Жить с отверстым сердцем

Кто был первым поэтом на земле?

Очевидно, тот, кто в далекой древности вышел однажды ночью из мшистой пещеры, поднял голову к небу и долго смотрел на звезды. И из его звериного еще горла вырвался рев восхищения.

Поэзия рождается из восхищения красотой, она сердцевина нашего духовного космоса.

Подсознательно мы чувствуем: существует планетарное поэтическое пространство, объединяющее поэтов разных стран и народов в духовную общность, невзирая на языковые и временные отличия. И только в этом чудесном пространстве поэты могут сберечь свою суверенность: лишь в творчестве жива и животрепещет индивидуальность.

О чем бы ни писали истинные поэты — даже о суетном и злободневном, — они пишут о вечном: общечеловеческое остается современным всегда.

Философ и поэт Р.Эмерсон (1803–1882), один из умнейших людей Америки, бедной гуманитарными гениями, сказал: «Вечная современность — мерило ценности любого произведения искусства».

Поэт Юрий Панкратов, проживший две трети жизни в ХХ веке и десятилетие в ХХI, писал:

Это нужно — к вечному стремиться.

Принимая, сотворять дары.

Жить с отверстым сердцем
                                         не страшиться,

открывая звездные миры.

Соревнуясь с лебединым кликом,

вещих звезд летящая среди,

мысль должна стремиться стать
                                                     великой,

истинности космоса сродни.

Думается, на широте ХХ–ХХI веков обозначился глубокий водораздел между наработанной веками поэтической культурой и порождаемой социумом стихотворческой стихией.

В основе этого умозаключения лежит мысль-ощущение, мысль-чувствование, мысль-страдание Николая Бердяева (1874–1948), мысль, не оформленная самим философом в логически законченную форму, но побуждающая сделать вывод о существующем в мире противоречии между Культурой и Цивилизацией, которую Н.Бердяев называет «обезличивающей» и «механистической».

И невозможно не признать: цивилизация, надвигающаяся на мир с ускоренной быстротой, затмевает и поглощает культуру, наступая на человеческие души тяжелой поступью стандарта, нивелируя природную одаренность людей.

В условиях нелогичными рывками движущегося социума роль поэтов от культуры, то есть прирожденных, а не созданных современными технологиями или средствами массовой информации, особенно значима.

Ю.Панкратов осознавал это остро, жил с этим чувством всю жизнь.

Я бы значил поэзию

делом личной отважности,

величайшей полезности,

государственной важности.

Оттого что поэзия —

словно око рассвета.

В зеркалах ее лезвия

солнца мрака и света.

Проблеснет этот меч,

злу не жалуя милость,

и — отжившего с плеч

голова покатилась.

Просвистит эта сталь —

и унижена мерзость,

и грядущего даль

на мгновенье отверзлась.

Слог сверкнет — и рассвета

приближаются сроки.

Вот что могут поэта

дерзновенные строки:

зреть меж светом и смертью

зоревое свеченье,

точно мерой бессмертья

золотое сеченье...

Я думаю, это имел в виду и английский поэт Шелли, когда, двумя веками ранее, сказал: «Поэты — непризнанные законодатели мира».

Пребывая в едином планетарном пространстве, где все поэты — родственные души, Ю.Панкратов духовно общался с поэтами прошлого: Овидием, Горацием, Бараташвили, Маяковским, Блоком и был знаком или дружен с современниками: Н.Асеевым, Б.Пастернаком, Н.Заболоцким, Л.Мартыновым, С.Наровчатовым, А.Тарковским, Ю.Кузнецовым, Р.Виноненом.

Б.Пастернак предсказал молодому Ю.Панкратову его дальнейшую творческую судьбу: «Желаю Вам как можно полнее выразить себя... в форме, совсем еще неведомой и непредрешенной. Основания Вашего вкуса и Ваша смелая, до конца договариваемая искренность, — единственный источник настоящего творчества, — тому залогом».

Б.Пастернак оценил в Ю.Панкратове те самые качества — вкус, смелость, искренность, — которые будут присущи его поэзии на протяжении всей жизни.

Полвека спустя, уже после смерти поэта, Р.Винонен сказал: «Панкратов весь не уместился в отведенное ему время», его стихотворения и поэмы «уже доверены Большому Времени».

С Ю.Кузнецовым поэта связывала многолетняя творческая и личная дружба.

В поэтическом мире Ю.Панкратова сосуществуют реалии античности, итальянские соборы, музыка Моцарта, русские богатыри и святые, печники и сапожники, старина с ее жар-птицами, живой водой, Святогором и Георгием Победоносцем.

Обладая объемным мироощущением («Цветок и Вселенная — таков диапазон его поэтического видения», — сказал о нем Ю.Кузнецов), он много писал о высоком и вечном: о звездах, птицах, полетах. Чувствовал себя «в родстве со всем, что мы зовем несущим звездные орбиты». Ведь мы, люди Земли, «одним дыханием живем, единой вечностью повиты».

Пространство и время — неизменно действующие «персонажи» его поэзии, постоянные спутники его стихотворных строк.

Объемля взором небосклон времен...

Любое деяние или событие соизмеряется в его душе с пространством и длится не только в сиюминутном, но одновременно и в космическом времени. Вот прозвучало эхо... Оно не остается в прошлом, а движется в будущее:

Синь пространственных пелен

вздохом грома восколышет...

То Земля сквозь гул времен

эхо вечности услышит.

Все вовлекается волей поэта в космический круговорот, даже пунцовый пион, растущий возле дачной террасы:

В нем живет, словно в песнях,

полет на иные миры...

Вокруг — «дымом вечности травы повиты».

А живущий на соседнем участке старый дед, который прилежно трудится на своей земле, «прощально Вселенною движет».

Поэт ощущает, «как гуляет по гулким векам ветер времени», видит: созвездья звезд «шепчут тайну жизни соцветьям трав», звездный ковш «черпает бездну ночных пустынь».

Поднявшись в горы, он слышит «перебранку титанов Земли, говорящих раскатами грома».

И в другом временном пространстве и ином мироощущении в его стихах присутствует духовная (и нравственная) высота человека, обнимающего душой прекрасный, бесконечно любимый им мир.

Поздним звездам, лесному дыханью

я окно нараспашку открыл,

чтоб внимать до утра колыханью

распростертых над родиной крыл...

Мир дышал этой ширью безмерной,

и, как тайну магических числ,

с ходом солнца являло бессмертье

свой былинный торжественный
                                                         смысл.

Образы российского пространства — его высоты, глубины и широты — естественным образом живут в интонациях и ритмах его стихов:

Я с утра — на обширном лугу.

       Здесь стопа не положит следов,

а разбойная зелень

       сто лет остается нова...

Как пчела, что качает

       и нянчит созвездья цветов,

я волную и перебираю слова.

Молода наша речь.

       Я люблю наш медлительный
                                                            слог,

наш горчащий от терпкого дыма

       напевный язык.

Я бы каждое слово,

       наверно, распробовать смог,

словно стебель травы,

       положи я его на язык.

А какие слова золотеют

       средь этих пространств,

где движение мысли

       подобно воскрылию птиц,

где сродни шелестенью

       светящихся утренних трав

легкий шорох овеянных ветром

       бессмертных страниц...

В поэмах «Виноградный сад», «Накануне эры Водолея», в стихотворениях «Озарение», «В чем высота моего одиночества...», «Возвращение», «Перед прощаньем вдруг обернусь...», «Звездолета ему поручили бразды...» присутствует мощный метафизический настрой.

Его мечта «влететь в лебединую стаю» и полететь дальше вместе с птицами, стремление «между звезд раскинуть бредень» вызваны страстным чувством любви к жизни, потребностью выразить в слове красоту мира, многоцветного, напоенного «ароматом поля и леса».

Там, в «мыслящей тишине» неба, очевиднее вес слов, в которых есть «чародейство» и «наважденье», и оттуда виднее все красоты: «полнолунные золотые стога» и «обритые вечностью пустыни», «близкая россыпь звездных систем» и «созвездья подземных жил», неистово пылающее солнце, «ближайшая к сердцу звезда», и луна, сторожащая ночной яблоневый сад.

В мире его поэзии «свистят свиристели», и до ночи бродит поэт с «заманчивой трепетной дудкой свирели», «над миром склоняется небо с фиолетовой розой в зубах», «в синих плавнях проплывают голубые лебеди», «мерцают на дне жемчуга, от зари до зари не сгорая», «осыпается кисть винограда голубыми осколками звезд», «сторожит округу цапля, / в тростниковые свирели, / обнаженная, что сабля, / пряча золото форели», «висят сундуки на подземных корнях, / изнывая от звонкого клада, / и дрожат самоцветы на синих камнях, / будто капли змеиного яда».

Думается, в ХХ веке, в трагическое, полное катаклизмов время, эстетическое начало постепенно уходит из стихов. Но в стихах Ю.Панкратова эстетическая культура зазвучала в полную силу. Подобно музыканту, он слышал звуки природы и, подобно живописцу, видел красочность и многоцветье мира. В его стихах «зрению и слуху открывается абсолютная поэтическая реальность» (Р.Винонен).

Образами-метафорами Ю.Панкратова хочется любоваться, они содержательны. Даже в его кратких определениях: «зоркое поле», «знающий меч», «мыслящая ладонь», «умная трава» — всегда есть глубина. Его метафоры так органично живут в тексте, что, налюбовавшись, глаз спешит дальше, стараясь найти еще и новую красоту. Но глубина не отпускает: в ней всегда присутствуют психологические, философские, исторические смыслы.

«...Только оплечь цену замаха знающий меч» («Сказ о верном поэте»)... В одной строчке — объемная картина древней Руси: вздымающиеся над полями сражений мечи, умелые, «знающие» (знание обретено в битвах: сражаться за Русь приходилось всегда), а в слове «оплечь» мы видим сильные плечи воинов, готовых оплатить кровью «цену замаха» мечом.

«...Горизонт хрупнул в руке, словно подкова!» («Утро. Рыдает труба гарнизона...») — об одном из главных деяний Петра I, человека большой физической силы (он гнул и разгибал подковы), который своей державной рукой «сломал» горизонт — северную границу России, ограничивающую выход к морю.

«Меж лучезарных мыслящих слогов...» («Метанье бисера — писание стихов...» — задушевная мысль поэта о роли несущих свет истины слов в мыслительном процессе человечества; поэзия предлагает более тонкое, минуя логику, осмысление реалий нашего мира.

«Беседой живой с благосклонным к нему небосклоном...» («Нет, под знаком железного стяга...») Небо смотрит с приязнью на человека из народа, проработавшего весь день (всю жизнь) на своей родной земле и тем самым исполнившего свою человеческую миссию.

«Глядящие в глубь глуби зеркала...» («Он и она») — таинство ментального и чувственного соприкосновения любящих сердец.

«Покорствуя потомственному праву...» («Венчание на царство») — державный смысл: речь о нравственной необходимости чтить традиции предков и сознавать ответственность перед потомками.

Ю.Панкратов был державным поэтом в самом исконном значении этого слова и выражал свои чувства в размах страны — по-молодому горячо, страстно, даже неистово.

У него все было чересчур, все свыше... До самой смерти он оставался до самозабвения любящим Россию...

Земля моя, страдая и любя,

Я, как весну, светло и вдохновенно

в грядущее напутствую тебя —

во все века пребудь благословенна!

Державное мировоззрение было в Ю.Панкратове глубинным и родным его душе, и оно не было узким или кастовым. Даже в юности («у мира исчезают рубежи, у вечности теряются границы») он мечтал о счастье для всех:

Пусть полыхнет в полярной мгле

неистовое лето,

чтоб всем хватило на земле

негаснущего света.

Пусть повлажнеет от дождей

задумчивое небо,

чтоб было больше у людей

торжественного хлеба.

Он принимал душой весь наш объемный земной мир, любовался его красотами и разнообразием.

В поэме «Зеркала» (Ю.Кузнецов увидел в ней «сатиру с прорывами в онтологические глубины бытия») он пишет:

«Век» не отъять от явления «миг»

мысли внезапным промерцем.

Зеркало вечности — это наш мир,

что измеряется сердцем.

........................................................................

То опадающий плод и росток

жизни в едином потоке.

То Гильгамеша бессмертный цветок

в сказке о давнем Потопе.

То зацепление вечных колес:

в будущей — древняя эра.

Лирой воздвигнутая между звезд

музыки грозная сфера.

Это библейская хитрость ужа.

Женщины верная близость.

Зеркало вечности — наша душа,

наше величье и низость.

Красной жар-птицы живое перо.

Голос в саду соловьином.

Слов озаренье, строф серебро.

Гриф на плече исполинном.

Это степей зоревой аромат

и кедростой за Саяньем.

Это сигналящий Арарат

солнцу последним сияньем.

Его обращенные к человечеству стихи обретают планетарное звучание:

Я хочу, чтоб меж звезд мирозданья,

что исполнено волей одной,

плодоносная мощь возмужанья

стала явью планеты родной.

Чтоб на высших путях созиданья

вышли к свету из нравственной тьмы

в осиянии звезд мирозданья

неразумные отроки — мы...

В строчках слышны аккорды оркестровых инструментов, столь родственные темпераменту поэта.

Чувствуя себя самодостаточным в поэтическом пространстве, он пишет стихотворение «Метаморфозы», одноименное с произведением римского поэта Овидия.

Обращаясь к римлянину, жившему две тысячи лет назад, он говорит (в размере античных ритмов):

Ты завещал наблюдать
                          со стоическим чувством

метаморфозы планеты с туманным
                                  названьем «Земля»,

где собирается в стадо толпа
                          при скопленье стоустом

и обращается в хищную свору
                             начавшая свару семья.

Видеть, как грозный трибун
           превращается в рыжего клоуна,

мелкий барышник — в трясущего
                                                небо дельца.

Перерождаются в монстров,
      в чудовищных мерзостных клонов

люди, поклонные злу золотого
                                                           тельца.

Живущий на стыке двух тысячелетий современный поэт говорит жившему на стыке старой и новой эр римскому поэту, по сути, то же самое, что римлянин мог бы сказать ему. И, подобно Овидию, он «публики видит хандру, чьи всегда истеричны психозы», и «ведает цену толпе».

Стихотворение завершается так:

Но изменилось ли что на великих
                      имперских пространствах

в круговороте эпох, войн, деяньях
                               преступных властей?

А — ничего. Непреклонна в народах
                                                     константа

злых, направляемых дьявольской
                       волей извечных страстей.

В течение 2000 лет в жизни человеческого общества менялось многое: социальные институты, методы ведения войн, деяния властей. Неизменным оставалось одно — биологическая природа человека с его страстями и пороками.

И потому, сколько бы ни мечтали идеалисты о счастливом обществе, — принял в этом посильное участие и Ю.Панкратов («Великаны»), — разумное устроение жизни останется утопией, пока не изменится сам человек. А измениться, считал он, можно только долгим пребыванием в культурном пространстве, но и на этом пути человечеству будут препятствовать собственные страсти и пороки. Даже если из арсенала мировой культуры привлечь нравственные посылы буддийской философии, побуждающие человека к самосовершенствованию. Ю.Панкратову была близка эта философия, и в этом тоже была его «вселенская русскость», о которой он говорит в одном из стихов.

ХХ век он назвал веком «забвенья человечьих ценностей», когда проблемы взаимоотношений между человеком и социумом выросли до глобальных.

В этом «безжалостном» веке с невероятной остротой столкнулись интересы религиозных конфессий, приводящие к кровавым конфликтам и войнам («Оставьте иные речи...»).

С наивностью идеалиста поэт обращает в планетарное пространство вопрос:

Зачем землян терзает рознь?

К чему в томлении убогом

одну и ту же делим кость?

Ведь мы едины перед Богом.

В веке «правленья жалких цезарей» люди живут «средь пошлости, тщеславья и двуличья» («Гремят над миром латы лицемерья...») и мирятся с этим.

Подобно всем идеалистам, он не мог не быть оппозиционен социуму, где деньги ценятся дороже, чем любовь и красота, и потому писал сатирические стихи.

Все высокое имеет длинные тени.

Тенью его светлой лирики стала сатира. Так в его творчестве совместилось, казалось бы, несовместимое, обычно не соседствующее в поэзии, но для него — естественное, движимое энергией его таланта и культурой стиха.

У него был замах на вечные проблемы, которыми болеет планета.

Одна из них — судьба природы. Необратимый процесс: чем больше цивилизации, тем меньше природы — был для него личной трагедией.

Глобальный взгляд на природу проявился уже в молодости. В стихотворении «Волга» воды великой русской реки встретились со струями Оки и Камы, обнялись, «почеломкались» и теперь текут вместе, ширятся и раскручиваются. Но поэту беспокойно: где-то там, в Южной Америке, «одиноко по равнине катится река Ориноко». Русская отзывчивость?..

Природу он любил нежно, как никто. Ощущал физически стон спиленных деревьев, слышал, как голосит трава, когда ее режут острой косой (в послевоенном отрочестве он много косил). Жалел замерзающего в зимнем овраге одинокого воробья, чувствовал боль раненого барса («как сводит лопатку, как ноет ключица»), призывал встретить поклоном «доверчивого зверя».

Наивных молитвенных слов, какие он говорил о природе, не сказал бы никто из его пишущих стихи старших современников: им, пережившим страшную войну, недостало бы простодушия.

Природа заменила ему мать (с детства он сирота), и почти все его лирические стихи — мелодии в честь матери-природы.

На этом пути у него немало шедевров.

Выйду ли в зоркое поле —

сердцу вздохнется легко.

Травы летают на воле.

Светит звезда высоко.

Кану ли в темное небо,

стану ль до ранней зари

слушать, как нервно и нежно

ржет жеребенок вдали.

Вспомню ль о женщине певчей,

певшей порой золотой,

вечно таинственной, первой,

вечно единственной той...

С далью минувшей прощаясь,

эхом ночным рассмеюсь,

в травах на миг распластаюсь,

в звездах навек растворюсь.

И он писал не только о русской природе, кровную сопричастность с которой чувствовал всю жизнь, — в нем жила тревога за судьбу всего живого на нашей планете:

...тронешь тигра амурского — жуть! —

загремят барабаны Китая.

Если пуля ударит в орла,

клюнет шкуру задумчивой панды,

Гималаи расправят крыла,

зарычат разъяренные Анды...

Другой его планетарной болью была судьба России в современном мире.

Он, безмерно любящий Россию и сострадающий ее бедам, автор «Страны Керосинии», стихотворений «Вечная проблема», «В стране, от старости седой...», «Всей своей громадой многоликой...», «Времена», «Им снится Русь...», «Безотцовщина», «У трех вокзалов», имел мужество сказать то, что он думает о родине и ее судьбе, не ограничивая себя осторожной политкорректностью, которая была камнем преткновения для многих пишущих в то время:

«Стать» наша — давнее сиротство,

холопства древняя сума,

рознь, безотцовщины безродство,

нецепкость воли и ума.

«Холопство» он видел в том, что мы многие годы бездумно бежали за Америкой, то есть бежали за тем, что было позади нас с точки зрения привычных для русского человека духовных ценностей и что не могло быть приоритетным ориентиром.

А слова «нецепкость воли и ума» в контексте означали: мы «растеряли ясность чувства», «отечество — как общий дом» и не видим, как «недруг делает обмеры, в угодьях нашей сонной веры нагуливая аппетит».

То, что он увидел в России в два последних десятилетия своей жизни, он, единственный из поэтов, сформулировал емко и кратко: «Мы в бизнес жизни вовлекаем Бога».

Поистине, поселилось «бесовское нечто в России». Православная Россия как будто забыла, что Господь изгонял торгующих из храма. И то, что люди пытаются сочетать религию и бизнес, он считал безумием.

Наверное, стоит сказать, что определение «торгующие» не следует понимать однозначно. Люди, торгующие хлебом, который они сами же и вырастили, и те, кто торгует своей совестью и душами других людей, — разные люди.

Но и те и другие живут веками на нашей планете, и между ними существует пропасть, которую человечество так и не сумело преодолеть.

В меркантильном, конфликтном мире любовь и личное счастье проблематичны и чреваты трагедиями.

Мини-поэма «Он и она» — о судьбе молодого поколения России.

Она и он... два вечностных провала.

Глядящие в глубь глуби зеркала.

Две пропасти, два горных перевала,

где между звезд гремят колокола.

Два страха во страдании и страсти,

две заповеди гневного Христа.

Две плахи — а на них обрубки
      &nbs