К 70-летию Победы
Эти воспоминания я собирала в начале 90-х годов по заданию студии, основатель которой — известный режиссер — начинал работу над сценарием правдивого фильма о Великой Отечественной войне. Мне было поручено в интервью с женщинами-фронтовичками, доживавшими свой век в Москве, расспрашивать о том, о чем раньше они молчали, о том, о чем не рассказывали ни своим детям, ни внукам, ни на официальных встречах, ни в кругу друзей. В детстве меня всегда удивляло, почему два моих деда, прошедших от звонка до звонка сначала Финскую, потом Отечественную, не хотели рассказывать о войне. Один, А.И. Сухачев, рядовой, верующий человек, не сохранил ни одной своей медали — не особенно он ими дорожил, второй, К.С. Щербаков, заслуженный летчик, полковник, награжденный тремя орденами Ленина, двумя орденами боевого Красного Знамени, орденом Красной Звезды, всегда участвовал в парадах на Красной площади. Но и тот и другой — отмалчивались, а на слишком настойчивые приставания любопытной внучки отвечали: «Тяжело вспоминать, не хочется...» Но все-таки выпал мне шанс помучить своими вопросами фронтовиков — чужих бабушек, и я уже сама была не рада, когда эти женщины заговорили... Их правда без прикрас, я привожу воспоминания-расшифровки с диктофона практически без правки, потому что до сих пор помню в лицо каждую из этих мужественных женщин, таких обычных на вид, слышу голос каждой. Не хотелось облекать их воспоминания в литературную форму.
Тогда я обещала, что не буду обнародовать то, о чем эти женщины рассказали. Но прошло больше двадцати лет, и продолжать хранить воспоминания фронтовиков в архиве не имеет смысла. Живы ли они, нет — не знаю. Героини, награжденные орденом Славы за личное мужество, простите меня за то, что выпускаю в свет ваши искренние воспоминания...
Ольга ТАРАНЕНКО
Мария Зиновьевна Богомолова, радист
Я окончила школу радистов. За нами приехал подполковник и отобрал в свою часть. Мы попали на Волховский фронт, в артиллерийский полк. Мы были такие угловатые, неопытные, боялись всего. Выдали нам окопные рации — 12П, 13Р. Работала она от окопа до командира боевой точки.
Пожилые офицеры и солдаты нас поддерживали: «Не бойтесь, мы поможем». Например, приехала к нам кухня, мы пошли с подружкой. Повар был татарин. «Ешьте, ешьте, а то еды не будет». Кормили сначала хорошо, давали перловку, суп картофельный, гороховый. Был период — не было воды. Носили мы обмотки и сапоги.
Ехали один раз по перегону. Остановились в лесу принимать туалет. Мы, девушки, ушли подальше в лес, друг друга загораживали плащ-палаткой. Сколько нас потом ругали, куда и зачем мы ушли! Выдавали ватные штаны. Было трудно, промокали насквозь, смены белья не было. В санчасти нас жалели, иногда пеленки давали, вату.
Врач нас проверял, девушки ли. Такое было указание. Нам ничего «такого» было нельзя: мы специалисты, нельзя уходить в тыл. Командиры требовали, чтобы связь работала бесперебойно, иногда грозили пистолетом: «Связь будет?»
Вся любовь и все встречи были на формировании. Формирование проходило по месяцу, а то по два. Тут же устраивались танцы, праздники. Конечно же влюблялись. Но как только мы приехали на фронт, молодых девушек неприятно удивило наличие подружек почти у всех командиров. И, как правило, они ничем не занимались, были только с командирами. Мы, радисты, каждую свободную минуту тренировались на ключе, проверяли связь. Идем как-то на занятия, а мимо нас со свистом в санях командир полка со своей подругой катаются. Только после войны я узнала, что она тоже была радисткой.
В политотделе дивизии был некто Мелкоедов — он всех девушек прошел, всех потряс; кто поддастся, того в штабе оставлял.
Не верю, когда рассказывают про то, что артисты приезжали на передовую. У нас никогда не было артистов. Мы всегда были на передовой, для нас штаб дивизии — глубокий тыл.
Когда мы шли в наступление, никогда не кричали «За Сталина!», а — «За Родину!», «За Москву!», «За семью!», за другие города, имена. Я никогда не слышала. Мы, конечно, кое-что слышали о нашем командующем корпусом генерале Александре Васильевиче Горбатове, говорили, что он сидел до войны какое-то время. У него точно никто не кричал «За Сталина!».
Как-то меня направили в штаб дивизии на шифровки. Сижу, занимаюсь своей работой, приходят два командира, полковники, начали говорить о Говорове. я уши навострила, но услышать удалось немного, говорили они вполголоса. Один другому:
— Тебя вызывали насчет него?
— Вызывали.
— И меня вызывали, допрашивали. а что я мог сказать? Мол, ничего не знаю.
Меня поразило, когда мы проходили Белоруссию. Едут наши машины, пушки по большаку. Встречаем мальчика лет двенадцати. Он стоял на дороге весь в саже и грязи, останавливал все проходящие машины. Наш командир, Байков, остановился и спрашивает, в чем дело. Недалеко от дороги стоит один дом и топится. Остальное все пожжено. Мальчик этот и показывает на этот дом. не могли сначала понять его. Разведчики пошли в этот дом. Оказалось, что его мать распяли немцы, а шестимесячного ребенка бросили в печь, он там и догорал. Мы взяли этого мальчика, сам он спасся, потому что отсиделся в трубе. Потом его отправили в штаб, а потом в тыл — учиться.
На Волховском фронте, в Ленинградской области, мы вклинились в немецкую оборону, заняли полный участок железной дороги Псков–Новгород. Кругом болота, но мы этим и спасались. Когда фашисты обстреливали, снаряды уходили в болото и не взрывались. Были дзоты под железнодорожным полотном, мы их заняли и сидим. Питания нет, помощи нет, воды нет. На нас пошли танки. Один танк вырвался на полотно. Мне командир говорит: «Маша, передавай нашу цель. Бери огонь на себя!» Было много раненых, вывозить их некуда, мы в кольце. Я передавала наши координаты и прощалась с жизнью. Командир дивизиона Байков, который должен был стрелять по нам, был влюблен в меня, все об этом узнали в момент приказа. Он не может не выполнить приказ и кричит: «Там же Маша! Как же мне стрелять!» Орудия ударили по полотну, прямой наводкой на танк. Половина нашей землянки сровняло с землей, я оказалась в другой части. Меня откапывали. Балка упала на рацию, а другим концом — на меня, и я потеряла сознание.
Было это в Эстонии, недалеко от железнодорожной станции, 21 августа 1944 года. Наша артиллерийская батарея (четыре орудия) расположилась на хуторе. Один дом, огород и стог. Нам нужно было встать на прямую наводку. Мы не имели права отступать. С нами был только один взвод. Нас обстреливали из тяжелых орудий и из автоматов. Потом пошли танки дивизии «Мертвая голова», они дальнобойные. Наш расчет стрелял напрямую, к пушкам подойти было невозможно — так они накалились. Снаряды были на исходе. Мы видим, нас окружают, пехота идет обратно. Одно орудие у нас погибло, второе подбито. Некуда деться. Дом загорелся. Один расчет погиб, второй погиб, на третьем командир орудия ранен, у него вырвало весь живот. Он держит живот и кричит: «Маша, подай мне снаряд, ты подтяни, подтяни...» Я ему немного помогла, он зарядил снаряд и упал, у него легкие внутри дышали. Командир взвода Глазунов кричит: «Маша! Доложи обстановку в штаб!» Я должна бежать в подвал, а в стволе остался снаряд, тогда один раненный в ногу подполз и выстрелил. Не целясь, он попал в танк, который шел на нас. Гусеница у танка завертелась, он остановился. Я побежала и передала в полк, что три орудия подбиты, из командиров остался только лейтенант Глазунов, что нам делать? Из штаба — тишина. Сколько же я могу ждать...
Так как было много раненых, мы с санинструктором стали перетаскивать их в подвал — надо же их перевязывать. Я начала рвать индивидуальные пакеты и перевязывать. Крик сверху: санинструктора убило. Зовут из подвала, заговорило радио: «Доложить обстановку! Глазунов, доложите обстановку!!!» А он не может отойти, он у орудия! Кричит мне сверху: «Маш, подтяни ящик!» Последний ящик тащу волоком, он такой тяжелый, раненный в ногу солдат помогает мне руками. По пушкам, которые уже разрушены, снова лупят дальнобойными, разлетаются они на мелкие кусочки. Дом полыхает, загорелся стог. В подвале раненые стали задыхаться, все кашляют... Надо перетаскивать их в ближайшую огромную воронку. Стали вдвоем с Глазуновым всех перетаскивать, один солдат, раненный в руку, сам себя перевязал, взял гранату и полез наверх... Горящие балки стали падать в подвал. Тут снова ударили, и образовалась вторая воронка. кто мог сами стали переползать туда. Все в дыму... Немцы решили, что все погибли. Одно орудие торчит стволом вверх, никого не видно. Еще в подвале я снова связалась со штабом: доложила обстановку. «Что прикажете?» Долго молчал начальник штаба, потом кричит: «Глазунов пойдет под суд! Почему допустили, что на вашей позиции оказались танки?» Одни угрозы, и больше ничего. Я сказала об этом Глазунову, а он: «Если останемся живы, разберемся...»
Густой дым пошел от стога и заслонил все. Сидим в воронках. Раненые говорят: «Одна только Маша может нас спасти... Ты должна дойти до наших...» Глазунов дает мне карту, где он наметил боевые расчеты, огневые точки немцев: «Донесешь карту и сама живой останешься! И доложи им... От тебя зависит все!» В сопровождение вызвался раненный в ногу солдат. У меня была граната, автомат. Немцы решили, что нас уничтожили, и замолчали. Один немец дошел до нас и бросил для верности гранату в подвал.
Мы дождались темноты и поползли по огороду, между грядок картошки. Рацию я оставила, а карту и документы (позывные, ключи) замотала на груди. Проползем шага два, ботва шевелится — немец стреляет из кустов, мы остановимся. во время остановок я ему все твержу: «Если меня возьмут немцы, ты брось в меня гранатой, только точно брось...» Он мне: «Ладно, ладно, договорились!» Ползти мне трудно, я рукой все придерживаю документы. Долго мы ползли все время под обстрелом... Ползу и чувствую, что-то у меня на животе холодно и колет... (Было ведь лето, мы ходили в чулках, а поверх — штаны-трико, а потом юбка.) Я и не думала, что у меня сползла юбка...
Только к рассвету подползли к ржаному полю. Солдат говорит: «Там, за рожью, должны быть наши окопы». Мы вползли в рожь, и я собралась вставать, уже движение сделала встать, вижу — два немца сидят на корточках и закуривают... Смотрят на меня. у меня вдруг заболел низ живота и волосы зашевелились, я испугалась и встала. Немцы тоже встали и попятились. Видимо, они оторопели от такого зрелища: я была без юбки, из штанов у меня торчали трава и солома (как пачка у балерины). Солдат сзади крикнул мне: «Беги!» Я метнулась в сторону, а он бросил гранату. И все... Меня контузило.
Солдат же меня и тащил, немцы погибли. После взрыва пехотинцы пошли к нам навстречу: поняли, что кто-то выходит из окружения. По карте Глазунова разбили немецкие позиции. Глазунова и раненых спасли. Меня наградили орденом Славы.
В Прибалтике я встретилась с власовцами. Бежим под обстрелом с нейтралки до наших окопов, вдруг слышим: «Девушки, вы откуда?» Мы вперед. Потом их взяли в плен, отправили в штаб, наверное, проверили и вернули. Нам нужны были радисты. Я с ними занималась. Один из них рассказывал: «Было затишье. Вся армия замерла. Власов вызвал в штаб командиров полков, дивизионов, корпусов... А они не возвращаются. Вдруг командир полка является в немецкой форме, потом другие. Многие догадались, убежали... Офицеры по желанию переходили на другую сторону, а солдаты — по приказу».
Был у нас еврей — командир орудия, имел два ордена Славы. Пришли в Германию — как начал он всех прикладами лупить: женщин, детей. Сам он был из Белоруссии. Родителей, сестер, невесту немцы повесили. Он поклялся: «Приду в Германию, встречу любого, буду бить!» Его в штрафную отправили, потом опять к нам вернулся.
А вот еще у нас замполит, по фамилии Шварц. родом он был из Гомельской области. Из Германии солдатам разрешалось посылать домой пять килограммов трофеев, офицерам — десять. Вот офицера или солдата убьет или ранит, а посылки-то они уже собрали, перед отправкой их складировали в штабе. Так этот Шварц на себя эти посылки переписывал и отправлял на родину. Я как-то встретила знакомую из штаба, а она мне: «У вас что, все из Гомельской области?»
Пришли мы в Восточную Пруссию, в городок Ширвиндт. Остановились на окраине города. Разведчики ушли в шикарный особняк. Там на втором этаже, в бильярдной комнате, на стенах висели портреты Гитлера и Евы Браун. Саперы притащили из подвала ларец. Открыли — а там чего только нет: и кольца, и часы, браслеты... Такого богатства я никогда в жизни не видела. На дне лежало бриллиантовое ожерелье. Разведчики решили отдать его мне в подарок. Я, конечно, показала старшине. Он посоветовал припрятать сокровище до конца войны: «Пригодится на хлеб». Я спрятала ожерелье в ящик рации и забыла про него...
Пришли мы на Одер. В деревне Альт-Гроткау немецкие танки прорвали оборону. Командира убило, у нас осталось одно орудие. Я получила приказ по рации: «Стоять на прямой наводке, ни шагу назад!» Я сижу в обнимку с рацией, засыпанная землей, прощаюсь с жизнью. Вдруг появляется Шварц с пистолетом в руке и матом орет на меня, а я понять ничего не могу. Он выхватывает рацию, вытаскивает ящик и берет ожерелье — похоже, собирается меня пристрелить. Хорошо, рядом был капитан Гредякин. Шварц сунул ожерелье в планшет и скрылся. Больше я его не видела. А Гредякин нашел Шварца после войны в Одессе, позже Шварц уехал в Израиль.
Был случай на Украине, несколько солдат попросились домой у командира, мол, родная деревня в двух километрах. Их отпустили. Но они не вернулись в срок, их начали искать, сообщали СМЕРШу. Оказывается, они после бани заснули. Вот привели их в часть чистеньких. А нас выстроили на показательный расстрел. Никогда не забуду, ребят этих было четверо. Вывели их в белом нижнем белье, с крестами на груди. Они перекрестились, один руку не довел, и тут — автоматная очередь. И перед глазами тот, который руку не довел, падает и рука сама заканчивает крестное знамение. Нам было жутко.
Приехал командующий: «Почему у вас девушки без наград? Они же радисты — куда мы без связи?» Только после этого нас стали представлять к наградам. Такая была несправедливость. Правда, награждали поначалу только тех, кто дружил с командирами.
Была у нас санинструктор Шура, влюблена она была в одного разведчика. Всегда провожала его на задание почти до нейтралки. Как-то стали они прощаться, встали около большой елки, обнялись и крепко поцеловались. Автоматная очередь прошила их насквозь. Расцепить их не могли, так и положили на повозку. Все смотрели, девчонки плакали, никто нас не успокаивал. Так их и закопали.
Я влюбилась в командира батареи. Ему было 27 лет. Все у нас было по-настоящему. Он и матери про меня написал. Мы встречались, иногда он солдата выставлял, чтоб нам не мешали.
В Германии танки прорвали нашу оборону, был приказ вызвать огонь на себя. Я сижу передаю, вдруг кто-то кричит: «Командира убило!» Отойти никуда не могу. Как раз только перед боем хотела ему сказать, что беременна. Все у меня внутри оборвалось. Как тот бой закончился, уже не помню, потери были большие. Вылезаю я из окопа, пошла к орудиям, вернее, к одному, все остальные разворочены... А на лафете его легкие еще трепыхаются. Все, что от него осталось...
Галина Трофимовна Нереденко, санинструктор
Я была санинструктором в роте автоматчиков. После ранения меня отпустили в Москву, жила я в Козицком переулке. И брат мой, которого тоже отпустили, пришел на мой адрес. Мы пошли и сфотографировались на память. Меня, правда, в Москве «раздели». Остановил патруль, проверили документы, а финку и пистолет забрали.
Брат пошел за назначением в комендатуру, которая находилась на 3-й Мещанской улице. Там находился молодой мальчик, бежавший с фронта. Вывели его на улицу и на глазах у всех прохожих и пришедших в комендатуру расстреляли. Потом брат уехал на Калининский, а я — на Западный фронт.
Ехала на фронт ранней весной 1942 года, убитые немцы еще валялись на полях под Москвой, стояли разбитые орудия...
Дали мне ботинки с обмотками, брюки галифе, гимнастерку, которая на мне висела: очень худенькая я была. Попала я в 31-ю дивизию, в 102-й полк. Стояли мы в Козельске. Санчасть была недалеко от передовой, многие раненые доходили до нас сами. Я должна была обрабатывать головы, я не умела брить, делала порезы, мужчины терпели, и никто на меня ни разу не крикнул.
Прилетела «рама» («фокке-вульф» — Fw 189), сфотографировала нас. Потом налетели самолеты и начали бомбить. Санчасть находилась в небольшом домике рядом со рвом. Все побежали в ров, а я не побежала, осталась с раненым. Он мне говорит: «Дочка, беги туда!» Я ему: «Нет». Я вообще не бегала, всегда оставалась на месте, никогда не дергалась. В этом случае была права.
Под Карачевом, в Брянской области, был такой случай. Собрали партактив, а я ухожу. Мне 18 лет, хочется мне прогуляться с Володькой Князевым за яблоками: кто-то сказал, что рядом яблоневые сады. Вот идем мы с ним по большаку. Вдруг перед нами разорвался снаряд, потом — сзади. Он меня хватает за руку и бросает в кювет. Потом разрывы там, где все собрались. Когда утих налет, мы побежали назад. Там стоны, шум. Слышу крик: «Галя, Галя, пристрели!» Вижу — ноги раздроблены, кости в разные стороны, кровь. Я, как зверюшка загнанная, мечусь, не знаю, что делать...
Родилась я в рубашке, правда, вспомнила об этом только на фронте. Аркадий Савельевич Кулиш, командир, всегда брал меня с собой — на счастье. Было это в Белоруссии. Взял он двух автоматчиков и меня, пришли туда, где у нас была оборона, пришли для отвлечения противника. Дело к вечеру. Два автоматчика идут на нейтральную сторону и окапываются. Это делалось и для немцев, и для наших, которые собрались бежать. Были такие, бежали в основном украинцы с немецкими листовками. Мы стали возвращаться, я что-то говорила, вдруг Кулиш зажимает мне рот, и мы слышим разговор немцев. Что нас спасло? То, что мы были внизу, а они наверху и нас не видят. Темнеет, надо выходить. А выходили мы через поле с противотанковыми минами — может быть, это нас и спасло. Вышли к КП. Нас спрашивают: «Кто из вас родился в рубашке?» Отвечаю: «Я». Кулиш часто говорил, что он верит только в меня: если, мол, иду рядом, значит, он будет жив.
Я видела на войне рукопашную, было это во время нашего наступления под Широковкой, в Смоленской области.
Как-то был бой, и ребята взяли у немцев патефон, пластинки были наши и немецкие. Иду и слышу, у командира полка в блиндаже играет музыка. Спустилась. Там — Кулиш, командир полка, адъютант командира, ординарец Кулиша и два связиста. Музыка — «Брызги шампанского». Вдруг прямым попаданием — снаряд. Одного убило, двух ранило... А музыка все играла.
У нас был повар, до войны он работал в столичном ресторане «Москва», Иван Васильевич Соколов, седой, лет 45–50. Нас завалило землей, мы сидим в траншее по пояс. Холодно. хотя на мне были валенки и ватные штаны, ноги я тогда подморозила. В этой траншее даже убитые лежат. Мне нужно по-маленькому, подняться нельзя. Я поползла по траншее, доползла до убитого, сняла штаны... Стала одеваться, с другой стороны кто-то ползет, я застеснялась, а он: «Галя, ты что, давай я тебе помогу».
Долго уже сидим, был у нас Сашка Усиевич, еврей из Ленинграда. Он не вытерпел, вскочил: «Проклятые немцы!» — и получил пулю. Немцы все время это место простреливали, но Иван Васильевич к нам пробрался и принес поесть и говорит: «Я вам еще чайку принесу». Но не дошел, его расстреляли и термос расстреляли.
Стоим: командир полка со своим санинструктором, я, Кулиш, два автоматчика. Перед нами лежит раненый немецкий офицер. Командир полка командует: «Перевязать!» — и смотрит на меня. У меня все в душе перевернулось, думаю: «Не буду!» Повернулась к Кулишу и говорю негромко: «Товарищ подполковник, фашиста перевязывать не буду». Он повернулся к санинструктору командира полка: «Перевязать!» Тот — к немцу, начал его перевязывать. Пули свистят над нами, недалеко бой. Я глянула на немца, а он целится в командира полка. Автоматчики стояли наизготове, им только нажать... Я одного ударила по руке, и тот немца расстрелял. Вдруг тишина. Мы поняли, что попали в окружение.
Был у нас Ваня Бритиков, инженер полка, капитан, 1922 года рождения, из Полоцка. Очень любил меня, хотите — верьте, хотите — нет, но я с ним даже не целовалась, мы с ним дружили. Погибает Ваня. Он лежит мертвый, а у него пушистые ресницы, глаза прикрыты, улыбка на лице, как будто он живой. Я не плакала, у меня был шок. С ним погибли еще два командира. Наша рота их отнесла подальше от окопов, похоронили... Возвращаемся, и я вижу, ведут пленных. У меня был порыв, я вытаскиваю пистолет, думаю: «За Ваню! Застрелю всех!» Кулиш шел рядом, он схватил меня за руку и говорит: «Останешься жива, никогда себе этого не простишь, тебя будет это мучить». Я впилась ему в руку до крови.
Снится мне сон, перед тем как убило Ваню Бритикова. Поезд, я еду и смотрю в окно. Остановка на какой-то станции. Солнечный день. Солдаты бегут по дорожке с котелками, кто-то без. Я тоже пошла по этой дорожке и дошла до домика, который стоял на опушке леса. В этот дом все входят, некоторые не выходят, а некоторые выходят еле-еле с огромными мешками за плечами. Я тоже пошла в этот дом. Только я переступила порог — темно, я ничего не могу увидеть, в углу — вроде печь. Внизу от печки, как в подполе, люди, все в гари, копоти — копошатся. Выходит Ваня. Я бросаюсь к нему: «Ваня, Ваня!» Нам остается друг до друга где-то полметра. А с угла летит Тамара (недавно убитая) и встает между нами: «Уходи, он мой!» Она это сказала три раза. Ваня ко мне тянется... А мне обидно. Я голову поворачиваю и вижу полоску света, иду на нее и выхожу. И опять по дороге пошла, вернулась к поезду, а он уже тронулся. Я растерялась, не знаю, как быть, вижу Сидоренко (тоже погибший), он подбегает ко мне и подсаживает, и я в поезде куда-то поехала.
Нина Степановна Полякова, санинструктор
Недалеко от станции Шаховская Московской области немцами был организован концлагерь. Сколько же там было солдат! Море! Все худые, в рванье, немцы отбирали у них обувь и одежду, били прикладами. Я стояла за колючей проволокой и думала: только бы не плен. Мы бросали хлеб, мясо, что у кого было. Потом их гнали на ремонт железной дороги.
В деревне Новое был организован госпиталь. При въезде поставлены щиты «ТИФ», и немцы туда не совались. Многие сбежавшие из лагеря оказывались там. Хозяйкой там была Мария Карловна, немка, ее потом наградили орденом Ленина. Многих она спасла.
Фронт был недалеко. Сначала я была мобилизована на рытье окопов. Три брата моих были уже на фронте. Я писала на имя Сталина, чтобы добровольно послали на фронт. 4 июня 1942 года оказалась на фронте санитаркой. Выносила раненых до 417-го медсанбата. Когда погиб брат, попросилась в его полк. Так я попала в 1108-й полк, в разведроту санинструктором. Таскала и рядовых, и офицеров, которые были под силу и не под силу. Иногда крикну ребятам: «Помогите!» — а им не до меня, тогда матюгнусь: «Я... вас тоже не вынесу!»
О себе никогда не думала. Единственный случай. До сих пор он стоит перед глазами, до сих пор слышу этот крик. Я первый раз пошла в разведку, один разведчик зацепился за ус и подорвался. Как же он кричал: «Санитары, санитары, помогите!!!» Конечно, матом, матом. Я тогда в первый раз приняла сто грамм наркомовских и одурела. Лезу, ребята тащат назад, немцы открыли ураганный огонь. То, что я не спасла этого разведчика, меня преследует всю жизнь...
Я любила Никиту Груздева, но ревновала его не к девчонкам, а к мужчине. Был у нас командир Рогачев, он не любил никого. Однажды под Борисовом... По одну сторону мы, по другую — немцы. Вырыли для себя ячейки, сидим. Вот этот командир передает: «Санинструктора ко мне!» Я матюгнулась, попросила передать, что я сплю. После этого он взял водки и напился. А утром освобождали Борисов. Была команда «Вперед!», а его разбудить не могут. Здесь же был и начальник штаба. Тогда я прыгнула к нему в окоп и стала бить по лицу: «Лейтенант, лейтенант!» Очнулся, ну тут все такой мат услышали... Потом, в Борисове, подходит ко мне: «Я тебя пристрелю!» Я ему: «За что? За то, что я тебя будила, или за то, что не пришла?»
Потом у нас было пополнение, и он взял к себе ординарцем Никиту, молодого и симпатичного парнишку. Никуда его от себя не отпускал. Вот тут и мысли мои об этом. Парень этот пропал потом странно.
Потом был командир Сердцелюбов — такая же коряга. Пришли в Польшу, расположились у небольшого хуторка, жители все разбежались. Он посадил одного бойца в их свинарник. Я была страшно возмущена. От него пришли и попросили меня подшить ему воротничок. Я матюгнулась и говорю: «Я? Да ни в коем случае! Мы что, немецкая армия, чтоб солдат в свинарнике держать?» Он это услышал, дал мне 10 суток. Снимает с меня ремень, пилотку, дает двух автоматчиков, подводит к курятнику. Смотрю, куры сидят вверху, а я должна буду сидеть внизу. Говорю: «Новое общежитие по санитарному состоянию мне не подходит». Иду обратно к нему с вопросом: «Я что, у фрицев?» Тогда эту гауптвахту мне заменили большой развесистой «грушей». Благо лето. Посылали ко мне всех на форму № 20 — искать лобковую вошь. Ставила солдат в шеренги и проверяла. Потом уж говорю: «Ребята, у кого зачешется, скажите — я вас обработаю».
Инструктаж у нас был такой. Я должна подойти к раненому и спросить, из какой он дивизии. Если из нашей, то помощь оказывали — его выносили с поля боя. Если не из нашей — тогда нет. Я никого никогда не спрашивала. Я верующая. Мать у меня верующая, провожала на фронт — дала иконку. Она всегда была со мной, но потом я ее потеряла. А вот ругаться я ругалась.
Обзывали нас по-разному. Иду как-то с ребятами с задания, вся в глине перепачканная. Кто-то издали кричит: «Рама, дешевка!» Ребята даже возмутились. Юбку я носила только в медсанбате. На задание — вся в бинтах: на трусах — бинты, на кальсонах, на ватных брюках...
Перебрасывали нас с 3-го Белорусского на 1-й Украинский. На привале, перевязывая раненых, слышала от танкистов песню «Любо, братцы, любо...»:
Первая болванка попала танку в лоб,
Механика-водителя загнала прямо в гроб.
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.
Вторая болванка попала в бензобак,
Выскочил из танка, сам не помню как.
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.
А потом в Особый повели отдел.
«Почему ты с танком вместе не сгорел?»
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.
«Обождите, братцы, — я им говорю. —
В следующей атаке обязательно сгорю!»
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.
Встречи на войне с родственниками были редки. Иду я как-то в медсанбат, вижу своего двоюродного брата. Он мне: «Нинка, ты?» Я его по возрасту звала «дядя Вася». Угостила его хлебом. Вот было великое счастье!
Зоя Никифоровна Александрова, разведчик
В Москве окончила курсы медсестер. Попала, правда, я сначала в штаб. Одна санинструктор (ППЖ — походно-полевая жена) меня уговаривала: «Тебя ведь не просто так сюда взяли, тебе что, трудно? Все будет по-другому. А то ходишь в рваных сапогах, ничего такого у тебя нет... тебя же для него взяли...» Она просила обратить внимание на замполита Пупукина. А ему, я думаю, было все равно с кем. Я же всю войну была как отключенная, как дурочка. Эту ситуацию тоже не сразу поняла. Все знали, что Пупукин на меня неровно дышит, меня дразнили. А я — в слезы. Из-за меня пострадало три человека. Однажды подскакивает ко мне командир танковой роты. Это заметили, доложили Пупукину, танкиста по разнарядке раз — и в академию; потом в штаб стал заходить командир взвода автоматчиков — тоже отправили. А третий был из штаба армии; я с ним только один раз поговорила, донесли. После этого ко мне уже боялись подходить: «Зоя, мы тебя боимся, не хотим из полка уходить». Как-то сидела в штабной машине за узким столом со своими ребятами, они угощали меня размоченными в сладкой воде сухарями. Зашел Пупукин, сел напротив. «Пойдем к нам», — очень настойчиво стал уговаривать. Я сказалась очень уставшей. Он встал, пошел к выходу, потом на ступеньках обернулся и злобно так: «Не хочешь быть со мной, в автоматчики пошлю!» Был он с гнусавым голосом. Вместо автоматчиков послали санитаркой.
В Белоруссии я санитарила. На одной поляне несколько дней шли бои местного значения. Пехота выкопала неглубокие окопы. Я сидела в маленьком окопе и дрожала от страха. Я думала, сердце у меня выскочит через глаза... Вдруг крик: «Танк подбит!» Тут я выскочила, как на пружине, все отошло — людей из танка надо вытаскивать. Дали мне одного автоматчика. Ползем среди бела дня по колее от танка, из четверых в живых один — ноги перебиты. Тащила обратно по колее. Пот глаза заливает, такой соленый, смотреть невозможно, руками работаешь, голову в снег опустишь, тащишь дальше...
В разведроте ребята у нас были отчаянные, почти все из тюрем: кто карманник, некоторые были отпетые, сроков было несколько. Они часто говорили: «Тюрьма — мать родна». По национальности я никого не отличала, помню только Сашку-татарина, шеф-повара из ресторана на площади Маяковского, он всегда нам говорил: «Вот после войны придете ко мне, вот я вас накормлю...» Погиб. Во взводе был еврей Кац — командир бронетранспортера. Он старался не высовываться. Как-то после переправы через реку Одер возвращались мы в тыл. Он должен был нас довезти. Но как только начинало грохотать, останавливал машину. Говорил он с большим акцентом: «Ребята, уже стреляют!» Ребята кричат: «Давай, давай!..» — и бьют кулаками по кабине, чтобы он не останавливался. Опять где-то грохнет: «Уже-таки стреляют, ребята». При мне старались не ругаться, но тут не выдержали... и пешком пошли.
Я в штабе немного проработала, но могу сказать, что существовало положение о наградах, в котором содержалось описание того, что нужно совершить для получения медали или ордена. Солдатам орденов в основном не давали. Штабисты — все в орденах самого высокого достоинства. Скажу о себе. Как-то сидим мы в единственном уцелевшем доме на краю деревни. Вдруг приходят еще разведчики и с ними женщина, очень симпатичная, миловидная, ППЖ командира батальона В.Павлова. Все о ней я потом узнала: и что она в танке воевала, и что санитарила, и что осколок у нее в руке остался. Смотрю, ребята к ней уважительно относятся. Она протягивает мне сверток, открываю, а там — нижнее белье! Все, все, она купила меня с потрохами! Работала она в штабе армии и рассказала, что за Кюстринский плацдарм нас всех представили к наградам. Ко мне обращается и говорит: «Постой, я тебя помню. когда твое представление читали, один вылез: “А, баба, хватит ей и Славы».
В Белоруссии были изнурительные бои, да еще кругом болота. Начало меня что-то жучить по телу. Было затишье. приглядела я на поляне сосну, ветки которой упирались в снег. Кругом много трупов наших солдат, припорошенных снегом. Я прошла тихонько и нырнула под эти лапники, сняла телогрейку (а телогрейки женские, тоненькие, не мужские), потом гимнастерку. Вывернула — и меня чуть не затошнило: сплошные вши. я ее об снег, а выбросить нельзя.
Гимнастерку мне один раз поменяли после Курской дуги, она была уже белой от пота.
На Орловско-Курской дуге приезжала баня. Огромная палатка. Пошли мы мыться. Я одна в полку, все подружки командиров по-другому, наверное, мылись. Ребята вымылись, я одна зашла, только намылилась, слышу мужские голоса. Сумерки, окошечки в палатке небольшие. Я одна, голая — что делать? Я заметалась, закружилась, хорошо еще наружу не выскочила. Там были маленькие тамбуры. Я в один вошла и к стенке прижалась.
- Комментарии