Моя Таганка

Я родился в год полета Гагарина, и это один из немногих неоспоримых фактов в моей биографии. Эти шестидесятые, они вообще были наполнены космическими новостями — мы все так же, как и раньше, ступали по бренной земле, но иногда, бросая взгляды в бесконечное небо, думали не только о дожде и видах на урожай, но и еще: «А как там наши?» Сообщения о новых полетах чередовались на первых полосах советских газет с информацией о визитах президентов, премьер-министров, представителей королевских фамилий — ко всем таким сообщениям газеты прикладывали портреты и подробные биографии официальных лиц — прообразы будущих энциклопедических статей, по ним можно было изучать новейшую историю стран и континентов. «Глядь, дома Никсон и Жорж Помпиду...» — и оба этих видных президента, главы двух ведущих, хотя и во многом несхожих, мировых держав, конечно, тоже были героями передовиц, как в положительном, но чаще в отрицательном плане (акулы же империализма все-таки)... Что еще сближало в сознании людей космонавтов и президентов, так это их торжественные встречи на Московской земле. По пути следования солидных представительских автоколонн выстраивались цепочки скромно одетых советских граждан с небольшими, но яркими флажками, усталые лица встречающих озарены эмоциональным подъемом и радостью за достижения великой страны — достижения, по праву признанные прогрессивным человечеством во всем мире. Флажки в руках у советских граждан были красного цвета, с круглым фото очередного звездного героя посередине — помню, как встречали такими флажками космонавта Георгия Берегового, — потом они законно переходили к нам, ребятишкам. А еще были популярны значки с ленточками (значки вообще считались «внутренней валютой» у детей того времени — один из значков с профилем Ленина я поменял в пионерлагере у заезжих интуристов на малюсенький канадский флаг; было жаль, что на жевательную резинку Ленин тогда «не потянул»). Красивые, но строгие деловые костюмы «официальных лиц» на телеэкранах, выправка военных министров и атташе — что это, как не символы надежности и стабильности общественных устоев? Видимо, поэтому я с самого детства тянулся к форме и порядку и долго упрашивал моих родителей отдать меня в суворовцы (еще не понимая тогда, сколько муштры, лишений и нагрузок кроется за внешним «парадным» фасадом, — но родители-то понимали и потому мои тогдашние просьбы мягко «замылили»).

Но, помимо радостных вестей из космоса, с экранов ТВ и со страниц газет приходили в наши дома и сердца и совсем печальные: кабина с экипажем Доб­ровольский–Волков–Пацаев при спуске разгерметизировалась, и все они погибли. Одного из этих космонавтов хоронили в городе Долгопрудном, уроженцем которого он был и где проживала моя бабушка по материнской линии. Бабушка всегда поддерживала генеральную линию советского руководства, и я вместе с ней уверенно топал на все демонстрации в Долгопрудном и на все выборы, где граждане отдавали свои голоса за нерушимый блок коммунистов и беспартийных (бабушка была беспартийной, но «сочувствующей», впрочем, как многие, оттого и явка тогда составляла порядка 99% с лишним от общего числа избирателей). И там, в горсовете, а точнее, в исполкомовском буфете мы покупали вместе с другими избирателями бутерброды с деликатесной «сухой» колбасой и копченой рыбой. Надо иметь в виду, что не прийти на голосование было просто невозможно: если человек заболевал, то агитаторы урну для голосования приносили прямо к больному на дом. Этих активистов за неимением более подходящего определения называли агитаторами, хотя они ни за кого особо не агитировали, а только, обходя квартиры, информировали о кандидатах, месте и времени голосования. Поэтому за коммунистов голосовали все и везде, даже в местах заключения.

(Сейчас, в начале третьего десятилетия нового века, мы, тогдашние советские, наверняка кому-то, а может, и многим с их колокольни кажемся идиотами. Не волнуйтесь, ответим мы им, лет через пятьдесят, а может, и раньше не меньшими идиотами покажетесь уже вы своим потомкам — если, конечно, в отличие от вас, они, то есть потомки, не научатся понимать психологию поведения людей в заданных обстоятельствах. Хотя бы то, что взрослые доверчивы, как дети, и так же склонны подражать более удачливому (как им кажется), это касается как просто «сочувствующих» режиму, так и откровенных фейсбуколюбов и биткойноманов. На самом деле самая большая удача уже случилась — мы появились на этот свет, и все дальнейшие борьбы — ничто по сравнению с такой удачей.)

Подмосковные демонстрации трудящихся в 60-е годы были настоящим праздником — попасть ребенку на такую же демонстрацию в Москве можно было только в мечтах. А еще праздник — это возможность собраться всей родне (родителям-детям, сестрам-братьям, бабушкам-внукам) за одним большим столом и обсудить все случившиеся новости. Для этого в сталинских, в целом некрупных, квартирах были предусмотрены большие гостиные, куда выходили двери из всех остальных комнат.

Муж подмосковной бабушки, то есть мой родной дедушка, когда-то служил гражданским летчиком. Газета «Казахстанская правда» от 16 июля 1936 года в передовице «Слово пилота» объявляла об открытии воздушной трассы Алма-Ата–Москва–Алма-Ата. «Первый самолет под управлением пилота т. Цветкова и пилота-механика т. Вакурова, пролетев в Москву и обратно за 42 летных часа, покрыл расстояние в 7800 километров». В беседе с корреспондентом газеты пилоты Цветков и Вакуров сообщили: «Трасса Алма-Ата–Москва по продолжительности полета и количеству летных часов является второй в СССР и уступает лишь трассе Москва–Владивосток». Самолет моего деда также участвовал в съемках популярного фильма «Воздушный извозчик» (с участием М.Жарова и Л.Целиковской), которые проводились в Алма-Ате во время войны. От деда остался редкий почетный нагрудный знак — ГВФ «300 тыс. км» — я тоже налетал не меньше, но уже в качестве пассажира и на современных машинах — можете представить себе, на чем летали в 30-х и 40-х годах, и восхититься «безумству храбрых»! В этом и причина, почему дед прожил так мало (разбился в 1943 году в горах, во время перелета из Китая на родину).

Бабушка свой трудовой стаж наработала бухгалтером-счетоводом и очень уважала наших руководителей, и персонально «дорогого» Леонида Ильича, но далеко не все в этой огромной стране были с ней согласны. Включая и самих партийных. Но даже невинные шутки на эту тему в присутствии бабушки не допускались, хотя у меня часто чесался язык, и случалось, мне перепадало за неосторожно сорвавшееся слово. В те времена в целях расширения кругозора советских граждан весьма результативно работали вражеские «голоса», и по вечерам в своих кухнях владельцы коротковолновых приемников настраивались на передачи русскоязычных редакций «Голоса Америки», «Немецкой волны», Би-би-си... «Иже еси на Би-би-си» — была такая карикатура в «Крокодиле» (доверчивый патлатый «лопух» в домашней одежде — майке и пижамных брюках — бьет поклоны перед радиоприемником, очень похожим на тот, который в семидесятые стоял на кухне в родительской квартире). «Голоса» читали нам «Архипелаг ГУЛАГ», памфлеты Синявского и Даниэля, сообщали об очередных акциях диссидентов и последовавших за этими акциями наказаниях... А в это время по Первой программе ТВ всему советскому народу рассказывали о гонениях на Анжелу Дэвис, чилийском путче, убийстве Виктора Хары, преследовании Луиса Корвалана... Бабушка хваталась за сердце и пила лекарства. С вражеским радио боролись не только с помощью «глушилок», но и контрпропагандой (в результате советские люди узнавали из радио- и ТВ-программ, а также на собраниях трудовых коллективов о тех же самых новостях, но уже в изложении «с политически правильных позиций»). Например, когда А.И. Со­лженицына клеймили позором и готовили к высылке, у нас в классе провели политинформацию о том, что этот самый псевдописатель Солженицын оболгал нашу действительность и наших людей, да и вообще что правдивого в принципе может написать человек с такой фамилией? Казалось бы, нам-то, 10–11-летним, только-только прочитавшим самостоятельно Носова и Драгунского, это зачем объяснялось? А вот потому что борьба за душу человека ведется с младенческих лет, пока она, эта душа, еще не испорчена и невинна.

Несмотря на отсутствие Интернета и развлекательных телепрограмм, посвященных частной жизни «звезд» и «селебритиз», информирование у наших людей было поставлено в то время на высоком уровне, пусть даже и в виде слухов, распространявшихся в «космической» стране с «космической» же скоростью. Из взрослых разговоров, например, мне довелось услышать о том, что актриса Фатеева ушла от космонавта Егорова к румынскому актеру Дану Спатару, с которым вместе снималась в «Песнях моря» (и это правда), о том, что композитор Исаак Дунаевский застрелился из-за того, что его сын оказался замешанным в уголовной истории (слух этот уже опровергнут потомками), о том, что другая артистка кино и театра, по фамилии Малявина, загремела «по мокрому», зарезав своего сожителя (опять правда), о том, что певец Магомаев не прошел стажировку в Ла Скала из-за отсутствия оперных вокальных данных (да простят меня его поклонники, но нет дыма без огня!), о том, что Алла Пугачева, осваивая свой первый автомобиль, задавила свою маленькую дочь Кристину (оказалось такой же маленькой ложью), и т.д. И это при полном отсутствии в стране негосударственных СМИ!

Мне суждено было появиться на свет в роддоме имени Клары Цеткин, располагавшемся в бывшем здании Морозовской богадельни в Шелапутинском переулке, — лучшем московском роддоме того времени. Поскольку мои будущие папа и мама жили тогда на Таганке, они пришли в роддом прямо пешком.

Тут я, наверное, кого-то разочарую: я не «стартовал в Москву» с Сахалина или из Благовещенска — я в ней родился. Я не приехал с рыбным обозом, не прилетел на последние или одолженные у родни деньги и не жил никогда ни в общаге, ни на антресолях у тети. В авиации как? Чем дальше точка старта от точки отрыва, тем легче достигается требуемая скорость отрыва и тем выше взлет. То же самое в прыжках в длину. А мне, поскольку «квартал всего туда идти», не было никакой нужды пробиваться и доказывать что-то. Может, это и помешало автору в конечном итоге подняться на немыслимые вершины, но у него как-то не было времени пожалеть об этом.

При этом я не считаю, что рождение и проживание в столице награждает человека каким-то ореолом исключительности. Более того, на периферии рождается гораздо больше талантов и самородков, со своей историей, корнями и собственным видением перспектив, и победа на творческом конкурсе там может достаться гора-а-аздо труднее, чем даже в вожделенной столице. И по этой же причине не всегда именно самые лучшие снимаются с мест и отправляются искать счастья в мегаполисы.

О чем же писали в день моего рождения газеты? Ну, например, газета «Советский спорт» большое внимание уделила итогам VII сессии Верховного Совета СССР, утвердившей Государственный план и бюджет на следующий год. На третьей полосе, посвященной событиям мирового спорта, гремели заголовки почти в духе скандальных 90-х годов: «Конец приоритета» («Приоритету японских дзюдоистов пришел конец») и «Физическая неполноценность американской молодежи» («...из 200 тысяч американских детей, выполнявших специальную программу физических упражнений, половина не выдержала испытаний»), но дружба между народами спасала ситуацию («Атмосферой дружбы и взаимопомощи окружены молодые гвинейцы, которые обучаются в Школе внешней торговли в Плессове (ГДР). Студенты Гвинеи вместе с немецкими друзьями не только овладевают знаниями, но и занимаются в свободное время спортом»). И в заключение приводился новый комплекс гимнастических упражнений для работников учреждений и предприятий, разработанный сектором производственной гимнастики ЦНИИФК... Я и сам еще успел застать это время на работе, когда в 11 часов утра можно было, не стыдясь своих коллег, заниматься производственной гимнастикой, как только зазвучат призывы из радиоточки.

Пока я учился ходить и говорить, а также гонять в костюмчике голубей на площадях Москвы и Харькова, благополучно разрешился Карибский кризис, между делом пристрелили президента Дж. Ф. Кеннеди, вошел в моду твист, «Восемь с половиной» взяли главный приз Московского кинофестиваля и, наконец, был отправлен в отставку уважаемый Н.С. Хрущев.

Детство мое прошло в «коммуналке» — коммунальной квартире рядом с теат­ром на Таганке, из-за близости которого своеобразный богемно-разгульный артистический мир 60-х годов был для нас, соседей театра, вполне привычен. К отцу и его друзьям приходили в гости выпить-посидеть ведущие таганские актеры: Юрий Смирнов (рыжий «блондин» — из фильмов про «Бумбараша» и «Вечный зов»), Виталий Шаповалов (Ноздрев из швейцеровских «Мертвых душ» — помню его со сломанной по пьяни ногой и костылем) и иногда — не к нам, а к другу отца Вовке Сидорову — Владимир Высоцкий (вот его я не помню, зато очень хорошо помню его песни, как подлинные, так и приписываемые его авторству). Под гитару и пели, и пили.

Кроме нашей, в этой коммуналке жили еще две семьи. В одной из них муж-уголовник в те редкие месяцы, когда бывал на свободе, регулярно воровал наши и чужие вещи. Один раз его взяли почти сразу после очередной отсидки, на вокзале, где он пытался украсть чей-то чемодан. Вообще, уличные кражи в то время были обычным явлением — например, у отца во время Московского фестиваля молодежи и студентов в 1957 году срезали бритвой висящий на плече фотоаппарат. Воровство — это то, с чем мы, советские и «перестроечные», сталкивались постоянно на протяжении всей жизни. В первом классе мой приятель, вроде бы из интеллигентной семьи, которого я пригласил к себе домой, стащил у меня тайком ученические счеты, которые назавтра нужно было предъявить в школе, мама как-то это заметила (кажется, подглядывала через неполностью закрытую дверь), и с «приятелем» пришлось расстаться. Скромная наша квартирка располагалась в полуподвальном этаже старинного дома — столетней давности, не меньше. На потолках еще сохранялись дешевые, но с претензией на ампир роспись и лепнина — говорили, что до революции в нашем подвале размещался трактир. Воды горячей не было отродясь, кран только холодный (зимой даже казалось, что с него свисает сосулька, хотя другие говорят, что именно так и было), поэтому воду для купания детей грели в кастрюлях и ведрах на стоящей в центре кухни газовой плите, рядом с чугунными утюгами и кипятившимся бельем. Взрослые ходили на помывку в Тетеринские бани. Спасались в лютые морозы благодаря печному отоплению, и родителям приходилось хранить дрова под кроватью. Однажды соседи написали на нас жалобу, что мы нарушаем тем самым правила противопожарной безопасности. О, это время бесконечных жалоб коммунальных жителей друг на друга в «органы» и жилконторы, деления жировок по числу жильцов (пени за неоплату в нашей квартирке переименовали в «плату за пение»)! Из окон соседских комнат были видны ноги спешащих по улице Чкалова прохожих (теперь этой части Садового кольца вернули название Земляной Вал). Окна нашей комнаты выходили на Таганский тупик (и тупика уже нет, проход застроен, а сам бывший тупик переименовали в улицу Высоцкого), и зимой, ввиду отсутствия холодильника, родители вывешивали за окно мясо — иногда его уносили с собой случайные прохожие. Сам я спал в каморке без окон (полагаю, бывшей кладовке) и поначалу здорово боялся полной темноты и своего богатого воображения. Вообще, весь дом с его темными внутренними лестницами и переходами как будто возник из произведений Достоевского... И дворик-колодец с галереей, старый московский, в который попадаешь через арку, мимо будки дворника-татарина, тоже вполне литературен.

На Таганской площади тогда располагался небольшой сквер, где по праздникам били салюты. Я бегал туда и собирал оставшиеся от салюта разноцветные кругляши, которые у детей превращались в своеобразные игровые фишки. Еще я любил разворачивать использованные новогодние хлопушки — там неожиданно обнаруживалась какая-нибудь картинка из детской книжки. Как-то пару раз «по блату» я побывал на кремлевской новогодней елке, и у меня долго хранились красные пластмассовые футляры от подарочных наборов — Спасская башня и большой фигурный расписной ключ.

Место, на котором стоял наш дом, находилось внутри Земляного вала, срытого для прокладки Садового кольца. Иначе говоря, мы жили в границах Москвы XVI века (!). В советское время наш район именовался Ждановским и тянулся в центр, вплоть до южного выхода из метро «Площадь Ногина» (теперь «Китай-город»). Мы жили, таким образом, в пятнадцати минутах ходьбы до Кремля, но редко бывали в этом «сердце» столицы. Нас, таганскую детвору, куда больше привлекали подвалы и крыши соседних домов... Пыльные подземелья старых таганских строений, в которых хранились почти такие же старые, ветхие мешки и метлы, были для нас сказочными пещерами, в которых блуждали Том Сойер и герои арабских сказок. А еще была такая забава: искать клады в разрушенных, полусгоревших деревянных домах. В одном из таких домов я нашел облигацию государственного займа — через некоторое время по ней заплатили в сберкассе целых десять рублей (вместо ста рублей «старыми»), которые родители сначала хотели у меня отобрать, но вовремя одумались и отказались от этой несправедливой затеи. Летом у нас преобладал футбол во дворах, зимой — хоккей в маленьких «коробках», которые мы сами же и заливали. Независимо от времени года — премьеры в ближайших кинотеатрах «Таганский» и «Зенит». Особенно привлекали нас сеансы «Дети до 16 лет не допускаются» — а если не пускали или не хватало денег на билеты, то проходил тот из нас, кто выглядел постарше, а потом, в темноте после начала сеанса, открывал в зрительном зале уличные двери для остальных товарищей, которые сразу же разбегались по залу, скрываясь от бедных билетерш. В категорию «дети до 16» попал тогда и такой безобидный подростковый фильм, как «Фанфан-Тюльпан» с Жераром Филипом. Строгий контроль на входе на «взрослые» сеансы можно было сравнить с таможенным или пограничным. В том же «Крокодиле» была такая карикатура: «Ты мне бороду-то не тычь, ты мне паспорт покажи!» Помню огромные «художественные» афиши во всю стену над входом в «Таганский»: «Моя прекрасная леди», «Воздушные приключения», «Неуловимые...». Фильмы пересматривались многократно, буквально «до дыр». Пять раз на один и тот же понравившийся фильм я мог сходить не задумываясь, если только удавалось накопить на билет. А фильмы про индейцев с Гойко Митичем — разве их можно было пропустить?! Надо сказать, что в те годы лидеры кинопроката в СССР собирали где-то по 60 миллионов зрителей. Если сравнивать с ними «лидеров» нового оте­чественного кино начала XXI века (вроде фальшивых «Духлезов» и примитивного «Елочного» винегрета) с их «жалкими» пятью-шестью миллионами зрителей, обнаруживалась огромная разница в признании со стороны населения, но при этом по заработкам киноактеры 60-х значи-и-ительно проигрывали своим российским коллегам, «блиставшим» на экранах пять десятилетий спустя. Life is unfair...^[1]

А мы, считавшие прошлое своим настоящим и даже не подозревавшие, до чего мы все в довольно скором времени докатимся, беззаботно гуляли по подвалам и крышам, прятались в подъездах и все время что-то изобретали — например, делали фейерверки (добывая для них серу — кто где мог), переплавляли куски олова и свинца в фигурки солдатиков, медали, какие-то битки и даже кастеты... Играли в разведчиков Йогана Вайса и капитана Клосса (так сильно повлиял на нас, мальчишек, показ кинокартин «Щит и меч» и «Ставка больше, чем жизнь»). Выдумывали тайные шифры, которыми пользовались в перепис­ке во время уроков. Мелкие играли в Фантомаса, даже толком не посмотрев фильма, — его лысый череп рисовали мелом на всех доступных стенах. Особой популярностью и уважением среди детворы пользовались пистолеты и ружья, вырезанные из дерева, их оснащали спусковыми механизмами для стрельбы кусочками проволоки. Таких игрушек в магазинах не продавали, а те, что выглядели более-менее правдоподобно, нам не покупали. И не зря: на моей памяти был не один случай неосторожного обращения детей с такими «игрушками», окончившийся летальным исходом. В середине 90-х годов похожие «стрелялки» распространились уже среди взрослых. Одним из популярных подарков на день рождения даже среди работников солидных компаний считался пневматический пистолет. Помню, как в московском офисе IBM мы, сотрудники этой авторитетнейшей во всем мире компании, из такой штуки, словно дети, стреляли с нескольких метров по карандашам... А еще в часы своего детского, советско-пионерского, досуга я занимался обычным домашним творчеством того времени — резал лобзиком фанеру, выжигал на ней различные картинки... Вместе с друзьями мастерил различные занимательные приспособления по идеям польского подросткового журнала «Горизонты техники для детей».

Меня принимали в пионеры перед Мавзолеем Ленина («Как повяжешь галстук, / Береги его, / Он ведь с нашим знаменем / Цвета одного»). И значок с его профилем мне достался не случайно, я его привез из экскурсии по Горкам Ленинским. Как же тогда, вы спросите, я его решился поменять на что-то заграничное?! На самом деле ничего я не менял — я совершенно искренне подарил его заезжим гостям, как отдают самое лучшее, а они — в благодарность — подарили мне свой значок. Причем ленинский профиль я носил на куртке напоказ, а заграничный подарок валялся потом у меня в ящике стола без всякого дела.

Мои молодые родители тем временем учились в своих вузах, а потом стали работать, постоянно при этом решая вопрос, с кем же меня оставить. Бабушка по отцовской линии научила меня рано читать, и это пригодилось мне довольно быстро. Меня отправляли в детский сад на пятидневку, и воспитательница сажала меня с книжкой перед всей группой, а сама занималась своими делами, пока я практиковался в чтении вслух. И в школу меня записали в шесть с половиной лет, когда директор убедился в том, что я уже умею и читать, и считать.

Если вернуться уже совсем к истокам, то любовь к печатному слову начала проявляться у меня гораздо раньше — еще в то время, когда мне в детский манеж попадала какая-нибудь газета (иногда специально для того, чтобы отвлечь меня) и я методично разрывал ее на мелкие кусочки. А если постараться быть точным, то и манежа в современном понимании в то время у меня не было, вместо него была какая-то коробка.

Среди первых прочитанных мною слов были и те, что обозначали что-то новое, непонятное, но я не торопился задавать вопросы взрослым, а пытался сначала пофантазировать. «Госстрах» (из настенной рекламы) — это что-то страшное? Министерство страха? «Сакко и Ванцетти» (фабрика советских карандашей) — это сказочные персонажи? А «Общепит» (метка на тарелках в пельменной, чтобы не уносили с собой) — это что-то связанное со щепой, щепками (мне поначалу казалось, что в этом слове нужно ставить ударение на втором слоге)? Где-то вычитал странное слово «небожители» и решил, что так говорят о простых людях — НЕбожителях, то есть не богах.

В школе мне все по той же причине — из-за занятости взрослых и отсутствия должного присмотра — пришлось пойти на продленку, и, сделав все задания, я ждал до шести вечера, иногда переминаясь с ноги на ногу на пороге школы, пока за мной кто-то придет, — в одиночку переходить оживленную Таганскую площадь мне не разрешалось. Через пару лет, когда я чуть подрос и уже сам возвращался домой, по пути меня искушал величайший соблазн для ребенка того времени: дорога из школы шла мимо киосков с мороженым — и тогда я наскребал хотя бы семь копеек на фруктовое в бумажном стаканчике или попрошайничал у прохожих, если немного не хватало. Да, на витрине было и молочное за девять копеек, и эскимо на палочке за одиннадцать... Но то, фруктовое, было лучше всех. А еще я любил шоколадное масло — его мне иногда удавалось выпросить у родителей вместо конфет, которые я и так видел по очень большим праздникам — например, в Новый год, когда ими украшали настоящую живую елку, и я таскал их потихонечку, вешая обратно пустые обертки или, чаще, вкладывая туда вместо шоколада хлебный мякиш для веса. Конфеты еще продавались поштучно в киосках у метро. Можно было полакомиться, если не платить за трамвай. Похожее искушение от конфетной лавки по дороге в школу испытывали герои старого шведского фильма «Пеппи Длинныйчулок».

Даже живя в Москве, мы не чувствовали себя в центре изобилия. Школярский юмор 60-х на тему питания лаконичен и меток: «Люблю повеселиться, особенно пожрать, двумя-тремя батонами в зубах поковырять!» Студенческий рацион моих родителей разнообразием блюд не баловал, скорее наоборот: отец как-то целый месяц питался почти одними яйцами, отчего у него высыпала аллергия по всему телу. Голодающих студентов удавалось легко втянуть в разные аферы: за поход в ресторан самые одаренные «физтехи», включая моего отца, сдавали экзамены за других. Когда это вскрылось, появилась грозная разоблачительная статья-фельетон в одной из газет, и отца исключили из вуза, но потом все-таки восстановили. Он учился на аэромехе, который в год окончания (1965) переименовали в факультет аэрофизики и механики полета.

Время от времени со мной сидела двоюродная сестра моей матери, тогда еще сама студентка, которой мой отец помогал с подготовкой по математике и сопромату, в коем он был непревзойденный дока. Почему-то в советские годы, если у девушки не было склонности к «женским» профессиям или к каким-либо вообще, но нужно было куда-то поступать после школы, профессия инженера (а чаще инженера-технолога) считалась вполне подходящей для таких случаев. «Если некуда идти, приходите вы в МАТИ!» (МАТИ — в то время Московский авиационно-технологический институт имени К.Э. Циолков­ского).

С этой самой моей тетей была связана одна история. Внешне привлекательная, она пользовалась успехом у мужчин, но по той же причине очень долго не могла остановиться на одном избраннике. Однажды на углу таганского театра, когда я шел с ней за руку, к нам подошел с целью познакомиться темноволосый молодой человек. Поскольку тетя была старше меня только лет на десять, никто не принимал ее всерьез за мою маму или тетю, скорее за старшую сестру. Уже дома, помню, были разговоры насчет этого знакомства — мы разглядывали фотографии восходящей спортивной звезды в газетах, а потом искали его профиль на хоккейной площадке в телеэкране. Помню также подаренную мне клюшку с настоящими автографами хоккеистов, которую у меня кто-то позже выпросил или выменял. Тетя с ним встречалась несколько раз, но потом опоздала на очередное свидание на 40 или 50 минут, и они потеряли друг друга (мобильных телефонов в ту пору еще не было), да и тетя, еще слишком молодая и легкомысленная, не особенно горевала по этому поводу. Это был примерно 1969 год, и звали ухажера Валерий Харламов.

Ближе к середине 70-х дом наш снесли, а на его месте спустя какое-то недолгое время соорудили краснокирпичное здание по размерам и мрачности сродни парижской Бастилии, переданное театру на Таганке (там теперь располагается Малая сцена Содружества актеров Таганки). Фотографий старого дома почти не сохранилось, остался только сомнительный кадр из фильма «Застава Иль­ича», где перед нашим (?) домом как раз разрыта улица — в то время строили тоннель под Таганской площадью. И еще в кино 60-х запечатлелась сама Таганская площадь — именно ее переходил в начале фильма «Лебедев против Лебедева» (1965) главный герой (Владимир Рецептер). А наши подвальные окна закрыли на время съемок какими-то щитами, чтобы в кадр не попали «дети подземелья». И то, человек уже в открытый космос вышел, а тут кое-кто еще в подвалах прозябает буквально в двух верстах от Кремля.

Я прожил в коммуналках до 11 лет, и поэтому мне так знаком весь этот «коммунальный быт» с разделением счетов и выкручиванием лампочек, внешне такой добрый и наивный, особенно когда смотришь любимый фильм «Покровские ворота», но в реальности гораздо более жесткий и отталкивающий.

Но жизнь моя в ту пору московскими стенами и переулками не ограничивалась — я побывал несколько раз с родителями «на югах». Помню Евпаторию и пансионат «Черноморский», где в одно время с нами отдыхал знаменитый клоун Олег Попов, которого все узнавали и без грима. Запомнилось, как крутили кино на улице, перелет на «кукурузнике», а еще как мы ловили в бухточке крабов металлическими сачками, а потом варили этих «чудовищ» на костре — такое объедение!

Летом меня еще отправляли в деревню Валуйки Белгородской области, на родину бабушки — маминой мамы. Там пол-улицы занимали дома ее братьев и сестры, а также их детей. В деревне вовсю гутарили на суржике, вкрапляя в русскую речь такие слова, как «чи», «нэма», «як», «трохи», «нехай», «трэба» и т.д. И слово «пацан» (= мальчишка) было тоже деревенским, южнорусским, в то время в столице на таком языке еще, слава богу, не говорили. Подобные слова попали в московскую речь через «лимитчиков», то есть рабочих, набираемых в Москву по лимиту трудоустройства на дефицитные рабочие профессии (поскольку коренные москвичи и их потомки, как ни стыдно в этом признаться, не имели и не имеют большой склонности к физическому труду). Сленг и акцент выдавал «лимитчиков», что называется, с головой. Кроме того, москвичи редко пользовались в своей речи уменьшительно-ласкательными словообразованиями, поэтому, когда я где-то слышу рекламу типа «мороженое со сливочками» или в разговоре просто «мороженко» и «вкусняшки», я невольно усмехаюсь: высокомерную столицу наконец-то накрыло (взъерошило ветрами перемен) что-то глубоко провинциальное...

Деревенская жизнь по сравнению с городской вольготная: мы с друзьями и моими двоюродными братьями бегали на речку (где я как-то раз чуть было не утонул), удили рыбу, воровали кабачки на колхозных полях, убегали от сторожей, сверкая острыми пятками по пыльным малороссийским дорогам, ловили ящериц и сажали их в стеклянные банки, наблюдая за тем, как ящерица отбрасывает хвост, лазили по фруктовым садам (и не только по своим), катались со старшими ребятами на мотоцикле «Ява»... Мотороллеры (по-современному «скутеры») в деревнях тогда тоже встречались, но даже по тем временам обладать ими было совсем не круто (вроде как на настоящий мотоцикл денег не хватило). У моей родни водились поросята и куры, в садах стояли бочки с водой, куда с веток звучно шлепались спелые яблоки, в деревянных оштукатуренных домах громоздились натуральные каменные печи, по дворам за курами бегали только начавшие ходить младенцы... Из других развлечений — кино раз в неделю на улице, на специально натянутом огромном экране, а еще свадьбы — тоже на открытом воздухе, — собиравшие всех соседей на пир, где властвовала гармонь и где напивалось все мужское население, а жених мог самым первым упасть «от усталости».

Моя другая бабушка — папин