Владимир Солоухин

В советское время Владимир Со­лоухин, всегда державшийся несколько в стороне от литературного генералитета, был одним из самых издаваемых в стране писателей. Общий тираж его книг зашкаливал, кажется, за 30 миллионов экземпляров. При этом сочинения писателя охотно переводились на все основные европейские языки. Хотя классиком в привычном понимании этого слова он так и не стал.

Владимир Алексеевич Солоухин родился 16 июня 1924 года в селе Алепине, в сорока верстах от Владимира. Правда, уже в 40-е годы он обнаружил, что в разных бумагах были указаны разные даты его рождения. В одном документе стояла дата 14 июня, в другом — 17 июня. Старшая сестра Катя утверждала, что младший брат появился на свет в Духов день. В 1924 году Духов день был 16 июня. Родом Солоухин из крестьянской семьи. У своих родителей он был десятым ребенком. Его мама, Степанида Ивановна, была очень религиозной женщиной, она заставляла всех детей рано утром и на сон грядущий на коленях молиться перед иконами.

После школы Солоухин поступил во Владимирский механический техникум, где неожиданно увлекся поэзией. Первые его стихи были беспомощны, тем не менее их весьма охотно печатала владимирская газета «Призыв».

В августе 1942 года Солоухина призвали в армию. Военкомат после тщательной проверки анкетных данных определил его в полк спецподразделения, который охранял Кремль. Командир подразделения, когда узнал, что его солдат сочиняет стихи, стал частенько отпускать парня в литературные клубы. Так за несколько лет Солоухин успел позаниматься в литобъединениях у Павла Антокольского, Семена Кирсанова, Владимира Луговского и Ильи Сельвинского. А в 1946 году молодого поэта приветила даже «Комсомольская правда», напечатав одно из его стихотворений.

Одно время Солоухин своим приятелям говорил, что военная служба его очень устраивала и он уходить из армии отнюдь не собирался. Но в 1946 году он якобы неудачно пошутил на стрельбах. Кто-то из солдат тогда, получив патроны, сдуру без команды пальнул в воздух. Мимо проезжал на машине полковник. Он стал уточнять, кто сделал выстрел. Солдат признался и получил в наказание десять нарядов вне очереди. Когда полковник уехал, Солоухин сказал сослуживцу, что он лопухнулся, надо было вторую пулю пустить в полковника. Вот такая глупая шутка вырвалась у него. Кто-то поспешил на Солоухина тут же настучать. Всю эту историю поэт в 1948 году рассказал своему однокашнику по Литинституту Бенедикту Сарнову, которого перед этим исключили из комсомола и собирались выгнать из института. Сарнов, со слов Солоухина, позже, в книге своих воспоминаний «Скуки не было» (М., 2004), писал: «Завертелось персональное дело. Как и я, он тоже был исключен из комсомола. Мгновенно уволен из армии. Как и я, боялся, что посадят. Но вот, как видишь, все обошлось». Хотя не исключено, что вся эта история — красивый миф.

После демобилизации Солоухин подал документы в Литинститут. К заявлению он приложил огромную кипу листков со своими стихами. Прочитав объемистую рукопись, Василий Казин в своем отзыве отметил: «Это лучшее из всего того, что мне довелось встретить в грудах присланных в Литинститут рукописей. Солоухин — поэт с настоящим корнем. Его органическая свежесть, чистота поэтического дыхания ощущается почти в каждом стихотворении. Таких начинающих поэтов, как Солоухин, Литинститут сам должен стараться залучить в свои стены, ибо работа с ними — работа с будущим нашей поэзии».

Вторую рекомендацию Солоухину дал Владимир Луговской. Он подчерк­нул: «В.Солоухин очень даровитый поэт, вышедший не из столичного литературного молодняка. Начал он писать в селе, где жил и учился, потом в Красной армии (войска НКВД). Проделал большую и интересную работу, путь его своеобразен. Яркое, мужественное ощущение жизни отличает его лирику. Заслуживают известного внимания исторические стихи (о Кремле, где он служил). Солоухину свойственны поиски новых тем, интонаций, даже форм (но не формалистические трюки)... Некоторая неотесанность, свойственная его творчеству (и отчасти биологизм), постепенно сглаживается».

Первым консультантом Солоухина в Литинституте стал Л.Тимофеев. Весной 1947 года мастер после обсуждения новых стихов бывшего кремлевского охранника дал следующий отзыв: «Солоухин производит прекрасное впечатление простоты, искренностью, свежестью дарования, тонким чувством природы, хорошим ощущением слога. В основном он пока ограничен еще кругом личной лирики, но уже стремится из него выйти, хотя стихи более широкого тематического характера (цикл “Кремль”) слабее. Стихи еще многословны, есть стилистические промахи, но в целом Солоухин, несомненно, обещающий поэт».

Спустя полгода Тимофеев в своих оценках был уже не так восторжен. Он с огорчением отметил, что у Солоухина «больших достижений пока нет, в стихах как-то резко выступила личная тема, есть стремление к излишней усложненности».

Надо отметить, что в Литинституте Солоухин учился вместе с Юрием Бондаревым, Григорием Поженяном, Эдуардом Асадовым, другими фронтовиками.

Почти все его сокурсники тогда писали в основном о войне и любви. Но Солоухин пошел другой дорогой, воспевал травинки и пташек. Кто-то увидел в этом какую-то идеологию. Особо бдительные литературоведы даже приписали начинающему автору мракобесие. В частности, Солоухину ставили в вину, по словам его однокурсника Бенедикта Сарнова, «стихотворение, сочиненное то ли на первом, то ли на втором курсе, в котором рассказывалось о кукушатах, которых мать-кукушка подбрасывает в чужое гнездо. Хозяева гнезда кормят их наравне с родными своими птенцами, а те потом вырастают, им в гнезде становится тесно, и тогда они выкидывают из гнезда этих сводных своих сестер и братьев, губят их. В разговорах на эту тему кое-кто припоминал даже, что в описании кукушат автор делал особенный упор на их длинные клювы, чуть ли не называл их долгоносиками, прозрачно намекая, что на самом деле тут имеются в виду вовсе не кукушата, а люди известной национальности. Сам я этих Володиных стихов тогда не слышал и не читал, помню их только в чьем-то пересказе. Помню не столько сами стихи, сколько разговоры о них. Да и разговоры эти я как-то пропустил мимо ушей. Во всяком случае, в антисемитизм Володи Солоухина тогда не поверил. Да и в последующей идейной Володиной эволюции антисемитизм его — теперь уже вполне для меня очевидный — не был, как мне тогда казалось, главным злом» (Сарнов Б. Скуки не было. М.: Аграф, 2004).

В Литинституте Солоухин учился у разных мастеров.

Так, осенью 1948 года он часто ходил на семинар Павла Антокольского и Владимира Луговского. Антокольский был более строг. Он считал, что у Солоухина больше неудач, нежели достижений. «Рядом с благодушной импровизацией (за которой, по крайней мере, чувствуется дарование) — предвзятость, умничанье, квазифи­лософия, а вернее сказать, просто дидактика. Но в корне это свое, солоухинское, с кровью вырванное из жизни и обаятельное». Луговской проявлял больше снисходительности (хотя поэму Солоухина «Жар-птица» он не принял; «поэма, — отметил он в январе 1949 года, — была написана слишком быстро, залпом. Очень бледно и как-то символически показаны военные годы»).

На последних курсах Солоухин занимался в основном у Александра Коваленкова, но тот был не в восторге от опытов своего студента. В мае 1950 года он обвинил Солоухина в перепевах уже освоенного. «Ему, — писал Коваленков, — нужно серьезно подумать о несостоятельности рационально-умозрительного начала в своем творчестве — начала, которое мешает ему в овладении большой реалистической темой».

Весной 1951 года Солоухин закончил работу над дипломом. Его весьма сдержанно оценили Александр Коваленков, Сергей Львов и Сергей (который Васильевич) Смирнов. Больших открытий в стихах выпускника Литинститута они не нашли. Более того, Смирнов обвинил молодого автора в примитивизме и в отсутствии новых мыслей.

После защиты диплома Солоухин устроился разъездным очеркистом к Алексею Суркову в «Огонек» и через год с рекомендацией Семена Шуртакова вступил в партию. Но, занимаясь в журнале поденщиной, он всегда помнил о высоком и никогда не бросал писать стихи.

Свой первый сборник «Дождь в степи» поэт выпустил в 1953 году. Эта книга вызвала несколько печатных откликов. «Первую статью о моих стихах написал Марк Щеглов, — уточнил Солоухин в своем романе «Последняя ступень». — Марка Щеглова я никогда не видел в жизни, слышал только, что это очень больной человек и талантливый критик. Между тем “Дождь в степи” был в какой-то степени дождем в степи. Хотя книга вышла в 1953 году, стихи все были написаны раньше, начиная с 1946 года, то есть в первые послевоенные годы. Лирика была не в чести. Держали одного официального лирика для вывески — Степу Щипачева, но это была старчески-мудрствующая и насквозь рациональная лирика. Первым, кто мог бы поддержать “Дождь в степи”, был Володя Огнев (настоящая фамилия — Немец), заведовавший критикой в “Литературной газете” (кадр Симонова). Но он, как мне стало случайно известно, не только не позаботился о статье, но и вытравлял всякое упоминание о сборнике. Так, например, я получил письмо от читательницы с Урала. В письме была фраза: “Я даже не знала, что теперь пишут такие стихи”. Оказывается, копию своего письма она послала в “Литературную газету”. Огнев это письмо опубликовал (поддерживать лирику стало модным после 1953 года), но, увы, нигде не было упомянуто, что речь шла о сборнике В.Солоухина «Дождь в степи». Тем удивительнее для меня прозвучала восторженная статья Марка Щеглова».

После выхода сборника «Дождь в степи» Солоухин подал заявление о вступлении в Союз писателей. Рекомендации ему дали Василий Ажаев, Анатолий Софронов, Василий Захарченко, Сергей Михалков и Сергей (который Васильевич) Смирнов. Правда, ни в одном поручительстве какого-либо серьезного разбора стихов поэта не было. Отзывы состояли в основном из общих фраз. В подтверждение приведу рекомендацию «дяди Степы».

Михалков 23 декабря 1953 года написал:

«Молодой поэт В.Солоухин пришел в поэзию из Литературного инс­титута им. М.Горького. Его книжка стихов “Дождь в степи”, изданная “Молодой гвардией” в 1953 году, свидетельствует об индивидуальности молодого поэта и о его даровании. В сборнике собраны 37 стихотворений. По ним можно судить о круге интересов поэта, о его биографии. Искренне и взволнованно говорит он в стихо­творении “Партийный билет”:

По Владимирке пыльной,
в суровые дни

Уходил не я и не мы, а они.

И жандармы, то грязь, то морозы
кляня,

Уводили на долгую смерть не меня.

В Петербурге убийство сигналил
рожок,

Над Байкалом кружился усталый
снежок,

В рудниках под ремень подступала
вода.

Я партийный билет получал
не тогда...

Поэт прошел войну, потом был на Крайнем Севере, и все это отразилось в его поэтических произведениях. Хороший голос звучит в стихах Солоухина. Правда, не все стихи равноценны. Некоторые из них подражательны, вернее, не очень самостоятельны. К таким стихам о любви относятся: “Ты за хмурость меня не вини...”, “Родник”.

Мне кажется, что поэт Солоухин может быть принят в кандидаты ССП СССР» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 40, д. 551, л. 97).

Кстати, когда 11 января 1954 года дело Солоухина обсуждала уже приемная комиссия, Леонид Соболев, наоборот, в заслугу молодому автору поставил то, что не устроило Михалкова, а именно стихи о любви. Соболев даже зачитал их вслух:

Ты за хмурость меня не вини

При сырой, при осенней погоде.

Это просто дождливые дни,

Это тучи тяжелые ходят.

Ты ведь веришь, любимая, мне,

Я короткую хитрость осилю.

Где-то в очень большой глубине

Небо вечно, и чисто, и сине.

Вывод Соболева был однозначен: «По-моему, это хороший поэт» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 40, д. 551, л. 100).

Однако лично я не могу сказать, что стихи Солоухина совершили в литературе переворот, хотя после Щеглова его очень даже хвалили. Скорее я соглашусь с оценками Алексея Прасолова. Будучи в заключении, он в октябре 1962 года, поблагодарив молодого литературоведа Инну Ростовцеву за присланный в колонию солоухинский сборник «Как выпить солнце», отмечал: «Я многие стихи его читал вразброс, заметил давно тягу к перестройке стиха, к поэзии мудрой, философской. Помню, в 1957 году Солоухин был в Воронеже с Друниной и Старшиновым. Читал “Рябины” из сборника “Разрыв-трава” (тогда я перекрестил его в “Трын-траву”). Внимательно перечитал знакомое и незнакомое... Назойливо выпирает одно — о простом желании сказать непросто и глубокомысленно. В сущности, вся мудрость сводится к вопросам: “Так что же такое женская любовь?” или “О, зло!.. Как мне убить тебя?”. Запомнилось “Ждет семени земля”. Правда, в конце снова — проблема слова. До чего же осточертели стихи о каких-то особых (сверкающих! единственных! алмазных!) словах. Так и натыкаешься у каждого поэта на фразы: вот бы найти мне такое слово, вот бы мне опять такую песню, вот бы сделать, чтобы слово горело и грело, и т.д. и т.п. Еле дочитал солоухинское “Слово”. Да и суть-то мутная: кузнец жил 80 лет, оказывается, только с одной целью — найти нужное слово, и это слово — володимирское “Помираю!”. “Как выпить солнце” — похоже на опоэтизированную инструкцию, гласящую о том, как выпить гранат, чтобы не быть профаном. Можно применить один из отзывов Л.Толстого об одном писателе: автор так описывает обед, как будто сам не ел досыта! И этот стих для заглавия книги... Как выпить солнце... Крикливая рекламная фраза. Не люблю ложной мудрости. Инна, а ты обрати внимание на стиль в этой книжке, сравни кое-что со стихами Межелайтиса, ну хотя бы из цикла “Земля — чудо”. Не нравится мне эта володимирская “самобытность”!.. Одежонка-то с чужого плеча».

Позже немецкий славист В.Казак утверждал: «Стихи Солоухина были поначалу традиционными по форме, затем его лирика все больше приближалась к прозе, он отказывался от рифмы и размера, разделяя стихи посредством синтаксических параллелей и повторений слов и частей предложения».

Журнал «Огонек» дал Солоухину возможность объездить почти всю Россию и половину Европы. Но в какой-то момент поэт понял, что хуже всего он знает свою малую родину. Ему захотелось обойти пешком родную Владимирщину. Эта мечта сбылась летом 1956 года. Итогом путешествия стала книга «Владимирские проселки», которую впервые в сильно урезанном виде напечатал в «Новом мире» Константин Симонов.

«Проселки» имели оглушительный успех. Как потом писал Солоухин в своем романе «Последняя ступень», ему «со всех сторон стали поступать самые заманчивые предложения. Кривицкий, например, привез меня на дачу к Константину Михайловичу Симонову, и там под рябиновую домашнюю настойку они целый вечер буквально уламывали меня идти к ним в “Новый мир” (Симонов — главный редактор, Кривицкий — его заместитель) членом редколлегии, заведовать прозой “Нового мира”. Кто хоть немного знает этих людей, их мертвую хватку, тот поймет, какого труда мне стоило удержаться от соблазна. Должен сказать, что, отказываясь, я не руководствовался почти никакими соображениями нашей внутрисоюзписательской литературной политики, а исключительно тем, что “мне некогда будет писать”. Ведь коэффициент прочитанных и вышедших в журнале вещей — шесть к одному, то есть на каждый печатный лист прозы, вышедшей в журнале, заведующий отделом читает шесть печатных листов текста, то есть приблизительно сто двадцать листов в месяц (для несведущих: в одном печатном листе — 24 страницы машинописного текста; 120 листов = 2880 страниц). Но надо ведь и организовать эти вещи, держать постоянную связь с писателями, надо ведь и сидеть по многу часов на редколлегии, разговаривать с авторами. Когда же тут писать самому? Я был на взлете. Уже начата “Капля росы”, уже писался роман “Мать-мачеха”, уже задумано было десятка три рассказов, не забывал и стихи. Если и были какие-то иные маленькие соображения в дополнение ко всему только что изложенному, так это следующие. Интуиция подсказывала мне, что сами Симонов и Кривицкий скоро из “Нового мира” уйдут. Так зачем же они меня туда тянут? Я буду “их кадр”, а работать останусь с другим главным редактором, который, возможно, захочет иметь заведующим отделом прозы своего человека. Значит, меня попросят уйти с занимаемой должности».

Пока Солоухин обдумывал форму отказа Симонову, его начал обхаживать один из секретарей Союза советских писателей Василий Смирнов. Тому хотелось, чтобы Солоухин взял под свое крыло Высшие литературные курсы. Но ректор Литинститута поставил на ВЛК своего кадра — Юрия Лаптева. Ну а потом Солоухина позвал Всеволод Кочетов. Осенью 1957 года тот предложил молодому автору должность члена редколлегии «Литературной газеты» — куратора отдела поэзии.

«С приходом в “Литературную газету”, — вспоминал Солоухин, — мое положение “невесты на выданье”, оказывается, не кончилось. Дмитрий Алексеевич Поликарпов, руководящий всей культурой страны со стороны ЦК, благоволил ко мне. Меня ввели в состав Комитета по присуждению Ленинских премий. Семьдесят человек (потом их стало больше ста), отобранных из всей советской интеллигенции: Уланова, Тарасова, Завадский, Царев, Гончар, Бровка, Максим Танк, Аджубей, Сатюков (главный редактор “Правды”), Прокофьев, Максим Рыльский, Корнейчук, Пырьев, Сурков, Хренников, Пластов, Серов, Ираклий Абашидзе, Мирзо Турсун-заде, Твардовский, С.С. Смирнов, Грибачев — все это под председательством Тихонова. Да и сам я уже был выдвинут на соискание Ленинской премии и прошел второй тур. А если не получил, то рассудили так: молодой еще, за следующую книгу получит. Егорычев, тогдашний первый секретарь МК, полтора часа уговаривал меня стать председателем Московской писательской организации, а Поликарпов, после смерти Рюрикова, предложил было взять сектор в ЦК, и я слезно просил Твардовского поговорить с Поликарповым, чтобы тот не настаивал. Предстояло выбрать между службой и чистой литературой» (Солоухин В. Последняя ступень. М.: Русский мир, 2007).

Но можно ли безоговорочно верить этим воспоминаниям Солоухина? Поликарпов ну никак не мог предлагать Солоухину какую-нибудь должность в аппарате ЦК после смерти Рюрикова, так как Рюриков умер в 1969 году, а Поликарпов скончался четырьмя годами ранее — в 1965-м. Может, Поликарпов звал Солоухина в ЦК в 1958 году, когда Рюрикова из ЦК удалили на другую работу?

Здесь можно вспомнить, как повел себя Солоухин осенью 1958 года, когда по приказу властей руководство Союза писателей СССР развернуло травлю против Бориса Пастернака. Он тоже тогда клеймил старого писателя всяческими словами. В частности, 31 октября черт его попутал, заставив произнести обличительную речь на общем собрании московских писателей. К слову: когда через сорок лет стенограмма этого собрания попала в советскую печать, Солоухин о прошлом особо жалеть не стал, заявив, что не чувствует «за собой особенного греха, а следовательно, и острого желания отмываться и каяться». Как в одном человеке уживались необычайной силы талант и какое-то, скажем так, безволие — загадка.

Кстати, вскоре после исключения Пастернака из Союза писателей главный редактор «Литгазеты» Всеволод Кочетов решил Солоухина за активное участие в осуждении автора романа «Доктор Живаго» поощрить поездкой в Юго-Восточную Азию. Однако в партаппарате решили, что писателю полностью верить еще нельзя. 3 декабря 1958 года исполняющий обязанности заведующего отделом культуры ЦК КПСС Б.Ярустовский и инструктор этого отдела Е.Трущенко доложили руководству:

«Отдел культуры ЦК КПСС считает непродуманным предложение редакции “Литературной газеты” о направлении писателя Солоухина В.А. в самостоятельную поездку во Вьетнам, Лаос, Камбоджу в качестве специального корреспондента газеты. Тов. Солоухин не владеет ни одним иностранным языком, и его поездка не может дать желаемого эффекта. К тому же этот писатель не проявляет сдержанности в выпивке.

Просим разрешения сообщить об этом мнении редактору “Литературной газеты” и в Комиссию по выездам за границу, куда направлено ходатайство редакции» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 60, л. 47).

С этим мнением согласились сразу пять секретарей ЦК КПСС: Е.Фурцева, П.Поспелов, Н.Мухитдинов, М.Суслов и О.Куусинен. В итоге Солоухин никуда не поехал.

Позже, уже в 1996 году, Солоухин в интервью Сергею Солдатову признался: «Мой духовный перелом наступил в 1961 году. Один из многих друзей сказал мне: “Давай же сходим в церковь”. И меня такая возможность в Москве — просто взять и пойти в церковь — потрясла: до того мы все были сбиты с пути, уведены от религиозной жизни, от церкви, икон, от обычаев нашей веры. И когда я посетил Казанскую церковь в Коломенском, то во мне проснулись воспоминания моего золотого детства. Это был главный толчок к моему пробуждению» («Литературная Россия», 1996, 7 июня).

Примерно тогда же, в начале 60-х годов, Солоухин под влиянием Ильи Глазунова стал собирать по деревням Владимирщины и других близлежащих к Москве областей иконы. В своих рассказах и очерках он стал ратовать за возвращение к старинным обрядам. Однако официальная критика тут же его упрекнула: мол, насколько необходимо насаждать старину. К примеру, Александр Макаров в 1965 году сто раз оговорился, как высоко он ценит талант Солоухина, но не понимает, к чему прошлые обычаи восстанавливать. Но эти оговорки сильно разозлили Виктора Астафьева. Он резко ответил критику:

«Читал вчера Вашу статью в “Литературке”. Меня как-то очень покоробили Ваши слова “и пусть автор не обижается...”. Чего уж Вы с поклоном критикуете Вл. Солоухина? Он и без того избалован вконец и обнаглел от этого, судя по демагогии, разведенной в “Литературке” насчет обрядов. Людям жрать нечего, они, крестьяне наши, пребывают в равнодушии и запустении, а Солоухин хлопочет насчет обрядов и пишет сельские идиллии. Хитрец он, очень талантливый и оттого еще более вредный хитрец-демагог. <...> Солоухин — это тонкий перерожденец лакировщика, который видит каждую травинку и даже каплю росы на ней, но бревна не замечает, рыло в кровь разобьет и все равно не заметит, бо за это не платят, за бревно-то...» (цит. по: Астафьев В.П., Макаров А.Н. Твердь и посох: Переписка 1962–1967 годов. Иркутск: Издатель Сапронов, 2005).

В какой-то момент Солоухин оказался в поле внимания чекистов. Лубянка стала отслеживать чуть ли не каждый его шаг.

15 августа 1968 года начальник
10-го отдела КГБ СССР Прокопенко доложил в ЦК партии:

«СОЛОУХИН Владимир Алексеевич, по имеющимся сведениям, в своих публичных выступлениях и частных беседах допускает политически вредные высказывания. Так, он считает, что мерилом искренности и честности в литературе являются произведения СОЛЖЕНИЦЫНА, а одним из самых плодотворных направлений в нашей литературе это представленное СОЛЖЕНИЦЫНЫМ, ДЬЯКОВЫМ, ШЕЛЕСТОМ, АЛДАН-СЕМЕНОВЫМ “разоблачительное направление”, и говорит о “жестокости” революции, приводя в пример бесчеловечное, по его мнению, уничтожение царской семьи. Также высказывался, что “не может без слез смотреть” на то место в фильме “Чапаев”, где “безграмотная баба” из пулемета расстреливает “цвет русской интеллигенции” (имеются в виду каппелевцы. — В.О.).

На вечере в Доме студентов МГУ в 1966 году СОЛОУХИН заявил о СОЛЖЕНИЦЫНЕ, что это “подлинно революционный писатель” и “после него нельзя писать по-прежнему”, а затем прочел свое стихотворение “Волки и собаки”, воспринятое иносказательно и вызвавшее нездоровые толки в среде студентов. Последние работы СОЛОУХИНА: “Письма из русского музея” и “Осенние листья” позволили антисоветской эмиграции за рубежом поднять на щит его имя как “протестанта” и “борца” против официальной линии за чистоту русской литературы и ее сохранность.

В 1967 году СОЛОУХИН и Ю.КАЗАКОВ по приглашению Л.АРАГОНА выезжали во Францию, где, по непроверенным данным, с ними установили контакт представители эмигрантских кругов и вручили им эмигрантскую литературу.

СОЛОУХИН поддерживает письменную связь дружеского характера с несколькими лицами, проживающими в США, Англии и Франции, в его адрес иногда направлялись книжные посылки с эмигрантской литературой» (РГАНИ, ф. 5, оп. 60, д. 61, л. 129).

Однако отдел культуры ЦК КПСС никаких мер по этой справке предпринимать не стал. Записка Прокопенко была отправлена в архив. Почему?

По одной из версий, якобы одна из групп в политбюро ЦК КПСС, объединившаяся вокруг Дмитрия Полянского, была не прочь превратить Солоухина, в противовес Александру Солженицыну, в некое знамя русской интеллигенции. Эту гипотезу косвенно в своих дневниках подтвердил поэт Давид Самойлов. В феврале 1968 года он, проанализировав настроения в обществе, выделил шесть противоборствовавших меж собой групп, уделив особое внимание «русситам». Поэт считал, что из писателей среди «русситов» выдвинулись два лидера — Солженицын и Солоухин. Но при всей схожести это были разные фигуры.

«Казалось лет пять назад, — заметил Самойлов, — что Солженицын вновь открыл в литературе нравственность. Но его нравственность — разобщение. В разобщении нет поэзии. Поэтому фельетонное начало начинает преобладать в Солженицыне. Он ближе к Солоухину, чем казалось раньше, а Солоухин — российский вариант китайского мировоззрения. Солоухин и “русситы” — жажда общинного эгалитаризма (с барином, впрочем). Община невозможна без барина» (запись от 5 марта 1968 года. — В.О.).

Кстати, Солоухина поддерживали не только одни «русситы». Ему сочувствовала и некоторая часть либеральной интеллигенции. Его свободный стих высоко ценил, к примеру, Андрей Вознесенский. Он утверждал, что «читать Солоухина — наслаждение. Какой росистый русский язык, какое подробное, бережное чувство природы! Это сизый дымящийся луг поутру, это гениальная кувшинка Покрова на Нерли, белокаменный кремль над рекой, это соло рожка над бензинным шоссе, это горестная хвоя над лужайкой, где погиб Гагарин, — это та с рождения одухотворившая нас красота, зовущая нас не только любоваться, но и сохранять, жить ради нее. Наш автор окликает по имени все грибы и ягоды, для него нет цветов вообще — есть боярышник, ряска, кукушкины слезы, он знает даты рождения шедевров, печется о памятниках старины, любит землю, по-мужски помогая ей. Он вставляет в текст таблицы производства молока и мяса. Разговорами сыт не будешь. Порой он обстоятельно гневен». И я никогда не сомневался в том, что при определенных обстоятельствах Вознесенский мог бы встать под знамя Солоухина.

Знал ли Солоухин о той роли, которую ему хотели уготовить покровители «русситов»? Видимо, да. Но вряд ли он верил в успех закулисных игроков. Литература, увлечение стариной, защита памятников ему всегда казались более важными делами, нежели представительство и заседательство в полутайных орденах. Вспомним, из тяги к собирательству икон выросла лучшая вещь писателя — повесть «Черные доски».

Первоначально рукопись этой вещи Солоухин отдал Анатолию Никонову. Но тот после выволочки, устроенной ему в ЦК КПСС за публикацию солоухинских «Писем из Русского музея», вынужден был от «Черных досок» отказаться. С подачи Владимира Чивилихина рукопись после этого попала в журнал «Москва», к новому главному редактору Михаилу Алексееву. Но новый начальник потребовал сделать 153 купюры. И это был тот редкий случай, когда писатель артачиться не стал, а сразу согласился на компромисс.

«Черные доски», как и «Письма из Русского музея», потом обсуждала вся читающая Россия. Почвенники в своем большинстве были солидарны с писателем. Зато в штыки приняли эти две книги Солоухина матерые партаппаратчики.

28 января 1971 года подробную справку об ошибочных оценках Солоухина в ЦК представили руководители Института научного атеизма А.Окулов и П.Курочкин. Два функционера негодовали:

«В очерках В.Солоухина содержатся элементы одностороннего подхода, тенденция к отождествлению народной и церковной, русской и православной культур. Его произведения наполнены идиллическим любованием церковной стариной, старыми, церковными традициями (см.: журнал «Москва». 1969, № 1. с. 140, 186. — В.О.).

По мнению В.Солоухина, “во всякой иконе (подчеркнуто нами. — А.О. и П.К.) заключены два начала, поэтому и отношение к ней может быть двойственным. С одной стороны, она предмет религиозного обихода, необходимая участница религиозных ритуалов и вообще атрибут религии, с другой стороны, она — предмет искусства, произведение живописи и, как таковая, историческая, художественная, национальная ценность” (журнал «Москва», 1969, № 1, с. 133). С точки зрения В.Солоухина, в настоящее время икона сохранила в основном вторую функцию и выступает преимущественно как исторический памятник, как художественная и национальная ценность.

При этом не учитывается, что далеко не всякая икона вообще может быть объявлена такой ценностью.

Преувеличивая эстетическую функцию иконы, В.Солоухин упускает ее религиозную