не в ладу», — говорил о себе Чацкий.

Герой смело, открыто, пламенно выступил против наделенных властью «авторитетов», сильных мира сего, крепостников, грабителей и угнетателей народа — «негодяев знатных»; обличил «подлейшие черты» их существования:

Где? укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять
                                           за образцы?
Не эти ли, грабительством богаты?
Защиту от суда в друзьях нашли,
                                                    в родстве,
Великолепные соорудя палаты,
Где разливаются в пирах и мотовстве...⁶

Примечательно, что Одоевский организовал коллективное переписывание с подлинной рукописи и распространение в списках комедии Грибоедова, запрещенной в России царской цензурой. Это было важной частью радикально-просветительской деятельности тайных декабристских обществ.

Грибоедов создал стихотворение-посвящение «А. О<доевскому>» (1826?), когда его родственник и друг томился в неволе, приговоренный по обвинению «в умысле бунта» и участии «в мятеже с пистолетом в руках» к 15 годам сибирской каторги, срок которой при утверждении приговора был сокращен до 12 лет:

Я дружбу пел... Когда струнам
                                                    касался,
Твой гений над главой моей парил,
В стихах моих, в душе тебя любил
И призывал, и о тебе терзался!..

В свою очередь поэт-узник тяжело переживал гибель родного человека — замечательного сына России — в «Элегии на смерть А.С. Грибоедова» (1829):

Но под иными небесами
Он и погиб, и погребен;
А я — в темнице! Из-за стен
Напрасно рвуся я мечтами:
Они меня не унесут,
И капли слез с горячей вежды
К нему на дерн не упадут (1, 76).

Обширная, исторически, литературно и социально значимая тема «А.С. Грибоедов и А.И. Одоевский» заслуживает отдельной, глубокой разработки.

Декабрист и мемуарист Николай Васильевич Басаргин (1799–1861) также оставил свои воспоминания: «Против нас сидел князь Одоевский, очень молодой и пылкий юноша-поэт. Он, будучи веселого, простосердечного характера, оживлял нашу беседу, и нередко мы проговаривали по целым ночам».

Из поэтического наследия сохранилось в основном лишь то, что было создано уже после заключения в крепость, в тюрьме, на каторге и в ссылке. До событий на Сенатской площади Одоевский принципиально не публиковал и не издавал своих произведений. Будучи чрезвычайно строгим и взыскательным к себе, многое из написанного он сам уничтожал. После 14 декабря 1825 года все документы и бумаги поэта-декабриста были сожжены его отцом.

Художественная образность немногих сохранившихся произведений отличается свежестью, искренним поэтическим переживанием красоты Божьего устроения мира. Например, в стихотворении «Луна» (1824) ночное светило представляется поэту золотым челноком, управляемым в волнах облаков ангелом небесным:

Встал ветер с запада; седыми
                                                      облаками
Покрыл небес потухший океан.
Сквозь тонкий видишь ли туман,
Как, увлекаемый волнами,
Челнок летает золотой?
Вот он исчез... блеснул... вот скрылся
                                                     за волной,
Вот снова он и выплыл, и сияет,
И ангел светлых звезд кормилом
                                      управляет (1, 52).

Одоевский также старался избежать, как он говорил, «журнального славостяжания». Славолюбие, пустое участие в жизни высшего дворянского круга и успехи в нем были глубоко чужды возвышенной душе поэта. Так, в стихотворении «Бал» (1825) лирический герой явно в оппозиции к светскому обществу. На балу он уединяется, отворачивается к окну, на время глубоко уходит в себя. И вдруг возникает фантасмагорическое зрелище. Летящие в вихре бала пары, сверкающие роскошными нарядами и «свежей красотой», внезапно превращаются в безобразное, безликое сонмище мертвецов, крутящихся в жуткой пляске смерти:

Глаза мои в толпе терялись,
Я никого не видел в ней:
Все были сходны, все смешались.
Плясало сборище костей (1, 54).

Те же мотивы разрабатывал В.Ф. Одоевский в рассказе «Бал» (1833): «Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди... в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело... и пляшут скелеты, постукивая друг о друга костями...»⁷ Поистине это адское, бесовское коловращение: «...а над ними под ту же музыку тянется вереница других скелетов, изломанных, обезображенных... но в зале ничего этого не замечают... всё пляшет и беснуется как ни в чем не бывало»⁸.

В знаменитом стихотворении Михаила Юрьевича Лермонтова (1814–1841) «Первое января» («Как часто, пестрою толпою окружен...») <1840> также нарисована картина бала в Дворянском собрании. Бездушный и бесчувственный «высший свет» состоит из живых мертвецов, коварных, лживых, лицемерных, прячущих свою отвратительную суть за масками приличий:

Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы
                                                   сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных
                                                            речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц
                                                    городских
Давно бестрепетные руки (5, 311).

Гротескный образ живых мертвецов впоследствии создал Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) в жанре стихотворения в прозе «Черепа» (1878). В роскошном, пышно освещенном зале «множество кавалеров и дам» берутся рассуждать о бессмертии. Но за всем этим внешним блеском автор видит жуткое уродство смерти: «...мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы. С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары»⁹. Вся это внутренняя мертвечина власть имущих подавляет живые силы страны, препятствует их развитию.

Находясь в Петропавловской крепости, Одоевский продолжал творить. Основной темой его поэзии, вполне понятно, стала тема тюремного узничества, неволи и страстная тоска по свободе, традиционно воплощенная в образе вольной небесной птицы. Таково стихотворение «Утро» <1826>:

Рассвело, щебечут птицы
Под окном моей темницы;
Как на воле любо им!
Пред тюрьмой поют, порхают,
Ясный воздух рассекают
Резвым крылышком своим.
Птицы! Как вам петь не стыдно,
Вы смеетесь надо мной.
Ах! теперь мне все завидно,
Даже то завидно мне,
Что и снег на сей стене,
Застилая камень мшистый,
Не совсем его покрыл.
Кто ж меня всего зарыл?
Выйду ли на воздух чистый —
Я, как дышат им, забыл (1, 56).

Тема узничества в широком значении, когда каждый честный человек в России ощущал себя в оковах и жил мечтой о свободе, нашла воплощение в поэтических шедеврах с одинаковым названием «Узник»: у Пушкина («Сижу за решеткой в темнице сырой...») и у Лермонтова («Отворите мне темницу, // Дайте мне сиянье дня...»). К циклу «тюремных стихотворений» можно отнести также лермонтовские стихи с их характерными мотивами «Пленный рыцарь»:

Молча сижу под окошком темницы;
Синее небо отсюда мне видно:
В небе играют всё вольные птицы;
Глядя на них, мне и больно и стыдно
                                                      (5, 322) —

и «Соседка»:

Не дождаться мне, видно, свободы,
А тюремные дни будто годы;
И окно высоко над землей!
И у двери стоит часовой! (5, 321)

Поначалу одиночное тюремное заключение, следствие, ожидание приговора убивали жизненные силы Одоевского, приводили молодого человека в отчаяние. И все же поэт нашел в себе мужество, обрел силу духа, помогающую с достоинством выдерживать посланные ему неслыханно тяжкие испытания:

Что мы, о Боже? — В дом небесный,
Где Сын Твой ждет земных гостей,
Ты нас ведешь дорогой тесной,
Путем томительных скорбей,
Сквозь огнь несбыточных желаний!
Мы все приемлем час страданий
Как испытание Твое (1, 57).

Словно предвидя свою трагическую судьбу, Александр Одоевский, будучи еще 18-летним юношей, задолго до восстания декабристов, писал своему младшему двоюродному брату Владимиру Одоевскому 2 октября 1821 года: «Я люблю побеждать себя, люблю покоряться, ибо знаю, что испытания ожидают меня в жизни сей, испытания, которые, верно, будут требовать еще большего напряжения моего духа, нежели все, что ни случилось со мной до сих пор».

Узник Одоевский горячо молился, возлагая все свои упования на беспредельное милосердие Божие, и, заточенный в камере, прославил Всевышнего в пасхальную ночь Светлого Христова Воскресения. «18 апреля 1826 года. Петропавловская крепость» — так поэт указал время и место создания своего стихотворения «Воскресение»:

Пробила полночь... Грянул гром,
И грохот радостный раздался;
От звона воздух колебался,
От пушек, в сумраке ночном,
По небу зарева бежали
И, разлетаяся во тьме,
Меня, забытого в тюрьме,
Багровым светом освещали (1, 55).

Заточение не препятствует воспарять окрыленным духом к воскресшему Христу. «Забытый в тюрьме» поэт становится свободным сопричастником всеобщей, вселенской пасхальной литургии:

Я, на коленях стоя, пел;
С любовью к небесам свободный
                                                  взор летел...
И серафимов тьмы внезапно
                                                      запылали
В надзвездной вышине;
Их песни слышалися мне.
С их гласом все миры гармонию
                                          сливали (1, 55).

Внутреннему взору поэта предстает лучезарный образ Христа — источник любви, света, радости, спасения:

Средь горних сил Спаситель наш
                                                             стоял,
И день, блестящий день сиял
Над сумраками ночи;
Стоял Он, радостный, средь волн
                                            Небесных Сил
И полные любви божественные очи
На мир спасенный низводил (1, 55).

Светлое Христово Воскресение дает надежду на духовное обновление и возрождение — от тьмы к свету, от погибели к спасению, от смерти к жизни:

И славу Вышнего, и на земле спасенье
Я тихим гласом воспевал,
И мой, мой также глас
                          к Воскресшему взлетал:
Из гроба пел я Воскресенье (1, 55).


Часть 2

Друзья-декабристы, заключенные во время следствия в Петропавловскую крепость, затем на каторге — в Читинском остроге и Петровском заводе — продолжали отмечать высокие достоинства Александра Одоевского, нисколько не утратившего своих превосходных душевных качеств: «Одоевский — ангельской доброты. Пиит и учен <...> он всегда в нужде, ибо со всеми делится до последнего». Но внутренне поэт исполнен неизбывной «сердечной грусти», все романтические мечты и надежды когда-то пылкого юноши обращаются в тлен:

Не изменилось заточенье;
Но от надежд, как от огня,
Остались только дым и тленье;
Они мне огнь: уже давно
Все жгут, к чему ни прикоснутся;
Что год, что день, то связи рвутся,
И мне, мне даже не дано
В темнице призраки лелеять,
Забыться миг веселым сном
И грусть сердечную развеять
Мечтанья радужным крылом (1, 78).

В то же время Одоевский находил в себе внутренние силы, чтобы утешать и ободрять собратьев-узников, «в дни черные» вселять строками своей поэзии — «святой», «страдательной и сладкой» (1, 171) — надежду на Божью милость и высшую справедливость:

Недвижимы, как мертвые в гробах,
Невольно мы в болезненных сердцах
Хороним чувств привычные порывы;
Но их объял еще не вечный сон,
Еще струна издаст бывалый звон,
Она дрожит — еще мы живы!
..........................................................................
Все чувства вдруг в созвучие слились...
Нет, струны в них еще не порвались!
Еще, друзья, мы сердцем юны!
                                                          (1, 142)

Подвигу любви, верности, самопожертвования, который явили жены декабристов, добровольно последовавшие за мужьями в сибирскую ссылку, Одоевский также посвятил проникновенные строки своей лирики. В стихотворном послании «Кн. М.Н. Волконской» (1829) — молодой княгине Марии Николаевне Волконской (урожденной Раевской) (1805–1863), супруге декабриста Сергея Григорьевича Волконского (1788–1865) — поэт сравнивает самоотверженных женщин с ангелами небесными:

И узникам, с улыбкой утешенья,
Любовь и мир душевный принесли.
.......................................................................
В затворниках печали все уснули,
И лишь они страшились одного,
Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,
Не сбросили покрова своего (1, 87).

Декабрист Н.И. Лорер вспоминал: «Александр Одоевский, главный наш поэт, прочел стихи <...> Он читал отлично и растрогал нас до слез»¹⁰.
Поэтическое творчество Одоевского — это «и мученье, и сладость» (1, 154). В стихотворении «Как я давно поэзию оставил...» поэт размышляет о благотворной, спасительной роли поэзии, создаваемой во славу Божию, в самые тяжелые периоды жизни:

Я черпал в ней
Все радости, усладу скорбных дней,
Когда в снегах пустынных мир
                                                       я славил,
Его красу и стройность вечных дел,
Господних дел, грядущих к высшей
                                                               цели
На небе, где мне звезды не яснели,
И на земле, где в узах я коснел,
Я тихо пел пути живого Бога
И всей душой Его благодарил,
Как ни темна была моя дорога,
Как ни терял я свежесть юных сил...
                                                          (1, 170)

Животворящая поэзия, воспевающая «красу и стройность» Божьего мира, — это «друг, со мной в печалях неразлучный», «Ангел-утешитель»:

В поэзии, в глаголах провиденья,
Всепреданный, искал я утешенья —
Живой воды источник я нашел!
Поэзия! — не Божий ли глагол,
И пеньем птиц, и бурями воспетый,
То в радугу, то в молнию одетый,
И в цвет полей, и в звездный
                                                        хоровод,
В порывы туч, и в глубь бездонных
                                                                  вод,
Единый ввек и вечно разнозвучный!
                                                          (1, 170)

Одоевский создал образ поэта — свободного, неподкупного, искреннего и бесхитростного «певца народного»:

Нет, с хитростью певец, как соловей,

Не сочетал божественного дара.

Лилася песнь, как вольная струя,

По первому порыву, без искусства,

От полноты восторженного чувства
                                                            (1, 97)

В поэме о событиях древнерусской истории «Василько» (1830) такой народный певец на княжеском пиру отважно обличает сильных мира сего и их безбожные злодеяния против народа:

Видел я мира сильных князей,
Видел царей пированья;
Но на пиру, но в сонме гостей
Братий Христовых не видел.
Слезы убогих искрами бьют
В чашах шипучего меда.
Гости смеются, весело пьют
Слезы родного народа (1, 97).

В трагической судьбе главного героя поэмы виделся Одоевскому отзвук его собственной судьбы, участи его соратников, и в то же время поэт выражал веру в конечное торжество истины:

Господь суда от мира не приемлет!
......................................................................
Пред Спасом не виновен Василько,
И пред людьми страдалец
                                               не виновен:
Пройдут князья, пройдет и суд
                                                       князей,
Но истина на небе и в потомстве,
Как солнце, просияет (1, 122–123).

Одоевский вспоминает казненных декабристов:

Несчастных жертв, проливших луч
                                                           святой
В спасенье русскому народу.
Мы братья их!.. Святые имена
Еще горят в душе: она полна
Их образов, и мыслей, и страданий.
В их имени таится чудный звук:
В нас будит он всю грусть минувших
                                                                 мук,
Всю цепь возвышенных мечтаний
                                                         (1, 142).

Поэт от лица всех своих сподвижников утверждает верность памяти погибших друзей, хранит их идеалы:

Нет! В нас еще не гаснут их мечты.
У нас в сердца их врезаны черты,
Как имена в надгробный камень.
Лишь вспыхнет огнь во глубине
                                                      сердец,
Пять жертв встают пред нами