Заметки современника

Ежели путешествие удалось, возникает желание оставить о нем воспоминания. Чтение восьмого номера «Нашего современника» за 2018 год оказалось путешествием удачным в смысле оптимистического впечатления и надежд, которые этот «путевой» (надо сказать: «путёвый») сборник оставил. Как говорится — «не могу пройти мимо»: со среднестатистическим благосклонным молчанием. Запечатлю-ка и гарь, и пар, и иные движущие силы, а равно — красоты, щедроты и иные отягчающие обстоятельства провинций всероссийских.

Критика, она ведь как? То глуховата, то слеповата, то в отъезде продолжительном. То приехала — да увязла сама в себе, похожая на медитацию, когда глубока да слишком взвешенна, так, что ходит кругами. А то летит, знаете ли, на всех парах, чисел на столбах не замечая... поэтому отправимся именно с этой станции.

Бывает, критический попутчик хочет сказать слишком о многом, как Яна Сафронова: что как бы трогает воду лапкой по-кошачьи, не видя рыбку, которую ждет на поверхности. И все больше нервничает. А ведь тут не лапкой и не удочкой ловить надо, а сетью некоторой системы. Потому что эпоха, то есть пространство–время в разбегании его координат и субъективных преломлений всего-всего-всего, пересекается (чтобы обнаружить себя) только на «растяжках» сети — системы в целом. Удочкой отдельных суждений ловить здесь не стоит, а если «невод» систематики еще не готов, то следует очертить параметры культурной ситуации... которая делает, скажем, премию «Лицей» тем, что она есть. И именно узлы-указания, данные Яной Сафроновой, — «1) деструкция; 2) деформация; 3) конструкция», а от себя добавлю — 4) Лев Данилкин), — позволяют судить, что она занята своим делом. Статья ее «Найти выход» по «градостроительному» или даже мироустроительному намерению вызывает уважение. И материал, конечно, она еще добудет — и обнаружит, что «архитектор» должен увереннее разбираться в терминологии (хотя, что уж тут, дело сложное: писать, откликаться, расти надо сегодня, и ждать молодому критику некогда: как солдат, воевать научится на ходу!). Кроме того, поделюсь мнением, что авторский стиль Сафроновой требует-таки если не большего снисхождения, то мотивирующей доброжелательности в отношении автора-объекта. Трудно сомневаться в компетенциях, к примеру, Булата Ханова, если разумное в его то ли утопии, то ли все-таки антиутопии критиком не опровергнуто. Возможно, на своем участке пути (смыслового фронта) он вработался глубже, чем идущий по следу критик, которому, ясно, и недосуг, да и системой, то есть вышеозначенным «неводом эпохи» или, с позволения сказать, рельсом ее он еще не обзавелся. Но «Дистимия» Булата Ханова — только одно. Например, и карикатурная журналистка, столь трагически окончившая свой опыт, — и она представляется мне созданной и убитой Константином Куприяновым совсем не зря и не «мимо»: она-то символ эпохи, то есть искомое, и есть.

Словом, критическая инфраструктура Яной Сафроновой еще не достроена. И в дальнейшей работе следовало бы никогда не упускать, что пишется современным писателям так, как им дают дышать рамки успеха. Надо ценить уж то, что они имеют заявить эпохе с рельс этого мейнстрима: если только они не лгут. Словом, будем помнить, что состояние прозы есть состояние социума, где она, эта проза, происходит. Плюс-минус деньги, которые часть уравнения. В этой связи априорный скептицизм насчет «лицейского» происхождения может подвести, хоть и остается он формальным правом критика. Глубина (отсутствие которой легко констатировать, но почти невозможно доказать) нередко бывает лишь обозначена темой, но более того — столкновением и скрещиванием смыслов. А притчевая, к примеру, «манера» есть признак как раз серьезности творческого момента или пикового события, которое и меняет «наклон» «текстуальной ткани», до того вроде бы бывшей непиково горизонтальной либо гладко пологой... В общем, что ни станция в литературе, то своя притча. И Яна Сафронова свою надлежащей крышей еще перекроет, поскольку стены-то уже есть. Главное — сохранить индивидуальность архитектуры, что в критике ничуть не легче, чем в других жанрах. А может, и сложнее: аналитический язык беднее языка литературы в целом. Казаться же улыбчивым и простым здесь, должно быть, самое высокое в мире искусство.

И не меньшей, чем в иных сферах письма, краткости требует критическая мощь. Вероятно, поэтому столь краткой оказалась остановка на узловой станции Тарковский — Тулушева. И относительно непродолжительной, но толковой, стояночка на развилке Виктор Барков — Юрий Лунин, где запомнилось мне вот это высказывание В.Баркова (о замечательном, по всему видно, лунинском рассказе «Три века русской поэзии»). «Главная мысль рассказа заключается в подчеркивании спасительного предназначения настоящей поэзии. Это сверхзадача для всех “служителей муз”». Служим мы, конечно, не музам, а Богу, истине и Родине, и если не стремимся к спасению сами и не призываем к спасению других, то какая нам от такого творчества польза?.. «Поэзия наша, — утверждает Н.В. Гоголь, — пробовала все аккорды, воспитывалась литературами всех народов, прислушивалась к лирам всех поэтов, добывала какой-то всемирный язык затем, чтобы приготовить всех к служенью более значительному. Нельзя уже теперь заговорить о тех пустяках, о которых еще продолжает ветрено лепетать молодое, не давшее себе отчета, нынешнее поколенье поэтов; нельзя служить и самому искусству, — как ни прекрасно это служение, — не уразумев его цели высшей и не определив себе, зачем дано нам искусство».

Следите за стилем: историческое состояние общества не может не отражаться на литературе, которая не должна и не может быть значительно лучше духовной ситуации. Состояния «искусства для искусства» или «современного искусства» указывают на смену парадигмы: там, где искусство — цель, сам человек становится средством, как то устанавливает капитализм. Но путь и основания этого рассуждения (не сошлешься же на «простую» очевидность!) долги... А нам надо двигать дальше, покидая критическую область. Начиналась же она, по ходу «езды» моей, с работы Валентины Ивановой, посвященной А.Антипину: «Отчуждение от мира и родство с природой, с людьми, столкновение этих сторон — центральный нерв прозы Андрея Антипина. На стыке противоположностей рождается живительная искра». Я бы и покачал головой насчет столкновения сторон единства и заметил бы, что центральным бывает скорее проспект или отопление, чем нерв, — но категорически не буду. Валентина Иванова критик философски сбалансированный и, соответственно, по-человечески радостный. Да, длинновато и повторительно, но уже и в этом обнаруживается хороший потенциал, уже и нынешнее подчас школьное тщание Ивановой достигает трепетных формулировок. Критика ее космогонична: «Небо, которого так много в прозе Валентина Распутина и для которого оно — мерило бытия, где в высоте качается маятник человеческой жизни, кажется, спустилось в сердце главных героев рассказов Андрея Антипина». Это хорошо сказано; рассуждения находят ясные итоги. О послании же Антипина, произведений коего мне читать почти не доводилось, я, следуя В.Ивановой, готов посудить так, что оно почти столь же категорично, как «Истинно говорю вам». И пусть первым треснет меня по лбу тот, кто находит, что и Иванова, и Антипин в этом не правы...

Тем временем по ходу моего туристического пробега по золотой и пыльной стезе высоких литературных надежд уже замелькали поэтические уезды. Кажется, что губернский статус для стихов полагается у нас все реже, да этого не подразумевает и сама жизнь наша. Почти как сельская тетушка, она, поэзия, вроде бы и есть, но будто мы уже и сами ее стесняемся. Вот уж что не вписалось, так не вписалось (как небывалое) в коммерческую ясность тире массовость. Дороги Традиции ведут в Рим, ну а там — сами понимаете, терпеть еще терпят, а вот любить... Поэзия вам не проза, васильки не розы, а та поэзия, что пробивается, должна стать похожей на кактус, который в свою очередь превращается в явление такого жанра, какой Гоголю (см. выше), например, вряд ли пришелся бы по душе... Впрочем, как знать? Возможно, темперамент Гоголя как раз и предпочел бы кактусы василькам как нечто, в чем больше пробивной силы и железнодорожного грохота... Сам Гоголь предпочел развязку трагической симфонии бесконечному трень да брень, что, думается, завещал и русской поэзии: помирать, так с музыкой.

Явления, подобные Марии Знобищевой, редки.

Нет ни денег, ни паспорта. Ёжик
                                                       в тумане,
Не чутьем, так хоть чудом
                                   добредший до лета,
Отдал все. Но трепещет на левом
                                                         кармане
Полосатая огненно-черная лента.

В своих четырех измерениях (против нередких трех, а бывает и двух) самобытный творческий мир ее спокоен и тем властвует. Для меня он всегда праздник и действительность. И мне больше говорить ничего не хочется, только рукой машу из окошка звезде над Тамбовом, в которой нет огненно-черного горения. Только бы не становилась, голубая, совсем прозрачной, как многие (не о солдатах-мальчиках говоря, а о поэтах-существах): «Зовам далеким не внемля, // Словно отпущенный грех, // Крыльями обняли землю, // Угомонившую всех». Ибо растет и растет в наши дни притяжение земное.

И парадоксально помогает нам его преодолевать... грунт могильных холмиков, взлетающий из безутешной горсти... Нам не удалось бы скрыть того факта, что Карина Сейдаметова самая характерная и последовательная ученица Дианы Кан. Однако плох тот сами знаете кто, если своего лица не окажет. Потому что да, верно: только настоящие стихи можно как молитву повторять. Поэзия же широко известной Дианы Кан, имея свои сильные стороны, молитвенности все-таки чужда. Поэтому я должен заметить у Сейдаметовой новые стилистические и мировоззренческие мотивы, которые в этом году перекрывают уже известную нам ранее канву и «текстуальность»:

Этот ветер не сдержит никто!
Он корёжит родимые ветки,
И на пугале треплет пальто,
И ревет над могилами предков.

В малых весях, в больших городах,
От кочующей ярости светел,
Обрывая листву на ветвях,
Голосит и бесчинствует ветер.

Разгоняя молву в проводах, что все еще вторит шуму дорог, этот ветер Сейдаметовой, несущийся к новым пределам, кажется мне добрым для нее предзнаменованием.

А вот Дарья Ильгова для меня автор новый, как еще недавно был новым путь из Сызрани через Тамбов и, соответственно, Воронеж до Белгорода. Потому, быть может, и придраться легче. Замечательный в своей отчаянности и простоте (трудной, как исповедуемая самим устройством поэзии свобода) дистих Ильговой «Придача» придраться позволяет. Тройное «ым» в «несущей» строке «Свободным и отчаянным, простым» унижает все произведение «мычанием»; да ведь и напрашивается здесь быть «отчаянно простым» — без запятой как интонационной преграды свободному дыханию стихотворения в целом. И быть сегодня простым — можно ведь лишь отчаянно... Может быть, и поездов из отличной блоковской «ночи морозной железнодорожной» в стихотворении многовато, отчего происходит в моей голове некоторое смешение строф. Тем не менее «Придача» прелестна и полна свежей глубины: в ней действительно есть и отчаяние, и невнезапная мудрость трудной свободы:

Благодаря свою свободу,
Стакан граненый, черный хлеб,
Прожили мы четыре года
И проживем еще шесть лет.

Как образцы правопорядка
В своей блистательной красе...

Думаю, воронежский отзвук Прасолова в блоковском эхе не случаен:

А в мавзолее дремлет Ленин,
Гагарин по небу летит...

Странно, что среди изданий, откликнувшихся Дарье, не значится воронежский «Подъем»; впрочем, в поэзии нашей полно закономерностей, которые бывают люты. И хотя в поэзии, в отличие от юриспруденции, дух все-таки главенствует над буквой (как символ над знаком), ранее, нежели тронуться дальше, мне придется еще постоять именно над ильговской буквой. Старею я, брюзжу. И позабыл, как строфы шестистрочные зовутся. Может, и не стоит вспоминать, ведь в двух первых строфах «Майских стансов» пожалуй что по два стиха лишние, рожденные формальной необходимостью, а не содержательной необходимостью. Можно, Дарья, я поэкспериментирую с Вашими строчками?

Да, жизнь прожить — не поле перейти.
Такого нахлебаешься в пути —
забудешь журавля и о синице,
научишься, научишься молиться.

смысловое, металлосгибающее, Дарья, позволяет здесь прямо вот так и оставить. Это моя интерпретация, которую я беззаконно продлю еще немного:

Так вспомним дым черемухи в цвету.
Нас — мотыльков, чьи крылышки
                                                          упруги.
Фонарный свет — единственный
                                                    в округе —
и как в него врезались на лету.

Стихи, Дарья, не позволяют оставлять столько простора для творчества. Но, может, такие первая и вторая «четверки» лучше мотивировали бы выдох последнего шестистишия, которое удалось. А может, и нет — Вам виднее.

Высокая печаль существования содержится и в серьезных, зрелых нотах замыкающего подборку Д.Ильговой третьего (хоть места на странице было еще на один пример авторской работы!) стихотворения. Вторая строфа его диссонирует то ли иронически (на «драгоценный» дар не отвечают ударом, если только не поставлена под сомнение «драгоценность» дара), то ли случайно, по невнимательности. Скорее все же второе, так как «превратности судьбы» — это уж вовсе не для смеха. Зато концовка и тут такая, что оправдывает неточность сполна. Дарья Ильгова, во всяком случае, углублена в суть и вглядывается в нее, может быть, минуя «барахло» частностей и сразу врезаясь в гущу классического:

Не помнить зла, не лгать,
                                                 не сожалеть
О зимах ускользающих и вёснах.
И вера, что прекрасны жизнь
                                                       и смерть,

Спасет нас.

С этой уверенностью и к следующему, поволжско-уральскому пункту поэтической всероссийской географии подбираешься подготовленным полнее. Подборка Павла Великжанина, сдается мне, полежала в редакции «НС» довольно продолжительное время: она как бы «моложе» его тридцати трех. Но хорошо заметно, что это поэт недюжинный, какому «к лицу» даже не очень-то ясные проникновения его «Есенина и Лазо» — означающие то же, что крупные лапы у начинающего волкодава. Идут тепловозы — привет мальчишу: с удовольствием умоляю своего машиниста погудеть всласть. И прикрепляю к приборной панели бережно мной переписанное:

Забасит трубным гласом гудок
                                                    заводской,
Ввысь поднимутся дымные флаги,
Брызнет солнце оттуда, где небо
                                                        с землей
Скрестят рельсов звенящие шпаги.

И потянутся, в медленном таянье
                                                                  сна,
Разминая стальные суставы,
На крутых поворотах кренясь
                                                     с полотна,
К выходным семафорам составы.

Марина Волкова, безусловно, близка мне. как следователь. Ибо далеко не каждый следователь на Руси готов отдаться тяге к поэтическому творчеству. Однако Петербург...

Петербург великомученик, заводчанин, первопроходец и эстет, конечно, поставил бы Марине на вид служебное несоответствие приставки «раз» в причастии «разволнована», более подходящей к «разлинована». Да, она, эта приставка, р-раз — и спасает размер. Но при этом губит поэта. И лучше оставить этот «прием» начинающим — да я и сам им когда-то «пользовался»... Поэзия Марины Волковой очень традиционна и, знаете ли, очень чиста. И я верю, что полезно будет нам еще раз прочесть ее «В глухие дни». Ведь главное, что дано поэту слышать сквозь кинематографический хруст времен, — это музыка вздыбленной вечности. Впрочем, и другие стихи Волковой говорят о том же:

По саду ли забытому, по полю иду,
                     куда тропинки тянет нить.
И слез не хватит, чтоб отплакать
             вволю, и слов не хватит, чтобы
                                                     отмолить.
Но, связанная с родом тонкой
          вервью, в который раз от горечи
                                                                 бегу
Сажать весною новые деревья и жечь
                      костры на дальнем берегу.

Можно заметить, современная русская поэзия, в особенности представленная в своей женской ипостаси, имеет «настроенье Покрова». Если честно, то девочкам нашим оно виднее, ибо по сравнению с умом интуиция реже теряет концентрацию. Вместе с тем нельзя забывать, что внешнее, более легкое отношение к жизни часто отражает не равнодушие поэта к окружающей его истории, а только следующий этап поэтова развития: да, бытие печально, российское еще печальнее, но это остается вводной по умолчанию и «спасает нас» (Ильгова), то есть должно быть как усвоено, так и преодолено. Как определенный и важнейший участок дороги на возвышенность, с которой и становится виден новый горизонт.

Таков Антон Метельков: все строки начинаются со строчных; синтаксис, как твердыня философски недостижимой определенности, урезан в своих правах; в отношениях с предметом — кажущаяся легкость необыкновенная: «куда бегут мурашки? // в какую мураву? // вот кто-то рвет ромашки // а я вот их не рву»... Но — «печаль моя светла» — и смысла в «мурашках» ничуть не мало, как и в байкальской легко написанной ряби, трагически поглотившей тело Александра Вампилова, но, оказывается, столь же непреходящей, как значение его драматургии. Того же качества и изящный в своей теплой горечи снеговик Метелькова, который лепит себе подругу, напевая:

друг мой нежный, нос твой красный
мы научимся мечтать
мир печальный и прекрасный
будем вместе подметать

 просты слова и (мастерски) непритязательны рифмы сии — евангелически поражающие всякую гордыню, — а как невесом снежно-нежный смысл!..

И теперь — на противоходе — занавес, друзья. Перецепка: смена тепловоза на паровоз. Потому что я теперь из Новосибирска — в Донецк. К еще одной девочке нашей, которой трудно (так, как, может, в известной песне Окуджавы) сказать «до свидания!»... Скорее хочется сказать ей «здравствуй».

Может, во всей русской литературе сегодня так умеет один Станислав Куняев: отбросить все вторичное ради первичного — и главного. Разглядеть в сегодняшнем «гадком утенке», бог знает, откуда взявшемся, возможность прекрасной лебеди.

По существу, стихотворчество как розыск небес есть очень человеческая аутотерапия, последствие картечного или осколочного попадания действительности в одну из ее мишеней — душ, способных, в стремлении вытолкнуть (изжить) из себя угловатый металл жизни-как-она-есть, — производить душистую смолу. Конечно, в виде слов, в звуке такого голоса — каким располагает сейчас. Но есть нестираемый критерий интенсивности переживания окружающей трагедии, который дает понять об альфе и омеге, сопоставлять творческое настоящее с возможным будущим этого полета. Времена такие, что миф поэзии с трудом могут удержать на лету и самые широкие крылья. Пушкин находился в ситуации, когда их нужно было только расправить, подставить ветру, как воздушный змей. Сегодня работает принцип ракеты. Поэтому музы не могут быть, подобно пушкинской, спокойны. Сегодня нужен взрывной импульс: трагедия, сжимающая сердце в тиски.

В «кассу» поэмы «Шахтерская дочь» попало все: возраст и внешность автора, и определенный опыт выступлений на современных гуттаперчевых подмостках (либо изучение такого опыта, как минимум — интуитивное понимание сути этого социального явления), и некий, пусть небольшой, творческий путь. И скрежет истории, тысячекратно подтвержденной самым мощным фактором действительности — телевидением. Но есть и главное: неподдельность, внутренняя энергия трагедии, мимо болевого действия которой нельзя пройти.

Ее платьице — бедность мрачная,
ее крестик — металл да нить.
Эта девочка столь прозрачная,
ее вряд ли разговорить.
По дороге, где грязь окраины,
там, где воины начеку,
эта девочка неприкаянная
начинает собой строку.

Анна Ревякина смонтировала свою поэму из 32 кадров-сцен. Здесь есть детский лепет и гневный вскрик, есть молитва и проклятие, жалоба и любовь. Есть общая тональность плача, есть — рядом с наивным, тривиальным, приблизительным — неожиданно точное, какое вдруг поднимает из глубин, может быть, не готовой еще к такому походу души поэтическая машина текста, которую Анна завела словно в попытке заговорить, заклясть беду.

Тишина проникает в ухо,
и ты думаешь, что оглох...

Если бы дочь была не шахтерской, а сирийско-оппозиционерской, она бы пела сейчас свое причитание по-английски где-то на CNN. Но — героиню зовут Мария и:

У Марии есть тайна —
пачка девичьих писем.
Она пишет о главном —
девочка-летописец.
Она пишет на русском...

В поэме этой есть что-то от «Слова о полку...», а что-то от стихов Ольги Берггольц — есть некий русский метроном, не вычитанный из книжек или сети, а будто возвращенный молодости архетипической памятью, кодом принадлежности культуре — сущностью, которая и взорвала страдальческий Донбасс, вопреки транснациональной целесообразности. Есть у шахтерской дочери нечто от раннего Есенина в его сказке о рабочем Мартине и Николае Угоднике, есть, конечно, живая истина «Молодой гвардии».

Господи, вплети в косы мне святое
                                                  неведение...

Отец героини, шахтер-ополченец, убит. И, как у Гайдара, оружье, выпавшее из рук старших, достается в наследство. Количество совпадений говорит лишь о повторении истории. Количество ненависти — о том, что ее все-таки не хватает героине (у автора ее и того меньше). не хватает, чтобы остаться живой. Для меня удивительно, что молодой такой автор, да еще находящийся в эпицентре, идет путем воплощения в своем произведении мысли Бердяева об извращении благих целей негодными средствами. Эта нетривиальная мудрость досталась нам как трудное наследство другой Гражданской о русской всемирности. Но, в подтверждение известного тезиса Достоевского, стала, думаю, русским «лайфхаком» планетарного значения.

Господи, вплети в косы мне святое
                                                  неведение...

Мария становится снайпером:

Здравствуй, мама! В моем блокноте
не осталось живого места, на сердце
                                                             пусто.
Как вы там живете, как вы все
                                                          живете,
когда здесь, в степи, алой речки
                                                           русло?
..........................................................................
Я убила столько, что мне
                                                 приснилось,
как отец спустился с небес к ставочку
белолицым ангелом — Божья
                                                   милость! —
и сказал мне: «Машенька, хватит,
                                                          дочка!»
Я убила столько — ты не поверишь.
Помнишь нашу яблоньку во саду ли?
Я убила столько, что стала зверем,
на которого жалко потратить пулю.

...Мне приходилось высказывать мнение, что поэма в новой культурной ситуации невозможна, поскольку эпосу необходимо трагическое пространство (невиртуальное). Последнее негативно отражается на рентабельности режима, поэтому современным филолобым студентам в поэзии преподают сомнение в действительном существовании других серьезных поводов рефлексии, кроме себя самоё, пресловутой «индивидуальности» двуногих. Не знаю, впечатлила бы артиллеристов и снайперов (представим, что появился там необходимого качества лед) фигуристка на взлетной полосе Донецкого аэропорта. Командование не впечатлила бы точно. Однако артиллерийские разрывы эксгумируют эпос; вот почему «Русская весна» переименована в «Крымскую». И все-таки благодаря произведению Анны Ревякиной над воронками под зву