Государственное дело

Государственное дело

Рассказ

Волостной глава Василий Кузьмич собирался уже домой обедать, как в кабинет заглянула Тамара:
— Там Шалый пришел...
Василий Кузьмич с досадой отодвинул почти готовый отчет об удобрениях: в отчете все сходилось, а стало быть, вырисовывалась надежда на кредиты, и вот тебе — закуска перед обедом! Ну почему в жизни никогда не бывает гладко и аккуратно! И примета такая есть: если с утра хорошая погода, то у Вальки на носу обязательно вскочит прыщ. Валька была вредной бабой, жила на пенсию от погибшего мужа и с этим прыщом с утра носилась по селу и портила всем настроение.
Василий Кузьмич почувствовал полуденную духоту и едкий запах гуд¬рона, который варили через два дома от волостной конторы.
Досаду вызвал не сам Шалый, на которого, по большому счету, общество махнуло рукой, списав из работного люда, а то, что придется отвлекаться на никчемную ерунду, выслушивать очередные бредни потерявшегося в жизни человека, а тут отчет, понимаешь... Василий Кузьмич досадливо махнул рукой:
— Давай...
Тамара посторонилась, и в проеме нарисовался Шалый. Возбужденный и всклокоченный, словно его только что шарахнуло молнией. «И зачем такому маленькому, угорелому человечку столько бесполезной энергии?» — в который раз не без зависти подумалось Василию Кузьмичу.
Шалый был одноклассником волостного головы — в школе постоянно попадал в передряги, вписывался в немыслимые приключения, которые сам чаще всего и выдумывал. Армия его не исправила. Женитьба тоже. При этом работник он был отменный, все в руках у него горело, надо было его только остановить вовремя, чтобы ничего не перегорело и не обуглилось. После жатвы портрет Шалого всегда висел на Доске почета, и раз даже о нем напечатали в районной газете. А вот премий больших ему давать боялись. Как говаривал бывший парторг Петр Савельевич: «Эх, Ванька, твою бы дурь да в нужное русло — давно б при коммунизме жили». «И заживем!» — легко обещал Шалый. Но перестройка вышибла его из жизни напрочь. Как, впрочем, и многих в селе. Только Шалый, в отличие от остальных, не унывал и, казалось, продолжал верить в светлое будущее.
— У меня к тебе, Кузьмич, государственное дело, — с порога объявил он и прикрыл дверь.
— Садись. — Голова кивнул на стул и, спохватившись, строго сказал: — Во-первых, здравствуй.
— Здоров. — Шалый не обратил на строгость хозяина никакого внимания и на стул тоже. Он уперся руками о стол и, перегнувшись к Василию Кузьмичу, зашипел: — Россия пропала, совсем пропала. Это заговор, и ты — соучастник.
Сказать, что Василий Кузьмич опешил или растерялся, или, как модно сейчас говорить, оказался в шоке, — существенно погрешить против правды: его будто лесиной огрели.
«Господи, откуда он узнал про кредиты? — сверкнуло в голове и тут же зло взяло на самого себя. — Да при чем тут кредиты! Какой еще заговор!»
Он резко поднялся:
— Совсем сдурел!
Секунду они смотрели друг на друга. Василий Кузьмич был выше и крупнее.
— Садись, — покровительственно сказал он, немного успокоившись. — Да садись же.
Шалый сел.
— Ну, конечно, я так и думал: ты и не догадываешься, тебя просто используют.
Василий Кузьмич поморщился, опять мелькнула мысль про кредиты, но не из-за них же Россия пропадает...
— Нас, русских, выживают. Нас все меньше и меньше. И ты, может, и неумышленно, я не спорю, потворствуешь этому.
Василий Кузьмич вздохнул, как старая лошадь, возившая бочку с водой от реки, которая, дошагав до сельпо, тоже вздыхала устало и облегченно.
Шалый же воспринял вздох главы волости как признание вины и расправил плечи.
— Вот смотри: коровник у тебя ремонтируют армяне, в Курдюмовке — таджики или узбеки, хрен их разберешь, в Березовом — весь поселок отдал китайцам. Это же геноцид! — воскликнул Шалый и, почуяв, что перебрал, добавил: — Пусть и в скрытой от общественности форме.
Василий Кузьмич, пока Шалый победоносно загибал пальцы, постепенно приходил в себя.
— Китайцы, между прочим, работают, — сказал он. — В отличие от тебя.
— Так ты дай мне работу, дай!
— Иди работай, — хмыкнул глава, — у нас рабочих рук не хватает. Хочешь, на тот же лук определю, у нас еще земля за речкой есть.
— Я те чё, китаец, что ли? Я, между прочим, тракторист высшей квалификации, у меня знаешь сколько почетных грамот...
— Знаю, — перебил Василий Кузьмич. — Только кто тебе сейчас трактор даст? Забыл, что в том году уделал, а у нас сейчас самая горячая пора подступает, и рисковать техникой никто не будет.
— Вот ты, значит, как с русским человеком?
— Да при чем тут русский, не русский! — огрызнулся глава. — Работать надо. Где таких работяг, как китайцы, найдешь? И почти даром. — Василий Кузьмич вздохнул. — Мне, думаешь, в сладость в тот же Березовый ездить? Как... как... — Василий Кузьмич не мог подобрать подходящего слова, — как в кино дурацком: тут тебе китайцы, а вокруг березы, и они на этих березах свое шмотье застиранное развешивают. Тьфу! У самого руки чешутся. А не могу. Нам лук продать надо. Лук сейчас знаешь как идет! Ого!
— Плюнь на лук, подумай о русском человеке.
— А я о ком думаю? Я эти деньги, по-твоему, в карман кладу? Школа, садик, котельную надо к зиме готовить... Тут если я начну пальцы загибать...
— Подумай только, до чего дошло: чтоб детишек учить, надо китайцам полземли отдать. Н-да, совсем пропала Россия.
— Нечего Лазаря раньше времени петь, жить надо, работать, делай свое дело, а там как Бог даст. Хочешь, я тебя в котельную отправлю? Там сейчас как раз народ нужен место под новые котлы разбирать.
— Да я же тракторист, Кузьмич, понимаешь ты это? Посмотри, сколько земли-то пустой. — И Шалый патетично обвел рукой кабинет главы.
— А чего ее тревожить, если мы на том, что засеваем, получаем сейчас больше, чем двадцать лет назад? Да и для кого стараться? Для города? Так они все равно западные объедки едят. Нам-то урожая хватит. А они пусть синтетику трескают.
Этот ответ несколько озадачил Шалого.
— Не даст тебе никто трактор, — подытожил Василий Кузьмич. — Говорю, иди в котельную.
— Поспособствуй, Кузьмич, умоляю, пусти на трактор. — Из самоуверенного и грозного Шалый сразу стал маленьким и жалким, в душе Василия Кузьмича шевельнулась жалость к нему. — Ей-богу, не подведу. Ты ж не понимаешь, куда катится все. Эти китайцы — только так, пена. А они же наш генофонд рушат. Я тебе так скажу: они за баб наших взялись.
— Кто — китайцы?
— Да нет... Тут такое дело... — Шалый замялся, и Василий Кузьмич понял, что «русский вопрос» — это только присказка. — Понимаешь, — Шалый перешел почти на шепот, — тут вчера к нам Вага приходил, ну, этот, с коровника. Ну, как приходил... Коньяк принес. Я еще думаю: чего он пришел? Коньяк, между нами, так себе, никакого забоя... Я чего-то во дворе оказался и прикорнул малька за поросями... А чего, погода позволяет... Ну вот... а он же не вырубает коньяк-то, я ж те говорю: дрянь, а не пойло. Очнулся, домой стал прибираться, а там этот Вага с Валькой-то это... того... ну, в общем, рушат генофонд напрочь... Вот ведь куда дело зашло, понял?
Василий Кузьмич хмыкнул.
— А ты со своей Валькой... того-этого... давно генофонд восстанавливал?
Шалый молчал. Василий Кузьмич махнул рукой:
— Да куда тебе... Ты ж бухой каждый день... Ты не то что на трактор, на бабу залезть не можешь. А Вальке что? Баба в самом соку. И пашет как твой трактор. И на ферме успевает, и порося у нее, так ведь еще тепличка, помнится, у вас. Горбатится одна детям на учебу. Поросям-то хоть тюрю таскаешь или только кемаришь с ними, пока погода позволяет?
— Таскаю...
— Ну а ты еще по утрам порося от курицы отличишь... Эх, Ваня, ты сначала дома порядок наведи, а потом уж за Россию берись.
— Я тебя Христом Богом прошу, пусть посадят на трактор. Ты же видишь, все, дошел я, больше не могу так. Честное слово, завтра же смотаюсь с утра на станцию, и стыдно тебе не будет, а?
Василий Кузьмич поднял телефонную трубку и натыкал номер.
— Слушай, Петрович, тут ко мне Шалый пришел... Да погоди ты... да погоди... Ты чего разматерился? Я тебе еще слова не сказал... Да знаю я, но тут, говорят, с ним Вага вчера воспитательную работу проводил... Да потом... Не будет он никого разлагать... ну, хоть ремонтником. Завтра придет. — И уже Шалому: — Слышал?
Тот кивнул.
— Пойдешь ремонтником?
Тот снова кивнул.
— Ну и ладно. Только смотри у меня.
Шалый снова кивнул, поднялся и опять замялся, переминаясь с ноги на ногу.
— Чего еще?
— Кузьмич, а это... можно как бы аванс?
— Ты что, сдурел? Я тебе чего тут, касса, что ли?
— Эх, Кузьмич, я же понимаю, что виноват, сейчас в магазин заходил, хотел Валентине тортик купить, простенький, вафельный. — И, заметив некое самомнение в глазах главы, залебезил: — Ты вот правильно говоришь: надо с дома начинать, вот я бы и начал. Сели бы вечерком с Валей чайку попили... с тортиком...
— А так просто начать нельзя?
— Нет, ну как же... Надо посидеть, поговорить... Этот-то конфеты коробками тащит, а я бы хоть тортику...
Василий Кузьмич покачал головой:
— Ну и сколько тебе надо?
— Так ведь... — И Шалый задумался, явно боясь продешевить.
А Василию Кузьмичу стало вдруг ужасно неловко и даже стыдно за весь этот спектакль, словно его и впрямь использовали в каком-то заговоре, а он об этом ни сном ни духом, и ему захотелось, чтобы Шалый как можно скорее исчез.
— Полтинника хватит?
— Хватит, — быстро ответил Шалый.
Василий Кузьмич полез в карман брюк.

К вечеру от реки потянуло прохладой, то тут, то там взмыкивали вернувшиеся из стада коровы, лениво перебрехивались собаки, за домами закончили наконец возню с гудроном, и чувствовалось, что совсем рядом набирает силу луг. Никаких тебе дискотек и собраний. Только приятная усталость от первого дня рабочей недели. Солнце тоже, утрудившись за день, коснулось дальних холмов и смотрело на мир благодушно и понимающе.
Василий Кузьмич решил пройтись по селу. Заглянул в котельную, половину которой уже сломали и теперь понемногу расчищали место; завернув к школе, постоял возле футбольного поля, на котором пацанва гоняла мяч; пошел через детский садик и там заметил, что на площадке как-то нехорошо — вид портили скособочившиеся, словно поддатый мужик, качели. Василий Кузьмич подошел глянуть, что с качелями, и тут из беседки, прикрытой кустами, услышал знакомый голос:
— Пропала Россия, совсем пропала. Русских совсем за людей не считают. Они, понимаешь, хуже порося для них стали...
Кто-то сердитый перебил:
— Ты это, стакан-то не грей...
Василий Кузьмич невольно сел на покосившиеся качели, и они под ним жалобно скрипнули. «Господи, какая тоска», — подумал Василий Кузьмич.
Вспомнился разговор с Шалым, китайцы, лук, кредиты, будь они неладны... На них закупали никому не нужные удобрения. Вернее, нужные, но не в таких сумасбродных количествах. Какой же хозяин станет землю перекармливать, гробить ее? Через посредников договаривались, что удоб¬рений привезут меньше, чем выделялось кредитов, часть денег потом перечисляли волости с какого-нибудь благотворительного фонда для школы или больницы; куда девались остальные, гораздо большие деньги, Василия Кузьмича не интересовало. В этих знаниях слишком много печали.
Василий Кузьмич вздохнул: для чего живем? Ему вдруг представилось, как вернулся домой, набегавшись с мячом, младший сын, как старшая дочь, приехавшая на студенческие каникулы, с матерью собирают стол и ждут его. И так хорошо и сладостно защемило сердце, так тепло стало, что Василий Кузьмич почувствовал наворачивающиеся на глазах слезы. Ну, это уж совсем ни к чему, решил он и поднялся с качелей. Они снова жалобно скрипнули.
— Завтра починим, — ответил им волостной голова и пошел, глядя в розовый закатный отблеск на небе, который, хотелось верить, обещал на завтра добрый день, а может, горело что там, за лесом...