Александр Шаракшанэ. Сонеты Шекспира
Лев Верховский. Шекcпир: лица и маски
Судя по некоторым изданиям, наступили времена, когда человек ощутил потребность возвращения к собственной — и другой личности. После Фрейда и Юнга, после философов, говоривших о массовом обществе, людей, дотоле считавших свои поступки продиктованными сознательными побуждениями и ценностями, накрыло озарение. Оказывается, они, люди, повинуются лишь темному и часто разрушительному бессознательному, условностям атомарного социума. Существовать в таком состоянии оказалось неуютно, и, возможно, явилась потребность в возвращении к себе как таковому. Пока что едва пробудившаяся потребность удовлетворяется книгами, которые можно счесть просветительскими. Это новое просвещение-рефлексия обращено в равной мере к исследуемому авторами объекту и к личности читателя.
Александр Абович Шаракшанэ имеет две научные специальности: теоретическая ядерная физика и филология. Ученый — автор исследований по математическому моделированию физических процессов, а также англо-русского словаря и сборников задач по высшей математике на английском, работ по практической математической лексикографии. При таком научном багаже подход исследователя к сонетам Шекспира очевиден. 78 страниц из 384-страничной новой редакции этой книги занимает собственно перевод, остальное — квалифицированная статья, оригиналы, подстрочники и словари к каждому из сонетов, которых, как известно, 154.
Проблема авторства Шекспира не является предметом статьи и комментариев. Впрочем, Александр Шаракшанэ упоминает, что таковая существует: «От Шекспира до нас не дошло... никаких автографов, за исключением нескольких корявых подписей под документами...» Переводчик-исследователь напоминает, что после кратковременной славы в Елизаветинскую эпоху Шекспир — или кем бы он ни был — оказался в глухом забвении, причем сонеты более надолго, чем драмы. Из-под спуда его извлекли в начале XIX века английские поэты-романтики, сонеты практически заново открыл Уильям Уордсворт. Автор обращает внимание на отличия синтаксиса сонетов от современного, некоторые слова, что пишутся слитно, в оригинале напечатаны раздельно, а «пунктуация производит впечатление полного произвола». Известная некоторая двусмысленность сонетов снимается лингвистически: признания в любви к так называемому Другу и к Темной (Смуглой) Даме, восхваления красоты даны в таких выражениях, что не предполагают плотских отношений, по крайней мере, с первым — точно.
Приглядимся к комментариям к знаменитому 144-му сонету. «A man right fire — мужчина, по-настоящему прекрасный. Вероятно, эпитет “fire” указывает также и на светлый тон волос... Woman collour’d il — женщина, окрашенная злом (цвета зла). Здесь автор истолковывает черный цвет волос и смуглый тон кожи своей возлюбленной как признак злой сущности; примечательно, что в сонете 127 — первом из обращенных к Даме — он сам восстает против этого предрассудка... Till my bad angel fire my good one out — смысл глагольной конструкции “fire out” здесь не совсем ясен, некоторые комментаторы связывают его с охотничьим термином “выкурить (лису из норы)”... Вместе с тем здесь возможны истолкования физиологического и медицинского характера...»
Найдем перевод Самуила Яковлевича Маршака, ставший классическим:
На радость и печаль, по воле рока,
Два друга, две любви владеют мной:
Мужчина светлокудрый, светлоокий
И женщина, в чьих взорах мрак ночной.
Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный,
Стремится демон ангела прельстить,
Увлечь его своей красою грешной
И в дьявола соблазном превратить.
Не знаю я, следя за их борьбою,
Кто победит, но доброго не жду.
Мои друзья — друзья между собою,
И я боюсь, что ангел мой в аду.
Но там ли он, — об этом знать я буду,
Когда извергнут будет он оттуда!
А вот перевод Александра Шаракшанэ:
Две у меня любви — два духа разных.
Мне радость и печаль сулит их власть:
Есть ангел светлый, юноша прекрасный,
И женщина, обличьем злу под масть.
В ад затянуть меня скорей желая,
Уводит демон ангела с собой —
Старается соблазна сила злая
Толкнуть его на путь порочный свой.
Гадаю, есть ли ангелу спасенье, —
Они вдали и меж собой в ладу.
Ответа нет, но мучит опасенье,
Что ангел мой у демона в аду.
И буду я в сомненьях жить, покуда
Не выгнал демон ангела оттуда.
При разительно отличных подходах, методичном, кропотливом, несколько затеоретизированном методе Шаракшанэ на грани дисциплин, характерной скорее для западной науки, последний перевод кажется свежим, «русским», не колет глаз рифма «в ладу — в аду», начало более логично, а две завершающие строки переведены весьма остроумно.
Если и иметь в домашнем собрании отдельное издание «Шекспировых сонетов» — то именно такое. Пусть шрифт мелок и бледен, на бумажной обложке — архитектура, как минимум, на столетие более поздняя, чем Елизаветинская, а тираж, мягко говоря, невелик. Зато всякий, кто прочтет эту книжку, узнает о знаменитых сонетах все, что нужно, и даже больше — с хорошим лингвистическим довеском. Закрывая обложку, читатель не может не ощутить благодарности автору, к которой примешивается тщеславное чувство и собственной интеллектуальной значительности.
В отличие от Александра Шаракшанэ, Льва Верховского занимает как раз проблема личности Шекспира. «Время стратфордианцев, верящих в авторство актера и ростовщика из Стратфорда-на-Эйвоне Уильяма Шакспера (такова была его фамилия), судя по всему, приближается к концу», — заявляет он. Автор исследует посвящение «Шекспировых сонетов» («Shake-spears sonnets») 1609 года, сборника, сохранившегося в 13 экземплярах: «Единственному вдохновителю нижеследующих сонетов Mr W.H., всякого счастья и той вечности, обещанной нашим вечно живым поэтом, желает доброжелатель, рискнувший выставить их напоказ», — переводчика автор не указывает. Соглашаясь с трактовкой Александра Шаракшанэ: староанглийское begetter можно перевести как «податель» — рукописи издателю, как «создатель» — в финансовом смысле, продюсер, Лев Верховский приводит и еще одну трактовку — «автор», чего Шаракшанэ не допускает. Исходя из инициалов, адресатом посвящения могут быть Уильям Герберт (William Herbert), граф Пембрук, или Генри Ризли (Henry Wriothesley), граф Сауптгемтон, к слову, неразлучные друзья. С проблемой недопустимого обращения к аристократу «Mr» автор справляется просто: указав, что иногда так сокращали обращение «мастер» — дворянский сын. Ссылаясь на известную работу Ильи Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса», а также на труды филолога и переводчицы Марины Литвиновой, автор считает вероятным, что за дельцом Шекспиром стояли юрист и философ Фрэнсис Бэкон и его юный ученик, граф Рэтленд. Добавим: профессор МГЛУ Литвинова переводила первые книги о Гарри Поттере, в ее рассуждениях про сагу о юном очкастом волшебнике нашлось место и шекспироведению: «Конечно, он (цикл романов о Гарри Поттере. — С.Ш.) восходит к Шекспиру, который обожал каббалистические игры. Школа называется “Хогварт”. Если первый и второй слоги поменять местами, получится “warthog” — кабан-бородавочник. А на чьем гербе был кабан? На гербе графа Рэтленда... Роулинг осуществила мечту Бэкона. Ясно, что внешне Хогварт — это Кембридж и Оксфорд. А вы знаете, о чем мечтал Бэкон? Создать новый колледж. Бэкон бросил Кембридж в 15 лет, его убивала схоластика...»
Одной из причин «каббалистических игр» — разнообразных псевдонимов, шифров и намеков в печатных изданиях — Лев Верховский определяет особенности Ренессанса, опасной эпохи охоты на инакомыслящих и религиозных войн. Добавим сюда периоды жестокой реакции, действия католической инквизиции, Савонароловы «костры тщеславия», в которых сгорали произведения флорентийского искусства, дамские наряды из бесценных тканей, ювелирные изделия — и желание спрятаться за псевдонимом или шифром отчасти становится понятным. Маской не обладавшего поэтическим даром ученого Бэкона и юного меланхолика, порой лишенного возможности передвигаться без кресла-коляски, графа Рэтленда автор считает Билла Шакспера из Стратфорда, что на Эйвоне.
Считается, что в ту эпоху титульные листы и даже содержание книг часто использовали для передачи сообщений посвященным. Хоть европейцы и любят хвастаться значением Ренессанса, методы допроса этого «человечного» времени по недоступной здравому уму жестокости несравнимы со средневековыми и теми, что были в ходу у «варваров-московитов». Переловить посвященных, независимо от их родовитости и положения, и выпытать у них, кто был автором того или иного текста, не представляло ни моральной и юридической, ни технической проблемы. С этой точки зрения прятаться было особенно незачем — проще не писать. К тому же, например, Бэкон опубликовал под своим именем множество трудов... Эту нестыковку со здравым смыслом большинство весьма уважаемых исследователей оставляют в стороне, продолжая расшифровывать невидимые, а порой и несуществующие знаки, возможно позабавившие бы авторов исследуемых текстов. И это понятно: иначе получится, что создателем сонетов и пьес, приписываемых Шекспиру, был не очень-то чистоплотный предприниматель, родители и дети которого были неграмотны. Научная специальность Льва Иосифовича Верховского — прикладная математика. Возможно, поэтому, отыскивая тайные знаки, он рассматривает напечатанное с выравниванием по центру посвящение еще и графически, в виде трех неустойчиво расположенных друг над другом вершинами вниз трапеций. Переместив фигуры в обратном порядке, автор получает другой текст посвящения: «Доброжелательный искатель приключений, отправляясь в путь, наш бессмертный поэт желает единственному зачинщику (так у Л.Верховского. — С.Ш.) нижеследующих сонетов м-ру W.H. всякого счастья и той вечности, что обещана». Идея столь же оригинальна, сколь и расположена за гранью литературоведения, и, главное, оставляет вопрос: зачем? Что это доказывает? Через длинную цепочку — книгу «Кориэтовы нелепости», в 1611 году изданную от имени Томаса Кориэта из Одкомба, шута наследного принца Генри, в свою очередь, серьезного и одаренного юноши трагической судьбы, книгу, полную остроумных, порой на грани цензуры, впечатлений от путешествия по Европе, истинным автором которой Лев Верховский считает все того же Роджера Мэннерса, графа Рэтленда, — исследователь приписывает ему и авторство «Шекспировых сонетов», и посвящение. Ссылаясь на британскую исследовательницу Кэтрин Данкен-Джоунс и на Марину Литвинову, Лев Верховский напоминает, что посвящение напечатано с точкой после каждого слова, так, как древние римляне делали надписи на могильных камнях. А значит, предчувствуя скорую кончину, болезненный граф Рэтленд создал эпитафию самому себе. Кроме фразы об обещанной вечности, которую почему-то вставил издатель Томас Торп, подписавший все посвящение своими инициалами...
В книге Льва Верховского содержатся статьи о «Гамлете» и «Буре», несколько работ о творчестве Бена Джонсона, исторически точных и лишенных столь блистательных догадок. Кроме статьи «Кто написал “Дон Кихота”», в которой подробно рассматривается версия о том, что автором испанского романа был неутомимый мистификатор Фрэнсис Бэкон.
Иван Есаулов. Русская классика: Новое понимание
Кинотрилогия, разбитая на сериал («Гоголь. Начало», «Гоголь. Вий» и «Гоголь. Страшная месть» плюс два сериальных эпизода, сюжетно совсем самостоятельных), — слишком свободная трактовка классики, свидетельствующая о том, что в нашем бытии что-то треснуло, лопнуло, накренилось. Источником вдохновения для продюсера Александра Цекало, выпускника Киевского эстрадно-циркового училища и былого участника намеренно вульгарного кабаре-дуэта «Академия», и режиссера Егора Баранова стали «Вечера на хуторе близ Диканьки», цикл новелл, принесший славу Николаю Васильевичу Гоголю, и, несомненно, фильм Тима Бёртона 1999 года «Сонная лощина». «The Legend of Sleepy Hollow», новелла Вашингтона Ирвинга, американского писателя-романтика, путешественника и дипломата, с которой Бёртон обошелся весьма вольно, написана в Англии в 1820 году. В ней при желании можно усмотреть некоторое сходство с «Вечерами на хуторе близ Диканьки», циклом, созданным почти на десятилетие позже, и «Миргородом»: «Кажется, будто над этой землей витают какие-то клонящие долу дремотные чары, которыми насыщен тут самый воздух... Это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, заворожившим умы его обитателей, живущих по этой причине среди непрерывных грез наяву. Они любят всяческие поверья, подвержены экстатическим состояниям и видениям; пред ними зачастую витают необыкновенные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса. Вся округа изобилует местными сказаниями, “нечистыми” местами, темными суевериями; над лощиною чаще, чем где-либо, полыхают падающие звезды и метеоры; водится здесь, как кажется, и ночной кошмар со всем своим многочисленным мерзким отродьем» (перевод А.Бобовича). Визуальный ряд фильмов о Гоголе слишком очевидно слизан у Бёртона, американский режиссер сделал сельского учителя Икабода Крейна констеблем, то есть полицейским; создателям нашей серии сделать из Николая Васильевича полицейского писаря не удалось, это невозможно: произведения Гоголя устроены намного сложнее. Цекало с Барановым до Бёртона 20-летней давности далеко, и все же безответственность их трактовки, призванной обесценить значение классики, удивляет и пугает. Это явление нуждается в противовесе, устраняющем признаки опасного крена. Таковым противовесом является книга профессора Ивана Андреевича Есаулова.
В предисловии исследователь предупреждает о своем подходе: «...сочетание теоретических обобщений относительно границ между отечественной словесностью и русской культурой с детальным анализом художественных текстов». Автор в целом соглашается с установками изучения литературного произведения в «малом времени» и «далеком контексте», цитирует Бахтина: «Ни сам Шекспир, ни его великие современники не знали того “великого Шекспира”, которого мы теперь знаем» («Эстетика словесного творчества»). При этом Иван Есаулов обосновывает еще один критерий понимания текста, не сводимый ни ко времени создания и первого восприятия произведения, ни к «принципиально незавершимому “большому времени” человеческой культуры как таковой», указывая на Макса Вебера. В работе «Протестантская этика и дух капитализма», разделившей протестантское и католическое видение мира, указывая, что в России Пасха традиционно несет большее значение, чем даже весьма значимое Рождество, — в отличие от Запада, в том числе славянского — Slavia Romana, где дело обстоит ровно наоборот, — профессор Есаулов убедительно вводит критерий пасхальности культуры Slavia Orthodoxa — России, Сербии, Болгарии, некоторых других стран и различных этнических групп. Введение нового критерия подразумевает уточнения прежних — так профессор Есаулов разграничивает юродство и шутовство внутри бахтинской карнавализации.
Анализируя etic- и emic-подходы, выдвинутые американским лингвистом Кеннетом Ли Пайком по аналогии с фонетикой и фонемикой, в общих чертах, предполагающие изучение, соответственно, извне и изнутри, профессор Есаулов указывает: «По многим не только объективным, но и личностным причинам православный образ мира, проступающий в русской словесности, просто не мог стать предметом сочувственного “понимания” в гуманитарной науке. Предметом же ее внешнего “объяснения” (и разоблачения) он становился, напротив, весьма часто». Пример — отношение Фрейда к Достоевскому, который, по мнению первого, «упустил возможность стать учителем и освободителем человечества, он присоединился к его тюремщикам», итог его нравственных борений оказался «бесславным», «сделкой с совестью» («Достоевский и отцеубийство»). Последовательность греха и покаяния — основа жизни христианина, как доказывает профессор Есаулов, Фрейду была чужда: «кто... попеременно то грешит, то в раскаянии берет на себя высоконравственные обязательства... слишком удобно устроился». Такая сделка с совестью, по мнению Фрейда, «типичная русская черта». «Это обобщение, — говорит Иван Есаулов, — совершенно неожиданно — и, вообще говоря, не продиктовано логикой развертывания работы. По-видимому, мы имеем дело с каким-то особым психозом Фрейда». Как бы то ни было, освободиться от греха и покаяния, чего Фрейд требовал от Достоевского и почему-то от всех русских, означает перестать быть христианином — не только православным.
Подобные подходы, по убедительному мнению автора, через советское литературоведение укоренились и в современном. Профессор Есаулов предлагает сочетание etic- и emic-анализа, что логично приведет к более широкому, объективному пониманию произведения. В главе «Пасхальность в поэтике Гоголя» автор говорит: «Именно Гоголю — первому из русских писателей — принадлежит заслуга емко и точно сформулировать особую значимость Пасхи для России», — и подтверждает эту мысль цитатами из «Выбранных мест из переписки с друзьями». Гоголь считал состояние мира недолжным, прежде всего из-за отступничества человека от Бога: «Все глухо, могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мире!» Отказ «один этот день (Пасхи) вырвать из ряду других дней» равнозначен, по Гоголю, отказу от спасения: «И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только ввиду всех один исполинский образ скуки...»
Новое понимание, сочетающее вышеперечисленные способы анализа, снимает некоторые кажущиеся противоречия. Автор анализирует циклы Гоголя полностью, мы остановимся на «Вие». Объяснение получает почти все: от деталей («Сочетание “римского” и “славянского” элементов в именах героев (Хома Брут, Тиберий Горобець) можно истолковать как контоминацию католичества и православия в пределах одной личности», и отражение в глазах ведьмы позлащенных куполов киевских церквей на рассвете — «скрытое взаимодействие высших сил... ставшее “открытием” для персонажа... свидетельствует о качественно новой ступени апостасии») до сюжета (проникновения нечистой силы в старую, почерневшую, унылую церковь, в которой давно не служили). И в «Сонной лощине» церковная ограда не является преградой для проникновения адского всадника без головы; по сути, не может: «церковь» голландских протестантов-радикалов, переселившихся в Америку, имеет мало общего с христианством, даже римско-католическим, а по замыслу — и не должна. Там и в Цекалиных фильмах — фольклор, так называемые городские легенды. У Гоголя же — зловещие признаки апостасии, нового отступления от Бога, признаками чего, рассуждая логически, по большому счету и являются отечественные кинопроизведения, извращающие его, Гоголя, высказывание, и новелла Ирвинга.
В статье «Смерть языка (и) жизни» современный философ Владимир Александрович Кутырёв, исследуя отступление живого языка-логоса перед дигитальной коммуникацией, фактически предупреждает о результатах апостасии, по Гоголю — Есаулову. «Наличные признаки развития современной технологии показывают, что в пределе формальное мышление-исчисление, превращаясь в безъязыково-бессловесное, будет осуществляться “от мозга к мозгу”. Об этом день и ночь мечтают адепты так называемого “открытого церебрального общества”... От мозга к мозгу, от чипа к чипу, от чипа к мозгу и наоборот — такой в идеале видится не опосредованная какой-либо внешней фиксацией передача сигналов... Пульсация электрических сигналов внутри неких био- или кремниевых субстратов — ах, какая скорость, кричащие об онтологии коммуникаций новаторы не знают, что становятся консерваторами; их головы материал для прогресса. Уже сейчас достаточно много людей, которые в традиционном мире только присутствуют, а (не) живут “там”, в качестве питательного бульона для матрицы». Получается, что апостасия равна расчеловечиванию в буквальном смысле последнего слова. Получается, что нечто похожее страшило Гоголя. «Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником, и никто теперь не найдет к ней дороги».
Обширный труд профессора Есаулова включает 20 глав, статей-исследований, охватывающих классику — от древнерусской словесности через XVIII и XIX века к литературе русского зарубежья и советской.
Максим Сомов. Литературная Евразия: Антология стихов и прозы
Концепция крупных по объему сборников «Литературная Евразия», выходящих в Костроме усилиями издателя Максима Бурдина, с самого начала была фестивальной. Редактор-составитель когда раз в год, а когда и реже собирает все, что появляется в современном русскоязычном контексте в странах, где российская диаспора укоренилась настолько, что рождает свою литературу: Центральная и Западная Европа, Израиль, Австралия плюс бывшие советские республики — и, конечно, в России. Из разнородного материала — авангарда, верлибров, альтернативы: рок- и панк-лирики, поэзии, ориентированной на классику, которой, оказывается, всегда рождается намного больше, — является единая грандиозная и прозрачная структура, ограниченная лишь невероятно богатым культурно-языковым пространством, внутри которой вращаются, пересекаясь, многочисленные бликующие плоскости. Презентации сборников проходят в столицах Европы, в Нью-Йорке, выпуски литературного альманаха ценят те, кто существует вне государственных границ России. В планах «Литературной Евразии» организация премии имени Гайто Газданова, которая, по замыслу создателей, станет еще одним элементом объединения современной русской литературы, разбросанной и творящейся по всему миру. Однако в новом, пятом по счету, более чем 600-страничном томе меньше русских иностранцев, альтернативы и оторванного стеба. Зато проявляются другие тенденции.
У каждого из нас есть знакомые, которые, громко жалуясь, что жить в Москве становится все более затруднительно — шумно, суетно, вредно для здоровья, — что город не предназначен для жизни, а только для работы, не считаясь со временем на ежедневные поездки, бегут на окраины области, где еще сохранились леса и реки, а некоторые, что побогаче, добежали до Урала и покупают землю там. Оказывается, эта тенденция применима и к современному сочинительству. Удивительно, сколько состоявшихся или перспективных поэтов из столиц нашли пристанище в гостеприимном бурдинском сборнике. Среди них есть и такие, что приехали в Москву, а теперь, в литературном смысле, устремились вспять, как студентка МГУ из Кемеровской области Полина Ардашова, что поделилась «Размышлениями в холодной электричке»:
Я замираю в ожидании города,
Когда-нибудь я там точно буду.
И на стекле блестит иней от холода,
И хрипит горло от зимней простуды.
Меня морозит от стекол и инея,
И руки в лед превратились болезненно.
И я не сяду сегодня на синюю,
Мне ехать нужно до Краснопресненской.
Метро начнется на Комсомольской.
На Ленинградском снуют электрички.
В портфеле где-то заброшен Никольский,
И я взяла его по привычке....
Интересно, что за Никольский? Уж не Константин ли, что про музыканта с бантом, что «повесил свой сюртук на спинку стула»?
Туда же, в Кострому, и москвичка Екатерина Кистерева, студентка Дипломатической академии МИД России, со своей лирикой, способной заставить взгрустнуть отзывчивого читателя. Вот «Я так тебя люблю...»: «Я так тебя люблю, что эти розы, / Которых в доме не бывает никогда, / Завяли сразу, будто бы с мороза / Несла рекой их талая вода <...> Я так тебя люблю, что эти ночи / Казались мне мятежнее войны. / Я так тебя люблю... Хотя ведь, впрочем, / Не любишь ты меня. Забыла я. Прости». Анна Каргина, что родилась в Оренбургской области, но окончила МИФИ и воспитывает двоих детей в Талдомском районе Подмосковья, находит время для не совсем женских стихов, такое скорее ожидаешь от мужчины с обращением «ты»:
Я сегодня девочка-девочка!
Каблучочки, чулочки, стрелочки.
Я — с кошачьей игривой поступью,
Голос бархатный, с звездной россыпью.
Да и губки розовым бантиком,
Я охочусь за юным мальчиком!
Сумасшествие и безумие...
Как бессильна я в полнолуние.
Но есть и отчетливо женские: «Можно?! Я сегодня, сейчас / Пореву вот на этой кухне... / Я забуду, который час / И как давят новые туфли...». автор не дает стихам название, а если по первым строчкам, то получится «Я сегодня» — оба, но это, конечно, придирка.
Ольге Сухановой из Химок удалось стихотворение «Осколок», мистическое, искреннее, хоть и несколько мстительное: «Разобьешь меня — подбери осколок. /Будет острым край, словно сто иголок. / Осторожно, пальцы бы не поранить — / положи в карман и припрячь на память. / Положи в карман да носи с собою. / От чего смогу — от того укрою...»
«Литературная Евразия» часто публикует стихи начинающих поэтов, не без отбора конечно. Есть они и в пятом выпуске. Но и здесь прослеживается та же тенденция. Отчего стихотворение петербуржца, лицеиста Егора Рябова «Рояль», хоть и не избежавшего ученических ошибок, все же продемонстрировавшего вкус и умение обращаться с выразительными средствами языка, невозможно было опубликовать в культурной столице?
В старый дом с хрустящими стенами,
Что стоит среди мрака в лесу
С обнаженными темными веками,
Никогда больше не придут.
В доме пусто, облезлые стены
Украшают картины в пыли —
Васнецов, Шишкин, порванный Репин,
Дух столетья забытых былин.
Посередине бального зала
Спит уставший грузный рояль.
В странном мире молчащего дома
Он закутан и в пыль, и в печаль.
Но как только двенадцать ночи,
И рояль оживает вдруг,
Его клавиши стонут все громче,
Изнутри доносится звук.
Среди нежного шелеста листьев
Перешептываются голоса,
Дом становится полным жизни,
Будто вовсе не угасал.
Среди теплого белого света,
От луны и до черной земли,
На весь лес разносится песня
Черно-белой бессмертной игры.
В поэтической части сборника, по обыкновению, намного более обширной и разнообразной, присутствуют православные стихи москвички Елены Козаковой, авторов с Украины, из Казахстана и дальнего зарубежья.
Прозаический отдел представлен публицистическим рассуждением Сергея Пациашвили из Тамбова «Русская идея и возрождение Европы» (здесь надобно пояснить, что сборник «Евразия» принципиально лишен идеологических акцентов, в нем печатаются и тексты современного русского зарубежья, которые апологетикой России никак не назовешь), а также психологичной повестью кинодраматурга с опытом работы над сериалами Татьяны Трубниковой из Подольска «Родной отчим», мастеровитой, хоть и с претенциозно «деревенским» названием «Полет Есения», повестью о дружбе мальчика Алешки и журавля москвички Анны Сигхан, милыми юмористически-фантастическими рассказами о драконах саратовчанки Ирины Кузнецовой, познавательными детскими сказками о химических элементах Ульяны Копоровой из Смоленской области и другими разнообразными сочинениями.
Сборники «Литературная Евразия» — в определенной мере социология, что-то вроде опроса: можно отслеживать настроение авторов, язык творчества которых — русский. На этот раз заметно, что плотная творческая энергия течет из центра на периферию, из столиц в регионы, и эта конкуренция может сделать жизнь местных авторов, уровень которых автоматически приподнимается стоянием на «корнях», еще менее безоблачной, чем теперь.
Светлана Климова. Интеллигенция в поисках идентичности: Достоевский — Толстой
В первой части исследовательница рассматривает период становления интеллигенции, «ее тем и идей», с XVIII века по сей день. Вторая часть посвящена «Дискуссии с интеллигенцией», которую вели, каждый на свой лад, Достоевский и Толстой. Поговорить об этом самое время: «многократно сформулированные тезисы о сути русской интеллигенции... оказались так и не раскрыты в нашей реальной жизни», а события новейшей истории нашей страны поставили вопрос о ее существовании, будущем или погибели — автор использует выражение российско-американской журналистки Марии Гессен «dead again» — повторная смерть, первая, видимо, случилась после событий 1917 года. Доктор философии Светлана Мушаиловна Климова полагает путь русского интеллектуализма особым, пролегшим «через индивидуально познающего разума личности через диалогическое начало к формированию бинарного интеллигентского сознания, одномерного и “партийного” по своей сути».
Определение понятия у Светланы Климовой широко и многогранно. Исследовательница говорит о том, что развитие русской интеллигенции «напрямую было связано с немецким идеализмом», при этом влияние оказывало и религиозное мировоззрение: «Переживая самые что ни на есть атеистические и нигилистические периоды, интеллигенция всегда оставалась верна религиозному (христианскому) дискурсу и словарю... Так было в XIX–XX веках, это же присутствует и в современном дискурсивном аппарате либералов, демократов, национал-патриотов XXI столетия». Другой признак — «механика самоидентификации и рефлексии», основой которой является «бинарное сознание, “работающее” по принципу маятника и противоположное диалогическому и полифоническому мышлению. Оно связано не только с осмыслением, но и с ценностным содержанием интеллигентских идей, время от времени сменяющим друг друга в общей мировоззренческой картине». Бинарность сознания автор толкует как последствие реформ Петра I, времени появления резких оппозиций «старое и новое», «консервативное и прогрессивное», «лучшее и худшее» (и наоборот), периода двойственных представлений об одних и тех же явлениях. Выходит, что дьяка Федора Курицына, живо, но подпольно интересовавшегося западной астрологией, философией и религиозной мыслью, бывшими тогда в определенного рода единстве — всем тем, от чего русские бояре, купечество и простонародье, крестясь, троекратно отплевывались, автора первой не дидактической, «бесполезной повести» «Сказание о Дракуле воеводе», дипломата, фактически сущего диссидента, интеллигентом не назовешь — его рефлексия не была бинарной.
В обширном примечании о понятии «интеллигенция» и «ру
- Комментарии