Мария Бушуева. «Почти нечеловеческая тайна...» — Олег Торчинский. Люди эпохи «славы и восторга». — Алексей Ивин. Altri tempi — другие времена. — Юрий Кириленко. Глазами ребенка. — Александр Хохлов. Проблема булгарского исторического преемства в современно

Путеводитель по В.Набокову

О поэтах 1812 года

Сокровища нестяжателя Леденцова

Детство и юность в Богемии

Из истории чувашского народа

Новая книга о Н.Клюеве

Дневники К.Р.

Поэтический сборник Ю.Шишиной «Сны»

«Почти нечеловеческая тайна...»

Курицын В. Набоков без Лолиты: Путеводитель с картами, картинками и заданиями. М.: Новое издательство, 2013.

В своей книге Вячеславу Курицыну удалось приоткрыть для читателя в Набокове нечто новое, а именно «потусторонность» (автор приводит это определение Веры Набоковой) — «потусторонность», которую, несмот­ря на знание, что такое мнение существует, я абсолютно в Набокове не находила. Все его призраки, намеки, тени, полутона — все то, что как бы скользило по ту сторону, на «других берегах», — мне представлялись лишь образами сверхчувствительного воображения, спасительно создающего для себя то пространство-время, которое как бы здесь непостижимо, но должно быть вполне открыто для другого зрения, по ту сторону, куда часто уходят набоковские герои. Мне не верилось, что Набоков верит. Он слишком часто сам повторял, что все контролирует в своих книгах. И мне казалось, что он только ощущает нечто, что усколь­зает от более простого, менее тонкого взгляда, и это нечто не сигналы другого мира — просто его душа «влегла в чужую душу», и это чужие мысли и чувства, которые отрывками или смутными очертаниями проникали в его сознание и тут же, запакованные в образы его писательским воображением, принимали вид пришельцев или сигналов «оттуда». Но Курицын так ненавязчиво подобрал и расположил найденные в набоковской прозе примеры, что я признала эту «потусторонность», поверив в созданный автором «мистический узор». Правда, как выясняется, в 1991 году вышла книга американского литературоведа русского происхождения В.Е. Александрова, так и называющаяся — «Набоков и потусторонность» («Nabokov’s Otherworld»), в которой автор пытается доказать, что в основе всего творчества Набокова лежит некая «эстетическая система, вырастающая из интуитивных прозрений трансцендентальных измерений бытия».

Но есть одно существенное противоречие, которого Курицын не чувст­вует или сознательно игнорирует: это диссонанс между «потусторонностью» Набокова и конструкторско-шахмат­ной выверенностью текста, рациональ­ностью, противоречащей «потусторонности», улавливающей тени и полутона с той стороны, куда «прибор разума» пока не может проникнуть. Ведь при таком понимании Толстой и Достоевский находятся на другой стороне, а Набоков ЗДЕСЬ, он всего лишь как бы великий мастер узора, а они именно и сразу ТАМ, где обитают только гении, владеющие тайной иррационального.

Однако я НЕ верю в его полную конструкторскую рациональность при написании книг. Точнее, верю — но только не на том уровне, где создавался первый, быстрый, черновой вариант, который был иррационален, а лишь на всех последующих — на этапе уже фактически просто литературного труда. Другими словами, пытаясь вытянуть из текстов Набокова «эликсир художественного бессмертия», Ку­рицын на самом деле повторяет классическую ошибку с «эликсиром любви»: да, можно вызвать аналог тех эмоций, которые человек испытывает, но будет нечто, что все равно ускользнет от кропотливого разделения на химические составляющие, как ус­кользает легкая дымка «потусторонности».

Более того, Курицын заставил не просто поверить в причастность Набокова к этой «почти нечеловеческой тайне», понять иррациональность его героя, но и догадаться, откуда идет стремление Набокова эту тайну рационализировать и скрыть от посторонних глаз. Есть сейчас такие данные генетики, что сыновья обычно наследуют генетический архетип по линии матери, а дочери наоборот. Мать Набокова происходила из старого русского купеческо-служилого рода Рукавишниковых, получившего дворянство благодаря приисковому капиталу, но не утратившего типично русской иррациональной эмоциональности. И сам Набоков признавал, что его сердце говорит по-русски. Однако воспитание будущего писателя было слишком европейским, над ним всю жизнь витал образ отца-аристократа, а главное, собственное его стремление быть европейцем как бы требовало от него признания приоритета разума над чувством, оттого собственная русская иррациональность вытеснялась в подсознание и старательно упаковывалась интеллектом в рациональные конструкции, скорее декларируемые, чем по-настоящему существующие.

С истинно женской интуицией эту набоковскую тайну приоткрыла Вера Набокова, которая сама верила в вечное инобытие, подававшее ей сигналы через подсознание мужа. Причем замечу, что Э.По, которого она переводила, имел совсем иной канал связи с «другими берегами», нежели Набоков, чья потусторонность — это, говоря словами Курицына, признание «литературной природы реальности», что опять же — возражу автору — сужает ее многосмыслие до одного прочтения. Впрочем, вторая часть книги (точнее, ее последние главы) это противоречие разрешают: автор соотносит доминирующие в американский период творчества писателя «трюки мастерства» именно с утратой «поту­сторонности». Но и в первой части, как мне показалось, автор старается доказать себе, что так писать, как знаменитый Си­рин-Набоков, можно — стоит лишь вы­членить матрицу его творчества и установить вербальные валентности. Он пытается повторить в своем труде набоковские узоры, полные симмет­рии, повторов и перекличек предметов и деталей. Без всякой натяжки вся книга В.Курицына может быть дейст­вительно уподоблена узору, в котором четко прослеживаются несколько линий, некоторые из них, точно нить одного цвета, внезапно заканчиваются (линия побег–лифт–вокзал–смерть–инобытие), и начинается нить другого цвета (иногда их разделяет «граница»), порой контрастирующего, порой дополняющего, чтобы через какое-то время снова из оставшегося обрывка исчезнувшей нити сплести зигзаг, стрелка которого будет показывать не вперед, а назад (такие реверсы любил и Набоков). Очень показателен образ обезьяны. Эта обезьяна, появившись в начале текста, как бы и заставила автора бежать в сторону набоковского Берлина, а иной, реальный Берлин для Набокова и не существовал, будучи всего лишь местом обитания «при­зраков-инородцев».

Книга Курицына — это процесс его собственного постижения Набокова: восхищения и осуждения, очарования и разочарования. Интересно следить за автором, который иногда удивляет читателя вкраплениями собственной художественной прозы: то впустит в себя грубоватый разговорный оборот, то вдруг зазвучит по-гриновски романтично. «Следует просто верить, что всякая пылинка — не зря, что всякий цветок имеет рифмы на других континентах и в далеком океане, что чудо может грянуть в любое мгновение...» И эта эклектичность автора «Набокова без Лолиты» отражает, на мой взгляд, не сознательную установку как бы на гипертекст, а просто определенные провалы или падения в «нашу жизнь» с той художественной высоты, которую он упорно пытается покорить.

Кстати, интересно следить, как Ку­рицын сравнивает свои собственные ощущения с описаниями сходных ощу­щений у Набокова. Вообще, он, конечно, немного играет в Набокова: и кроссворды загадывает, и исследователей зашифровывает, и узор плетет. И все-таки плавно связывает разно­цветные нити: тема набоковских аллюзий перетекает в тему повторов и пр. — но для меня, подчеркиваю, в узор их превращает та же «потусторонность», которую Курицын угадывает на невидимом, «таинственном плане», на «дру­гих берегах» замысла, а не установка восприятия, потому что эта текс­товая, точнее, гипертекстовая «потусторонность» вполне поддается анализу. Но источник ее анализу не поддается: все «подземные ходы» и «водяные узоры» прозы Набокова — это проекция его собственных бессознательных глубин, а отнюдь не рациональных кроссвордов, которые тоже имели место быть, и нередко, но легко вычленяемы, хотя и не всегда просто сразу подобрать к ним нужные ключи. Но последнее лишь результат кропотливого труда, а не творческого читательского соозарения.

Сама же идея, вынесенная в заглавие книги «Набоков без Лолиты», отражает очень важное разделение классика на Сирина-Набокова и просто Набокова. В сущности, американского Набокова Курицын просто уничтожает как утратившего (или продавшего, точно золотой прииск его предки) «тайну потусторонности», описывая его как просто виртуоза-иллюзиониста, который вместо тайны показывает трюки, причем сопровождая их объяснениями жаждущей посюсторонних секретов публике. За «страшно драгоценным стеклом», «если разбить его, то одна лишь ударит в душу черная и совершенно пустая ночь» — Курицын приводит эту цитату из «Весны в Фиальте», правда, сопровождая ее смягчающим комментарием.

Россия, отбрасывая тень прошлого на жизнь Набокова, стала для него миром потустороннего, сигналы которого звучали все тише и в конце концов не могли уже заглушать славу кинематографа или звонок телефона очередного издателя. Впрочем, будем объективны, возможно, это и стало для Набокова его посюсторонним счастьем...

Закрывая книгу, задаешься вопросом: удалось ли Вячеславу Курицыну подняться выше «общечеловеческого интереса», который сам Владимир Набоков, человек в лингвистическом футляре, саркастически определял как всего лишь «шуршание юбок и хихиканьки в коридорах времени»? Думаю, да. Но вместе с тем есть проведенная самим Набоковым трансцендентная черта, которую не переступит ни один исследователь: «Ни один биограф никогда не заглянет в мою собственную жизнь».

Мария Бушуева

Люди эпохи «славы и восторга»

Шеваров Д. Двенадцать поэтов 1812 года. М.: Молодая гвардия, 2014. («ЖЗЛ»).

Совсем недавно мы отмечали 200-летие победы русского народа в войне 1812 года. Было написано немало книг, статей, исследований. Но все равно «белых пятен» в исследовании той удивительной эпохи осталось немало. «Залатать» одно из них выпало журналисту, эссеисту, литературному критику Дмитрию Шеварову, презентация книги которого «Двенадцать поэтов 1812 года» состоялась в Исторической гостиной Мемориальной квартиры А.С. Пушкина на Арбате.

Слово автору: «Несколько лет назад я попал в отдел редких книг Уральского федерального университета, и мне показали удивительное издание — его, возможно, держал в руках юный Пушкин, будучи лицеистом. После 1917 года книга вместе с другими книгами лицейской библиотеки оказалась на Урале. На титульном листе я увидел название “Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году”. Антология была составлена В.А. Жуковским по горячим следам войны и вышла в свет весной 1814 года. Точнее сказать, вой­на еще не была окончена, наши войска только подходили к Парижу, когда антология уже печаталась в только восстановленной типографии Московского университета. В книге было опубликовано сто пятьдесят три стихотворения без малого шестидесяти трех авторов. Со стыдом и недоумением я обнаружил, что мне знакомы имена от силы лишь десяти поэтов, а о других я даже никогда не слышал... С того дня я стал собирать свою небольшую антологию поэтов 1812 года».

А их было немало, неравных по талантам, но творчеством своим, а главное — личным участием в боевых действиях приближавших миг победы и превращение своей эпохи во «время славы и восторга»! Проделав огромную, поистине подвижническую работу, автор книги по крупицам — дневникам, письмам, архивным материалам, публикациям в про­винциальных газетах — вызвал из небытия их образы. И делал порой удивительные открытия. Вот один лишь пример.

«Бывая в Екатеринбурге, я всегда прихожу в отдел редкой книги родного университета. На этот раз я искал автобиографическую прозу Вяземского... В каталоге нашелся седьмой том из собрания 1882 года... И вот хрупкая девочка в больших очках приносит мне... нож... “А это вы будете страницы разрезать, ведь до вас эту книгу никто не спрашивал...” Оказалось, я — первый читатель этого тома за сто тридцать лет! И вот сижу. Разрезаю страницу за страницей. Они пахнут почти так же, как пахнут новые книги, но не резко, а как-то грустнее и тоньше...»

Или еще одна неожиданность. Ока­зывается, сохранилось всего два (!) подлинных дневника, которые вели русские участники войны 1812 года, и очень небольшое количество воспоминаний и мемуаров как военачальников, так и простых офицеров и солдат. А французы оставили многие десятки томов. Почему? Ну, во-первых, русским, как победителям, не надо бы­ло оправдываться. А во-вторых, они считали подвиги свои исполнением промысла Божьего, а себя — его орудием. Как сказал сам русский император: «Не нам, не нам, а имени Тво­ему!»

Книгу свою автор скромно называет «собраньем пестрых глав». Это написанное давно уже забытым хорошим литературным языком, эмоциональное эссе в двенадцати главах — двенадцати литературных портретах. Чтобы подчеркнуть, что герои их лично участвовали в военных дейст­виях, автор называет их по чинам. И рядом с давно и прочно вписанными в святцы отечественной литературы поручиком Московского ополчения В.А. Жуковским, корнетом Московского ополчения князем П.А. Вяземским, штабс-капитаном Рыльского пехотного полка К.Н. Батюшковым стоят майор Мос­ковского ополчения А.С. Кайсаров, поручик лейб-гвардии Семеновского полка А.В. Чичерин, полковник лейб-гвардии Егерского полка И.А. Петин, губернский прокурор Н.Ф. Остолопов, полковник, дежурный генерал С.Н. Марин, первый ратник Московского ополчения, редактор журнала «Русский вестник» С.Н. Глинка, редактор журнала «Аглая» князь П.И. Шаликов, хранитель манускриптов Императорской публичной библиотеки Н.И. Гнедич, министр юстиции, генерал-прокурор И.И. Дмитриев. И автор извиняется, что за пределами его «повествования остались такие легендарные поэты, как Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин, И.А. Крылов, Д.В. Давыдов, Ф.И. Глинка, В.Л. Пушкин», ибо «жизнь и творчество этих поэтов в эпоху Двенадцатого года столь значительны, то заслуживают особого исследования и отдельных книг».

Вкрапленные в повествование стихи поэтов-воинов далеко не равнозначны по уровню, но они придают панораме поэзии той эпохи глубину фона, на котором высятся стихи их великих современников. А главное, доносят до нашего слуха «музыку времени» (А.Блок): интонации людей Двенадцатого года, их горячие и бурные человеческие отношения. Тот «культ дружбы», который с честью выдержал испытание на прочность в Двенадцатом году.

Олег Торчинский

Altri tempi — другие времена

Бочков А.С. Вологодский нестяжа­тель Леденцов Христофор Семенович. М.: Киммерийский центр, 2014.

Еще лет 15–20 назад по стране распространялся воистину дикий вой: «Хватит разбрасывать камни! От государства уже ничего не осталось. Пора укреплять историческую память и собирать Русь». Сейчас, похоже, тренд прямо противоположный: написаны широковещательные биографии Скобелева, военачальников, завоевателей и всех царских толстосумов, всех великих князей и даже, по-моему, А.Х. Бенкендорфа, А.С. Шишкова и Ф.В. Булгарина. Хорошо забытое старое стало опять великолепно новым, а все рутинеры — передовыми людьми своего времени. Люди, скомпрометировавшие себя доносами, расправами над революционерами, казнями и ссыл­ками тех, кто боролся за социальные реформы в пользу рабочих, кресть­ян и нижних социальных слоев, предстали ангелами в белоснежных одеждах. Тюремщики, реакционеры, царские министры, Победоносцев (Обедоносцев, Бедоносцев, Доносцев) и Леонтьев стали выразителями передовых чаяний охранительного ХХI века в России. А уж святителей и передовых священников хоть пруд пруди. Мы обрядились в старые одежды и щеголяем в них, как в новьё. Оказывается, жирные и богатые — это и есть праведники.

Как сказал бы А.С. Бочков, «O tempora, o mores!» (он часто употреб­ляет в своем повествовании латинизированные эпиграфы). Эта его книга — широкая компиляция всевозможных сведений об ученых, научных сообществах и предпринимателях примерно 1842–1920 годов. Автор активно собирает камни, а фигура вологодского богача и миллионщика Х.С. Леденцова — только повод широко обозреть, в цифрах и фактах, состояние дел в экономике, науке и изобретательстве. Причем в книге сквозит преклонение перед этим благотворителем, нажившим большие капиталы на льноводстве: тот в 1907 го­ду решительно все свое состояние (2 млн рублей) завещал «Обществу содействия успехам опытных наук...», которое сам же и учредил. Вышло в результате, что он прямым или косвенным образом помог и Менделееву, и Циолковскому, и Можайскому, и Шухову, и многим другим, пока в 1918 году большевики общество не расформировали.

«Ну, слава Богу за все», — как говорят после трапезы религиозные старушки и монашки в монастырях на покое. Хорошо, что деньги посодействовали росту российского благополучия, потому что большинство-то высокопоставленных чиновников, в том числе из царского окружения, попросту расточали и проматывали деньги.

Но хочу поспорить с Бочковым на банальном, ненаучном уровне. Во-первых, «нестяжатель» оказывается как раз стяжателем: он присвоил прибавочную стоимость, отнял и стяжал труд вологодских и иных крестьян; он капиталист в чистом виде. А что пожертвовал на благотворительность огромные деньги — так он действовал в соответствии со своей натурой. Он у нас по гороскопу Лев, а богатый Лев склонен к широким жестам, щедрой расточительности и благотворительности. Богатый Козерог вам не даст ни гроша, потому что он обычно скуп, прижимист и всегда эгоист, а богатый Лев засыплет подарками, подношениями и аккредитивами. Он склонен красоваться, блистать, это его стиль поведения. В книге глухо сказано, что Леденцов не был особо религиозен, на церкви много не жертвовал — следовательно, в отличие от других богачей, совесть у него была сравнительно чиста. Деньги — это власть и влияние, а щеголять на общественном поприще он любил. Даже детям не оставил больше необходимого (и действительно, в те годы был такой воспитательный метод: а зарабатывай-ка ты, сынок, сам, не боги горшки обжигают, торгуй папиросами).

У другого современного вологодского писателя и режиссера-докумен­талиста А.К. Ехалова есть короткометражный фильм «Сокровища нестяжателей» — про хобби и полезные увлечения обычных вологодских баб и мужиков: вот те-то, занюханные, со странностями, простецы и чудики, которые собирают старинные замки и ухваты, коробы и пестери, ободья и дресву — те, пожалуй, действительно нестяжатели: юродствуют по-своему, по-русски в эпоху поголовного утилитаризма и культа денег, пытаются сбыть свой «товар» богатеньким иностранцам. Вот здесь, пожалуй, имеем авторские демократизм, народность и прославление русского нестяжательства. А меценат Леденцов (которого автор отчего-то именует «мыслителем», хотя в тексте цитируется только его завещание и больше никаких его мыслительных усилий не явлено) не подходит под это определение. Не получается икона из толстосума, уважаемый А.С. Бочков. И семейные условия у нового святого довольно обычные (отец тоже был местный богатей: «должен и сын героем стать, если отец герой»), и жена обыкновенна (четверых родила, двое близнецов умерли в детстве), и переезд из Вологды в Моск­ву, к родне, а также сотрудничество с другими богачами той эпохи — нет во всем этом даже повода для создания иконы праведника. Так что Иов, который вначале роскошествовал, а потом валялся в язвах и лепре, тоже никак не соответствует типу. Ну, нравится иным нуворишам швыряться деньгами, нет в этом ничего сверхъестественного и удивительного. Леденцов просто избрал достойный предмет для капитало­вложений: Московский университет и Московское техническое училище, ученых, изобретателей, инженеров и техников; в науку верил человек, в то, что она возродит и обеспечит Россию довольством. В его случае, как и в случаях Нобеля, Сахарова, Солженицына, Бродского и других, есть момент самоотрицания: ты изобрел динамит (не без помощи русских, предостерегает Бочков) или ты создал водородную бомбу, стяжал славу, премии и вернулся на всех парусах в Россию, от петербургских каналов, поплутав, прибился к венецианским — во всех этих случаях есть некая внутренняя порча и самооговор: дожили до того, что себя отрицаем, так давайте же учредим общество ко всеобщему благу; возможно, наши преемники, лауреаты наших премий, будут лучше нас. Из динамита, бомбы, ГУЛАГа мы создали учреждения к общей пользе — ну что ж, бывают превращения куда занимательнее. Да вот хоть мы: мы же ныне, по многим параметрам, живем в реальности, параллельной ХIХ веку, — и ничего, как будто так и надо.

С одной стороны, если цитировать Евангелие, как часто поступает Бочков, эта книга не очень-то и нужна: богатые «уже имеют свою награду на земле» и «легче верблюду пройти через игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Небесное». С другой — в книге собран богатый статистический материал по истории науки и техники с 1842 по 1907 год — роспись значимых событий по годам, а в приложениях опубликован статистический очерк по истории Вологды, когда купец Х.С. Леденцов был там городским головой (1893–1897 годы; это издание, кстати, поддержано и Вологодским землячеством в Москве). Так что, с другой стороны, книга, конечно, полезная, насыщенная цифрами, фактами и документами. Но я — честно — не воспринимаю существа такого избирательного «воскрешения мертвых» и такой собирательской работы. Уж если извлекаете из небытия Леденцова, Гапона или Скабичевского, так тотчас же дополняйте свои изыскания книгами о Степняке-Кравчинском и Вере Фигнер: тоже небезынтересные были люди. А то прогрессистов и революционеров замалчивают и изничтожают, а консерваторов и «купчину толстопузого» потянули на постамент. При социализме было с точностью до наоборот, и получился перекос. Запамятовали уже?

Алексей Ивин

Глазами ребенка

Бор С. Юный господин в тумане / Пер. с нем. Н.Хаузер. М.: Моск­ва, 2014.

Богемия. Удивительный край, куль­турный и исторический центр Ста­рого Света со столицей Прагой, любимым городом Карла Великого, первого объединителя Европы, то, что сейчас именуется Чехией (без Моравии).

Край синтеза чешской и немецкой культур, давший миру Райнера Марию Рильке, Ярослава Гашека, Франца Кафку, Карела Чапека, великих ком­позиторов Бедржиха Сметану, Антонина Дворжака, Густава Малера. Есть даже астероид, названный в честь Богемии.

Автор романа «Юный господин в тумане» Станислав Бор тоже из Богемии. Он родился в 1936 году в Праге, сейчас живет в Цюрихе. Режиссер театра, кино и телевидения, он создатель многочисленных сценариев, театральных постановок и публикаций, работал также телережиссером в Швейцарии, Австрии, Германии и Англии. Немаловажная деталь биографии — Бор имеет в Цюрихе более чем тридцатилетний опыт частной психологической практики по анализу проблематики отношений.

Роман «Юный господин в тумане» — первая «большая проза» Стани­слава Бора. В центре повествования — Ребенок. Его детство, окрашенное в пастельные тона. Образ матери — впол­не идеалистический, отца — типичного помещика, сильной натуры, «учителя жизни». Описание детства в Либори (так созвучному слову «свобода») — непрерывная цепь открытий окружающего мира, населенного мужчинами, женщинами, животными. Сель­с­кая жизнь, созревание чувств, познание разных сторон жизни людей — в милых, трогательных подробностях, действительно непосредственным взгля­дом Ребенка. Все это в традициях русской классики, если вспомнить, к примеру, «Детство» Льва Толстого.

Но стиль романа, чрезвычайно современный, порой напоминает «телеграфный». Короткие, простые предложения, без излишних нагромождений и подробностей. Именно это создает «воздух», заставляет читателя многое домысливать и дорисовывать в своем воображении. И если раньше «семейные саги» были весьма объемными, то Бору удается на сравнительно небольшом пространстве охватить серьезный период становления личности, превращения Ребенка в Сына, показать его жизнь с малолетства до службы в армии.

В романе представлена не только судьба «юного господина» и его семьи, но и «история повседневности» его родной страны конца 30-х — начала 50-х годов прошлого столетия. Чего стоит испытанное автором на себе сравнение жизни в довоенной, свободной Чехословакии с периодом «социалистической»! «Они больше не живут в своем доме... они стали классовыми врагами», — пишет Бор о семье главного героя. Мир перевернулся и из-за взросления, и из-за перемен, произошедших в 1948 году, а перемены эти к худшему.

«Когда он был маленьким, не было точных карт. Они были запрещены как нацистами, так и коммунистами, — рассказывает автор. — Но существовал “Большой атлас мира от Отто”». Созданный высококлассными специалистами, он давал подробную и точную географическую информацию и был абсолютно далек от политической конъюнктуры. Это, по мысли Бора, подтверждение истинной, вечной ценности в мире.

Читателя ждут открытия. В романе впечатляют сцены охоты, проникнутые любовью автора и его героев к чешской природе, гордостью за бережное отношение людей к ней.

Интересны, ярки семейные переплетения судеб и характеров, образы колоритного дяди Станислава, бабушки, окрестных крестьян, до конца, до новых «коммунистических» времен сохраняющих преданность своему помещику, благодарных за его доброе, человеческое отношение к ним. Недаром автор подчеркивает, что «у отца на полках стояли книги Толстого, Тургенева, Пушкина, Чехова, Гоголя». И снова — связующая нить с русской классикой.

И — горечь разочарования. «Лишь тогда будет в Богемии хорошо, когда русские лошади будут пить из Влтавы воду, — цитирует Бор одного из чешских классиков и продолжает: — Теперь лошади пили вдоволь, но люди, которые пришли с ними, пили только водку». А затем — приход политкомиссаров: «Кулаки! Капиталисты!» «Гость» в золотых погонах позолоченной плеткой бьет Ребенка по лицу...

Автор с горечью пишет о социалистической Чехословакии конца 40-х годов: «Ах, как тяжело, почти невозможно описать то время и ежедневность людям начала двадцать первого века, балованным, то есть нормальным, людям!

<...> Сегодняшние дети уже не понимают заботы и страдания детей того времени. Системы, которой боялся свободный мир, были такими монстрами и настолько абсурдными, что в родном языке Ребенка появилось новое выражение — “Абсурдистан”».

Через весь роман пунктиром проходит сравнение нацизма с коммунизмом не в пользу обоих политических режимов. И становится понятно, где корни событий августа 1968 года и почему в современной Европе новые члены Евросоюза — страны бывшего «социалистического лагеря» и бывшей советской Прибалтики — так и не могут простить CCCР, а с ним и России былые унижения.

Автору повезло — в молодости он учился в престижном Королевском Георгиевском колледже, вместе с будущим последним президентом Чехословакии и первым президентом Чехии Вацлавом Гавелом и выдающимся кинорежиссером Милошем Форманом. Страницы романа, посвященные знаменитому учебному заведению, многое дают для понимания жизни, деятельности и творчества этих замечательных личностей.

«Nihil pluri formius amore» — «Ничто так не многосторонне, как любовь», — цитирует Бор древнеримскую аксиому. И эта мысль проходит красной нитью через все произведение, подтверждая, что прекрасное чувство сопровождает каждого человека всю его жизнь. Это и первая женщина, и мимолетные романы, и настоящая, продолжительная, высокая любовь — все пережил автор за долгую и непрос­тую жизнь, отголоски всего этого точно и убедительно звучат в романе через судьбы и характеры героев. Некоторые сцены порой слишком откровенны, но чувство меры никогда не покидает автора.

Следует отметить отличную работу переводчицы книги на русский язык Натальи Хаузер. Ей удалось очень точно передать стиль романа, малейшие нюансы разговорной речи, описаний и действия.

Итак, последние страницы романа, и мы расстаемся с уже повзрослевшим, служащим в чехословацкой армии Сыном. Повествование обрывается на самом интересном... Но, думается, это сознательный ход автора, ведь читатель, уверен, будет с большим нетерпением ждать продолжения саги о Ребенке.

Юрий Кириленко

Проблема булгарского исторического преемства в современном чувашском националистическом дискурсе

Димитриев В.Д. Чувашский народ в составе Казанского ханства: Предыс­тория и история  / Сост. Д.В. Басман­цев. Чебоксары: Чуваш. кн. изд-во, 2014.

Монография «Чувашский народ в составе Казанского ханства: Предыс­тория и история» — последний значительный труд наиболее известного современного чувашского историка В.Димитриева, скончавшегося в 2013 году. В центре внимания автора сложные вопросы древнего этапа этногенеза предков современных чуваше