Почему полярный круг сомкнулся над Первопрестольной

Что общего между Москвой, древним столичным городом, и Мурманском, городом с историей в сто с небольшим лет, городом, отброшенным от столицы на 2000 километров? Общее есть, его достаточно. У нас единая история, одни сограждане, одна Церковь, общее государство. Кроме того, Москва — факт, понятно, неоспоримый — столица общей огромной державы, а Мурманск — факт тоже неоспоримый — величают главным городом Заполярья. И еще: в замысловатом узоре московской топонимии нашлись свои штришки и для многих «северных наименований», не исключая имен, географически привязанных к земле Кольской, Мурманской. Мурманский и Хибинский проезды, Кольская улица — задержимся в их пределах и попытаемся постичь, как это: полярный круг сомкнулся над Первопрестольной? Образно? И образно, и буквально...

Вот раскинувшийся вдоль Ярославской железной дороги Хибинский проезд, напоминающий нам о Хибинских горах, главном горном массиве Кольского полуострова, месте несметных богатств, разведать и разработать которые мечтал еще Савва Мамонтов. Он же проложил ту самую Ярославскую «чугунку» — сперва до Сергиева Посада, а затем до Ярославля и Вологды, а напоследок — до Архангельска. Мамонтов не успел, хотя и задумывал подвести стальные пути к территории современной Мурманской области.

А вот для сбора различных сведений своих близких друзей-художников он все-таки отправил. Своеобразным наследием непростой поездки к Крайнему Северу стали полотна замечательного русского живописца Константина Коровина: «Порт в Архангельске», «Ручей святого Трифона на Печенге» и хранимый фондами Третьяковской галереи «Мурманский берег».

К слову, Коровин не раз отправлялся на Русский Север. В одной из подобных экспедиций его сопровождал верный товарищ и по жизни, и по художественному цеху Валентин Серов. «Молчалив, серьезен, многозначителен, он с самого раннего возраста носил картины в своей душе и при первой оказии принимался за них» — такую характеристику давал Серову Репин. Между тем, помимо черт репинской оценки, Серова выделяли непоколебимая принципиальность, отстаивание личных прав и прав ближних, защита людей обездоленных и обижаемых. Ему не претило в знак поддержки питерских рабочих покинуть Академию художеств, а в знак солидарности с опальной Голубкиной закрыть за собой двери к преподавательской кафедре в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Серов, работая над портретом последнего государя, не побоялся дерзко, с вызовом ответить самой императрице, которой портрет не пришелся по вкусу: «Вот вам кисть, пишите». И то была не бездумная фронда.

По той же причине презрения раболепства художник даже поссорился с очень близким ему Шаляпиным, который в 1910 году по ходу дававшегося в Мариинском театре «Бориса Годунова» встал на колени перед приехавшим на представление царем Николаем. «Что это за горе, что и ты кончаешь карачками? Постыдился бы», — дал гневную письменную отповедь непревзойденному басу правдоруб и правдолюб Серов.

Судя по всему, сложно выстраивалось отношение художника к членам правившего семейства Романовых, дававшего ему перспективные заказы. И тем не менее кое-чего другого принципиальный художник оспорить уже не смог. Да, может, и не желал бы оспорить. Дело в том, что именно рукой Николая II были подписаны документы об учреждении на Кольском заливе Баренцева моря города Романов-на-Мурмане, нынешнем Мурманске. То случилось уже в 1916 году, и новый город, заложенный прежде всего как перспективный рыболовецкий порт, явился последним городским поселением Российской империи.

Ну а рыбку-то на Руси любили всегда — шла она и к царскому столу, и к немудрящей трапезе беднейшего населения. Одно время рыбопродукты из нашего современного рациона исчезли почти напрочь, но интерес к обитателям всевозможных морских пространств не угасал и социальными штормами не сбивался. В Москве — городе в общем-то сухопутном — возникла целая сеть океанариумов и тематических выставочных проектов: «Москвариум» на ВДНХ, клуб «Аквариумный мир» на Ярославском шоссе, д. 22, океанариум в «Крокус-сити», залы «Морского мира» на Чистопрудном бульваре, д. 14, Музей истории аквариумистики на Арбате, д. 17. Разные моря, разные обитатели, а интерес один: рыба.

И рос Мурманск, и рос порт, рос флот рыболовецкий, добывавший и перерабатывавший сотни тысяч тонн трески, сельди, минтая, морского окуня, ледяной. В свое время рыбное многообразие — судак, стерлядь, лещ, осетр, карп — кишело и в ископанных при речках Яузе и Чермянке прудах старинного Медведкова, куда из соседнего Свиблова как раз и тянется Кольская улица, напоминающая не только о наличии в нашей безграничной стране Кольского полуострова, Кольского залива и древнейшего на Мурманской земле городского поселения Кола. Кольская тянется и к культурно-историческим богатствам старинного московского Медведкова...

Считается, что название села идет от прозвища «медведь», «медведок» — первого владельца, князя В.Пожарского. Народная этимология привязывала известный всем москвичам топоним к якобы обитавшим в изобилии в здешних лесах медведям. Так или иначе, но один русский медведь именно от Медведкова, своей вотчины, где случилось последнее перед броском на Москву пристанище нижегородского ополчения, начал победоносное изгнание иноземцев. Это князь Дмитрий Михайлович Пожарский, лечившийся в Смутное время в своем нижегородском имении от тяжелых ран, но упрошенный архимандритом Печерского монастыря возглавить ряды ополченцев. Князь согласился, но с условием, чтобы с ним дружину возглавил Кузьма Минин. Условие приняли. В свою очередь и Минин поставил условие, по которому нижегородцы сдавали в его казну пятую часть доходов, а в случае отсутствия денег отдавали в кабалу жен и детей, расставались с домами и усадьбами. Пошли и на это. Да, условия были жесткими и суровыми, но полученные средства шли на содержание ратных людей, да и время выпало суровое, жесткое. Так или иначе, ополченцы Минина и Пожарского поляков с литовцами от Златоглавой отогнали, опустошенное свое Медведково его владелец населил по новой, устроил боярский двор и мельницы на Яузе. Памятью ратной победы стала воздвигнутая Пожарским деревянная Покровская церковь, позднее, к 1635 году, облаченная в камень.

Кстати, шатровый храм, где хранилось Евангелие, собственноручно расписанное царевной Софьей, и откуда великий князь Сергей Александрович в свой столичный дворец перенес Царские врата, уцелел и числится по Заповедной улице, д. 52А. Более того, храм не запирался даже в советские годы. Его облик можно видеть на картине «Ожидание весны» современного художника В.Нестеренко. А вот близлежащий погост оказался разоренным, и в 70-х годах ХХ века пал превращенный в сельскую торговую лавку деревянный усадебный дом. Переродился господский липовый парк, обращенный купцом Н.Шерупенковым, последним владельцем Медведкова, в место прогулок дачников. К слову, именно при Шерупенкове в «чрезвычайно привлекательной местности», как отзывался о Медведкове путеводитель 1902 года, проводили летние дни художники Коровин, Левитан, Врубель. Коровин отмечал: «Сколько этюдов было здесь написано». Медведковскую дачу с родителями облюбовал и поэт Брюсов, посвятивший селу очерк. Той благословенной поре теперь здесь мало что соответствует. К тому же с лица местной земли стерли три селения, нынче совмещенные с Медведковом в общие столичные районы, а некогда существовавшие при единых владельцах — Нарышкиных...

Да-да, вслед за Пожарскими и Голицыными Медведково досталось Нарышкиным. Последним перешли соседние Соборово и Раёво. Соборово, существовавшее подле речки Чермянки по крайней мере с XVI столетия, имело свою часовню. И она — переживи вдруг советские времена — стояла бы во дворе дома 26 по Ясному проезду. Увы, ничего, кроме Староватутинского проезда, нет и от деревни Ватутино, где перед Великой Отечественной войной проживало более тысячи жителей. Исстари Ватутино входило в состав Тайнинской дворцовой волости, то есть, по сути, принадлежало государям. Оно едва не исчезло по ходу Отечественной войны 1812 года.

Впоследствии деревня возродилась и даже обзавелась фабрикой Н.Медникова, куда не раз наезжал знаменитый врач-гигиенист Ф.Эрисман для выявления, освидетельствования и устранения недобро прослывших условий труда. И впрямь, трудились здесь с четырех утра до восьми вечера, зарплату получали четыре раза в году, а треть всех подневольных работников составляли подростки.

Иная слава сложилась у приселка государева Тайнинского — Раёва. В свое время, также бывшее за Нарышкиными и расцветшее при Петре I, поскольку мать реформатора как раз и была из Нарышкиных, Раёво постепенно росло и по-своему развивалось. В 1899-м здесь имелась земская школа и проживало без малого 300 лиц мужского и женского пола. На деревенских окраинах в летние периоды оживал артиллерийский полигон, и часть изб сдавалась под дачи. Собственно, военные действия в Раёве знали не понаслышке: так, поляки еще в Смутное время сожгли местную Покровскую церковь, восстановленную в XVII столетии, но вновь уничтоженную уже французами. А вот Медведково, к радости его владельцев и жителей, в Отечественной войне не пострадало. И все-таки здешним селянам не привыкать было к набегам и отпорам иноземцев. Как и обитателям Мурманска и Колы...

Правда, только что образованный Мурманск, через который из Англии в советскую Россию пробирался поэт Н.Гумилёв, в пришедшие годы Гражданской стал свидетелем и очевидцем непрошенного британского десанта. В годы Великой Отечественной столица Заполярья подверглась сокрушительным немецким бомбардировкам, и в то же время через этот областной центр пытались прорваться уничтожаемые фашистами суда стран антигитлеровской коалиции — они везли военную технику, оружие, продукты. Их торпедировали, бомбили.

Бомбили и близлежащую древнюю Колу. Как поселение славян-поморов известна Кола была еще с 1264 года. Семь столетий спустя ее почему-то преобразовали в село и лишь в 1965-м вторично вернули городской статус. Ну а как изначальный город Кола обязана возникшему в 50-х годах XVI столетия Кольскому острогу, не единожды отражавшему набеги шведов. Кстати, до революции, до образования Мурманской губернии, а затем и области, Кола являлась уездным городом Архангельской губернии, то есть того края, где свои последние дни провел доставленный в Каргополь, а позже на реку Пинегу опальный владелец Медведкова и главный фаворит царевны Софьи Василий Голицын. Почему опальный? Очень просто: он всячески поддерживал стремившуюся к трону старшую сестру Петра Софью Алексеевну. А та налаживала против брата едва не сгубившие его стрелецкие бунты. К тому же Голицын пользовался крепкой поддержкой из-за границы и заметно тяготел к католическому ордену иезуитов. Его, главу русского Посольского приказа, европейцы неспроста прозвали великим. Голицын затеял в Москве каменное строительство, вымостил улицы, стремился улучшить дороги, завез в Белокаменную десяток-другой докторов из Европы и намеревался всем боярским отпрыскам дать европейское образование. Крепким напиткам Голицын предпочитал доверительные беседы с иезуитами, которые, к слову, на следующий день после его ссылки из Москвы были выпровожены. Князь Василий Васильевич стоял и у истоков отечественного флота, выстроив с помощью голландских специалистов два бороздивших Каспийское море фрегата. Фрегаты сожгли татары — и в борьбе с ними князь было организовал два Крымских похода, завершившихся неудачей. Военные те провалы наряду с поддержкой ненавистной Софьей и обвинением в казнокрадстве стали причиной полного голицынского падения. А ведь при Софье, вслед за Пожарскими, он управлял не только Медведковом. В руках его фактически находилось все государство. И хотя, подобно Петру, князь более перенимал западный опыт, знал несколько языков и мечтал как-то облагородить наш быт, его отправили ближе к Архангельску, в ссылку.

А Медведково перешло сородичам царя-реформатора Нарышкиным. Они и владели им вместе с окрестными землями, пока одряхлевшая древняя вотчина не была выпущена из ослабевших дворянских рук под купеческое влияние. Уже и не верилось в то, что при том же Голицыне в Медведкове существовал зверинец с фазанами и оленями, появились дивные рыбные пруды, выросли шикарные боярские хоромы, внутри которых периодически звучал орган. Ушло то Медведково.

В конце концов княжеское владение разделилось между помещиками Сунгуровыми и Гусятниковыми. Потом был Шерупенков. Потом приспела Советская власть, в числе иных декретов провозгласившая, что и Бога-то нет над нами. Да, «Бога нет» — такая категоричная надпись совсем недавно вдруг появилась на стене созидаемого в бывшем Раёве, а ныне в районе Северное Медведково, храмового комплекса. Нет, церкви того ансамбля в проезде Шокальского — и Введенская, и Серафима Саровского — не опоганили, не обезобразили и не закрыли. И все же богоборческое воззвание на их ограде отразило все более утверждающееся агрессивное антиклерикальное мышление и факт того, что волна новых верующих, настигшая нас с горбачевской эпохой, начала заметно откатываться. Однако мы все еще видим плоды обновившегося отношения к Церкви. В том же Медведкове еще в 90-х годах на Широкой улице появились два сруба церквей-часовен, один из которых посвящен московскому святителю Алексию, а другой — иконе Божией Матери Утоли моя печали.

Между прочим, святитель является моим покровителем, а день празднования Богородицкого образа совпал с моим днем рождения. Наверное, все неслучайно — как и то, что мощная корневая система нашего семейства отчасти сложилась и на Русском Севере, поскольку мой прадед, Алексей Иванович Минкин, и его пращуры являлись выходцами из современной Вологодчины, а ранее — из земли Новгородской, даже от Охты, не знавшей при первых Минкиных «оков» утвержденной Петром новой столицы. Вместе с тем прабабушка моя, Настасья Федоровна, происходила из старинного поморского рода Ярусовых. Вот и осели когда-то Ярусовы и Минкины в Кандалакше, на берегу Белого моря. Там, в большом деревянном доме, на свет появились родной мой дедушка Александр Алексеевич Минкин, его брат Юрий, перекочевавший с партийным и профессиональным ростом в Мончегорск, а позже и в Мурманск, и сестра Римма, по замужеству оказавшаяся в Ростове-на-Дону...

Меня назвали в честь прадеда, военного связиста, оставшегося в Кандалакше налаживать связь во время сильных фашистских бомбометаний. Говорят, и отец его, Иван, забритый в солдаты и попавший в лейб-гвардии Павловский полк, дорос до начальника караула у дворцового кабинета государя. Потом, понятно, ему это припомнили и отправили в ссылку. Не «из Сибири в Сибирь», но с Севера на Север. Тем не менее и Минкины, и Ярусовы оставались верны своему краю — Крайнему Северу. «Ты узнаешь, что напрасно называют Север Крайним» — кажется, так пелось в популярной советской песне.

Однако та же советская власть от родного края выдавила кое-кого из наших: один из Ярусовых, ставший купцом и сколотивший некоторое состояние на рыбном промысле, очутился во Франции. Что ж, много позднее в Париже по какой-то неведомой мне прихоти оказалась моя мать, отрешившаяся от семьи. Ей, школьной медалистке МЭИ, светило лучшее будущее, она проходила практику в Звездном городке, могла работать на космос. Что было далее — не знаю. Знаю одно: ее побег прервал службу моего дедушки в Министерстве обороны и привел к пристальному вниманию со стороны соответствующих карательных органов.

В конце концов переживания подвели крепкого, здорового человека к тяжелым болезням и преждевременной смерти. И Минкины, и Ярусовы до того входили в число долгожителей. И, что интересно, мой дедушка, несмотря на армейские службы пращуров, не помышлял о военной карьере. Его влекло кораблестроение. Но началась война, и их семью, исключая Алексея Ивановича, из Кандалакши эвакуировали в деревню Докукино Ардатовского района Горьковской области. Там дедушка завершил десятилетку. Там трудился в колхозе, зарабатывая трудодни для семьи. Там встретил будущую супругу, Валентину Федоровну Сучкову. Уходя на фронт, обещал ей вернуться. И вернулся, пройдя боевой путь от ускоренных курсов военно-инженерного училища в Костроме до Чехословакии. Впрочем, вернувшись за моей бабушкой, войну он не закончил. Их молодую семью ждала бандеровская Львовщина, куда старшего лейтенанта Минкина направят восстанавливать разрушенное хозяйство, в том числе и прослывший нынче как натовский полигон в Яворове. Постоянная угроза жизни, выстрелы в затылок, разрывы гранат и взрывы на разминируемых полях, потери однополчан — все было на той, послевоенной Западной Украине. Но было и рождение в 1947 году в городе Самбор, где, кстати, произошла встреча Марины Мнишек с Лжедмитрием, моей матери.

Немногим позднее в расквартированный в Самборе 50-й саперный полк нагрянули эмиссары, созывая желавших ехать в Москву и поступать в Академию имени Куйбышева. Дедушка пожелал и, сдав 17 экзаменов, поступил. Учился прекрасно — только с квартирным вопросом долго не складывалось. Семья мыкалась по не приспособленным к жизни и быту углам и подвалам. Одно время обретались на даче начальника академии в Переделкине. Наконец осели в коммунальном полуподвале какой-то хибары на Смоленском бульваре. Лачуги той давно нет, но именно там, на Смоленском, матушка моя блестяще посещала школу, в которой классом старше учился и Игорь Старыгин, сыгравший вскоре одну из ведущих ролей в легендарном кинофильме «Доживем до понедельника».

Любопытно, что почти вся киноповесть снималась тогда в обыкновенной школе № 234, расположенной на улице Тихомирова в Медведкове. Ну а я, помимо различных фильмов, Старыгина лицезрел в образе Тарковского театра «У Никитских Ворот» и в «Обрыве» МХАТа имени Горького. Увы, наш личный обрыв случился по переезде со Смоленского бульвара на Сиреневый и моему там рождению. Скоропалительное замужество матери оборвалось через год. Развод. Потом — поклонники, тайные встречи с непонятного пошиба иностранцами и... позорное бегство. В те годы мать я любил, жалел, горевал по ней и страдал. Потому-то много-много позднее наивно и бесхитростно сложилось зарифмованное повествование:

Я знаю мало — мне мало лет...

Я знаю маму, но мамы нет:

У ней — поклонник, просмотр в кино,

А мне спросонья — смотреть в окно,

Во мрак и в слякоть, в ноябрьский бред

И тихо плакать от детских бед.

Но эту службу там, у окна,

Я нес и слушал: она, она!

Ах, нет, не мама...

Свой встречный пост

Я нес упрямо

И плохо рос — не в такт с годами.

О, мой удел... Взывал я к маме, но мама — где?

Дневник, тетрадки — ее б совет.

И все в порядке, да мамы нет:

У ней — работа, план, чертежи.

А мне — забота: все жди да жди.

Дожди полили, опять ноябрь

Прокрался. Или — вся жизнь моя

Прокралась будто за краткий миг.

И вдруг под утро я стал старик...

И, встав непрямо под зыбкий свет,

Шепну я: «Мама!» А мамы нет...

«Мамы нет...» Для многих в те годы и Бога не было. Или так: «Бог есть, но я в Него не верю». Это — Ницше, которого, между прочим, тоже тогда мало читали.

Но были и иные воззрения. По крайней мере, когда из Кандалакши приезжали прабабушка и прадедушка, они переводили дух, прихорашивались и отправлялись не к Красной площади. Как правило, первым пунктом их визита был Елоховский собор. Да и на фронт моего дедушку Настасья Федоровна, его мать, отправляла с металлической Богородицкой иконкой. И та, таимая молодым офицером, прошла с ним весь боевой путь. Думается, и мой дедушка, и все старшие Минкины хранили тогда дивный облик деревянного храма, что еще в 30-х годах на своем полотне «Церковь в Кандалакше» запечатлел ездивший на Север пейзажист В.К. Бялыницкий-Бируля. Картина находится в экспозиции мемориального музея художника в Могилёве, а исторической церкви в Кандалакше давно нет.

И вообще, перед войной кандалакшские окрестности превратились в места отсидок и ссылок. Посадили и начальника одной из ближайших железнодорожных станций — отца многочисленного семейства, супруга которого подалась на заработки в Москву, а своих «младшеньких» вынужденно оставила в детском доме. Самый младший из пятерых детей, Венечка, в мурманском Кировске, где и располагалось сиротское заведение, с отличием окончил школу, а потом рванул в столицу. Там незадачливого героя ждал университет, филфак. Правда, через год подающего надежды студента отчислили, и тот, меняя десятки городов проживания и роды занятий, мотался вокруг Первопрестольной и далее: Коломна, Брянск, Лобня, Орехово-Зуево, Дзержинск. Был он землекопом, милиционером, приемщиком стеклотары, сторожем, грузчиком, библиотекарем, участником геологических партий в родном Заполярье. Поступил и во Владимирский педагогический, где учился блестяще, да был с треском изгнан по причине обнаружения в его комнате при общежитии Библии. К концу жизни, мыкаясь по московским друзьям, не без влияния одного из них, жившего на улице Чаянова, библиофила В.Муравьева, нежданно-негаданно принял католичество. Как ни парадоксально, но неприкаянного повзрослевшего Веничку приглашали читать лекции в Сорбонну, а знаменитый французский светило обещал исцелить от рака горла. Однако на Запад уроженца Северной Кандалакши не выпустили. В мае 1990 года его погребли на московском Кунцевском кладбище. Оборвавшаяся жизнь напоминала невероятные авантюрные приключения — не капитан ли Врунгель? К слову, Врунгеля породил иной связанный с Мурманской землей персонаж — А.Некрасов. А наш... Бесспорно, то был Венедикт Ерофеев, лирический герой коего из «Москва — Петушки», помнится, все пытался попасть в Кремль — то по дороге на Курский вокзал, то от Савеловского через Каляевскую и улицу Чехова. Не смог. Похоже, мечты не всегда сбываются. Вот и малая родина Ерофеева, Кандалакша, не превратилась в «Сочи Кольского полуострова», как тепло именовали ее коренные жители. Скорее: «Кандалакша вам не Сочи — солнце греет, да не очень». И вспоминаются мне Студеный проезд в московском Медведкове и рассказы дедушки, как с наступавшими летними деньками они мальчишками плескались в Беломорском заливе, а потом «загорали» на берегу, согреваясь в оленьих шкурах. Так или иначе, в «беломорском Сочи» напоследок, с выходом на покой, мечтал осесть знакомый мне игумен Аристарх (Лоханов), отвечавший по всей Мурманской епархии за связь с Вооруженными силами, а также за паломническую и издательскую деятельность...

К сожалению, сам я в Кандалакше — если не считать станционной платформы — никогда не был. Не судьба. Вместе с тем она, судьба, то и дело сводила меня с удивительными личностями из священства. Яркий тому пример — отец Аристарх, с которым приключившийся обоюдный недуг столкнул меня под сводами 52-й больницы. Лежали бесконечно долго, лечение пришлось и на Пасху. Я вновь стал ходить и втихаря с супругой отправился в ближайшую церковь. Вернувшись, обнаружили на столе палаты скромные праздничные подарки. От кого? Подобно прочим пациентам отделения, мы искренне полагали, что наш сосед, отбывавший больничный срок через стену, являлся художником: некая стать, интеллигентный вид, аккуратная бородка. Ошиблись. То был батюшка, освятивший наши палаты и направленный сюда аж из Мурманска.

Короче, войдя в палату по соседству для наведения справок, я прилично в ней задержался. Еще бы, отец Аристарх, в миру Александр Сергеевич, проявился великим любителем и знатоком краеведения и топонимики. Прощаясь, я с улыбкой, не придавая вопросу особого значения, дерзнул: «Батюшка, раз вы столь увлечены исследованием Мурманской области, то, должно быть, знакомы с “Топонимами Мурмана”»? И, к нечаянной своей радости, вдруг услышал: «Моя настольная книга». Тогда я парировал: «А ее автор — мой родной дедушка». В итоге я еще задержался в палате соседа, да и позднее коротал у него весомую долю невеселой больничной побывки. Хорошее наше знакомство не прервалось и с выписками.

Игумена, добившегося от меня поместить в «Мурманском вестнике» статью о дедушке, я настойчиво звал в гости, но с вечно занятым и спешившим священником встречались только в метро. Перезванивались. Я знал, какую мощную издательскую работу, выводя в свет святоотеческую, богослужебную, краеведческую литературу, даже фронтовые стихи, вел в Мурманской области отец Аристарх, какое хозяйство утвердил в возрожденном им Троице-Трифоновом монастыре, обители, основанной в 1532 году преподобным Трифоном Печенгским. Там, при иноческом гнезде, отец Аристарх разбил на военизированный манер летние лагеря для неблагополучных подростков. Там укрывал бежавших от непосильной дедовщины солдат. Когда же всех потрясла трагедия подводной лодки «Курск», батюшка взял на себя утешение и окормление членов семей погибших. Более того, сам бывший учитель и солдат-срочник, он рискнул отправиться в учебно-боевой поход на подводной лодке «Смоленск».

Собственно, и родом он был со Смоленщины, из деревни. Окончил Смоленский педагогический, знал три языка и... принял сан. Позже — постриг. Десяток лет провел среди православной паствы Узбекистана, всей Средней Азии. Потом — Арктика, Мурманск, в котором, на Кооперативной улице, добился открытия деревянного подворья воскрешаемой им Печенгской пустыни. Храм Феодорита Кольского, келейные избы, даже источник — все возникло на одной из городских сопок. «Создать изобилие в тесном мире — это по-христиански», — заявлял северный ссыльный И.Бродский. Конечно, не об игумене Аристархе шла речь, хотя к созданию подворья тот привлек и арестантские силы. Кипуч и деятелен был игумен — только вот поднятый им монастырь нежданно сгорел, подворье перевели в разряд архиерейских, а недавно «переквалифицировали» в самостоятельный Троице-Феодоритовский монастырь. Самого же игумена вывели за штат — не любил распространяться о тех событиях батюшка. Лишь много позднее я узнал, как воевал он за отчужденную монастырскую территорию, как боролся с распространившимися среди влиятельного местного клира пагубными наклонностями. «А девушки у нас — мечта монаха», — иронизировал когда-то шотландец Бёрнс. В бытность пребывания отца Аристарха в Мурманской епархии мечтами кое-кого из монашествующих стали даже не девушки. Как такое терпеть? И он не терпел, но управляемый им монастырь вдруг почему-то самовозжегся. Ох, чего только не бывало в необычайной судьбе моего знакомого. Впрочем, не просто складывалось житие и самого родоначальника обители на Печенге...

Сын священника из Торжка, преподобный Трифон в миру жизнь вел непутевую: был и атаманом шайки грабителей, и душегубцем собственной возлюбленной. Поддавшись раскаянию, он решился замаливать грехи на далеком, труднодоступном, диком и пустынном Кольском полуострове. Добрёл, столкнулся с язычеством поклонявшихся силе камня, летучим мышам и духам малочисленных аборигенов-лопарей. Те не гнушались кровавых жертвоприношений. Тогда стал наш подвижник корпеть над языком лопарей — саами, чтобы плотнее донести до них дух неведомого Евангелия и вообще мало-мальски ознакомить с достижениями элементарной цивилизации. Пришлось тут же воевать и с пережитками местных поморов, также трепетавших от проявлений природы.

С языческих еще времен те русичи нашли определенного кумира и в море, и в ветре, и в животных, и в древесине. Многое возлагалось и на наследников доисторических ящеров, птиц, подобострастно превращаемых в прародительницу всего мира Уточку, создателя гор, ущелий и оврагов Ворона, охранника золотых россыпей полусобаку-полуптицу Грифона, символ печали Обиду-Лебедя, защитника Руси птицу-воина Финиста, «Огненного сокола» Рарога, спасительницу божества домашних животных Велеса птицу Могол. Оборонительницей Руси почиталась птица Сва. Ну а крылатый Алконост правил погодой и ветром — считалось, будто во время его рождения над морем целую неделю царствовал штиль. В известной мере эти поверья в русских людях, не исключая поморов, были неистребимы.

И все-таки с поморами, забредавшими к преподобному Трифону, найти общий язык удавалось проще. Может, и вследствие того, что поморы, не знавшие монгольского ига, не восприняли въедливых азиатских религиозных предрассудков и тягот рабства — ведь, по свидетельству летописцев, кочевники преднамеренно вытравливали русскую аристократию, не оставляя в живых бояр, воевод, знатных людей. И в плен их не брали. А вот некоторое число свободолюбивых кольских жителей в плен таки попало, в «плен» предлагаемого им преподобным Трифоном учения Спасителя. С благочестивой той целью подвижник и заложил на Печенге свой монастырь, ради пропитания и обустройства которого годами мыкался с протянутой рукой для подаяния. Даже и до Москвы добрался, испросив у государя жалованную грамоту.

Не знаю, как мыкался отец Аристарх, предваряя второе рождение обители святого Трифона, но вслед за таинственным пожаром и последующими злоключениями здоровье его дало заметный крен. Случилось так, что, когда он отправился на поклонение к мощам Серафима Саровского, у него отказали почки. Пришлось обосноваться в Арзамасе и через день чистить организм с помощью процедуры гемодиализа. Переносил тяжело — и физически, и морально. Однажды, в сентябре 2016 года, я в очередной раз позвонил справиться о здоровье и крепости духа, но никто не откликнулся. Перезвонивший позднее келейник сообщил: «Батюшка скончался». Не осуществилась мечта новопреставленного напоследок очутиться в Кандалакше. Развеял мечту Арзамас — многоглавый церковный город, в котором во время войны, в учительском институте, начала учиться моя бабушка.

Ее с подругами разместили в общежитии, почему-то называемом «Мадрид» и расположившемся в одном из закрытых монастырей. Порой к выходным или каникулам из Арзамаса они вышагивали пешком более тридцати верст до родного Докукина. С приближением ночи стучали в какую-либо избу — и их привечали всюду. Тем более окна множества жилищ выделяли знакомые бабушке наличники: работа ее отца, Дмитрия Федоровича Сучкова, отменного плотника. Везде расспрашивали и кормили. Если везло, спутницы-сельчанки облегчали дорогу домой посредством товарняков.

Неоспоримо и однозначно: товарные составы тогда не только обеспечивали фронт и тыл, но и внесли щедрый вклад в дело общей победы. Железнодорожное сообщение, в том числе к Северу, поддерживали и специалисты Московского института инженеров транспорта, нынешнего университета транспорта.

К слову, одним из подобных инженеров мог стать родившийся в столице, но проведший с отцом юные годы в гарнизонных городках на Мурманщине основоположник группы «Динамик» Владимир Кузьмин. И не один он: МИИТ словно ковал рокеров: участник «Мозаики» Вячеслав Малежик, лидер «Афтографа» Александр Ситковецкий, вожак группы «Браво» Евгений Хавтан, вокалист «Гулливера» и «Серьги» Сергей Галанин, музыкант «Високосного лета» и «Рок-ателье» Крис Кельми, которого, между прочим, брать роковые аккорды на гитаре как раз и учил в МИИТе упоминаемый выше Кузьмин. Кто из них, отрешившись от строительства железных дорог, тоннелей, мостов, не пересек впоследствии с гастролями всю страну, включая Мурманскую область?

А что же их МИИТ? О судьбе учебного заведения, непосредственно связанного и с дорогами к Русскому Северу, лучше всего расскажет университетский учебно-методический музейный центр истории МИИТа, расположившийся в главном корпусе, что к 1898 году воздвиг на Бахметьевской улице (ныне улица Образцова, д. 15) архитектор М.Геппенер...

Образованное по случаю коронации последнего государя учреждение, звавшееся Императорским инженерным училищем, а с 1913 года — институтом, оно поначалу лишь арендовало помещение на углу Тверской и Козицкого переулка — позднее там воцарится гастрономщик Г.Елисеев. Ну а поско