Москва. Записки

Автор публикуемых записок о Моск­ве Сергей Николаевич Дурылин (1886–1954) — историк литературы и театра, археолог и этнограф, священник, поэт, мемуарист. Автор начал работу над записками 2 июня 1928 года в Томске, сибирском городе, в котором он оказался не по своей воле. Уже не первый раз за прожитые 42 года Дурылин должен был начинать жизнь заново. Позади были поездки в Оптину пустынь к старцу Анатолию Оптинскому, жизнь в Абрамцеве и Сергиевом Посаде, общение с Павлом Флоренским, беседы и переписка с умирающим В.В. Розановым, жизнь в Муранове, занятия с детьми в семье потомков Ф.И. Тютчева — Пигаревых — и в мурановском архивном собрании. Позади было двухлетнее церковное служение. 15 марта 1920 года Дурылин был рукоположен в сан священника и до своего ареста в 1922м служил в церкви Святителя Николая Мирликийского в Кленниках (где настоятелем был его духовный отец, московский старец Алексей Мечёв) и в других приходах. Из тюрьмы он был освобожден по ходатайству А.В. Луначарского. С января 1923 по конец 1924 года он жил в ссылке в Челябинске, работал в краеведческом музее, занимался археологическими изысканиями, историкокраеведческими исследованиями. Возвратившись в Моск­ву, Дурылин становится сотрудником Государственной академии художественных наук, пишет статьи, читает доклады о творчестве Достоевского, Лескова, Константина Леонтьева, работает над гоголевскими публикациями. Летом 1927го — новый арест и ссылка в Томск.

Вероятно, этим во многом объясняется горечь, сквозящая в авторском предисловии, которым он сопроводил свои записки.

Работа над осмыслением своего внутреннего опыта, встреч с людьми всегда была для Дурылина существенной потребностью. В архивном фонде Дурылина сохранилось множество записных книжек, дневников, рабочих тетрадей, которые он вел с юности. Часть их получила авторское название «В своем углу». Эти тетради включали дневниковые записи, черновики писем к близким, копии наиболее интересной корреспонденции, выписки из книг, необходимые для научной работы, размышления по поводу прочитанного, воспоминания о друзьях и знакомых, умерших, эмигрировавших, или о тех, с кем он был разлучен (В.Я. Брюсов, Н.К. Метнер, В.В. Розанов, М.А. Волошин, М.В. Нестеров, Б.Л. Пастернак...). Большая часть этих тетрадей заполнялась автором в челябинской и томской ссылках, на поселении в Киржаче. После окончательного возвращения в Москву в 1933 году Сергей Николаевич перестал их вести. А записки о Москве, скорее всего, должны были стать первой частью обширных воспоминаний о прошлом. Следом за ними, вероятно, предполагались воспоминания о детстве, родителях, годах учения. Эти воспоминания, объединенные общим заглавием «В родном углу», писались в 1930 году в Киржаче, куда Дурылин переехал по окончании срока томской ссылки, а затем в Болшеве во время войны. Томская же тетрадь в черной клеенчатой обложке с московскими записками так и осталась первым, незаконченным опытом. Всего были написаны четыре главки. Для пятой автор записал только эпиграф из стихотворения А.Ф. Мерзлякова «Юбилей»:

Что знамя мыслей, чувств и духа?
Что умственный народа лик,
Его являющий для слуха
Вселенной и времен? Язык.

Этот эпиграф позволяет догадываться о замысле ненаписанной главы. Героем ее, возможно, должен был стать русский язык во всей его красоте и выразительности, явленной и в народной речи, и в классической литературе, и в таком любимом автором московском говоре! Недаром он так восхищался писателем и актером Иваном Федоровичем Горбуновым, которому посвятил одну из частей монографии «Художники живого слова».

Автор определил жанр этого текста как записки, и, вероятно, это название наиболее точно. Хотя его можно было бы назвать и воспоминаниями, и историкокультурным очерком, и эссе. Это характерно для Дурылина, и мировоззренчески, и стилистически находившегося под обаянием личности и творчества Василия Розанова. Суть же розановского художественного влияния на Дурылина в том, что сам характер авторского письма определяется процессом непрерывного собеседования с читателем и одновременно с самим собой; само авторское «я» вовлекается в круг собеседников. Как всегда у Дурылина, это еще и рассказ умного, очень знающего, доброжелательного и немного печального наблюдателя жизни. В 1928 году он вспоминает и любовно воссоздает приметы не слишком давнего, но уже навсегда ушедшего быта: маршруты конки и трамваев, цены на билеты, типы извозчиков, звуки ночной и дневной Москвы, купола и звоны московских церквей, московский говор.

Все это описано подробно, обстоятельно, с живыми сценками и характерными участниками, в числе коих и реальные московские жители. Писатели, ученые, священнослужители, предприниматели, художники, актеры, гимназические учителя и соученики по гимназии — все эти люди вовлечены в общий круг московской жизни и воскрешены под пером мемуариста. М.Ю. Лермонтов и Артем, И.Ф. Горбунов и А.А. Яблочкина, Б.Л. Пастернак и В.И. Суриков, М.А. Волошин и М.П. Садовский, С.Н. Булгаков и Е.Н. Трубецкой, патриархмученик Гермоген и С.И. Мамонтов не случайно упомянуты в записках о Москве и не случайны для их автора. Жизненные пути многих из них непосредственно пересеклись с жизнью Дурылина, творчество и личность других стали предметом его дум и исследований.

В Сибири он тоскует и по ушедшей Москве, и по настоящей. Любовь к ней сказывается не только в любовно припоминаемых реалиях старого, размеренного быта, но и в обстоятельных описаниях примет нового времени. Москва детства и юности автора — бурно развивавшийся индустриальный город, за которым стояла огромная духовная и культурная традиция коренной России. Многообразие взаимодействующих планов городской жизни начала XX века с неповторимой тонкостью запечатлено автором. И это не случайно. За этой тонкостью стоит опыт не только даровитого писателя, но и ученого археолога и этнографа, умеющего видеть, осмысливать и описывать некоторые уникальные явления исторического наследия и текущей народной жизни. Труды Дурылина по этнографии Русского Севера до сих пор сохранили свой научный и общекультурный интерес.

Одна из тем его историкокультурных занятий в предреволюционную пору — место града Китежа в русском народном сознании, то есть тема исчезнувшей, но подспудно сохраняющейся святыни. Этому посвящена его книга «Церковь невидимого града» (М.: Путь, 1914). Святыня может уходить с поверхности, может быть гонима, может таиться в глубине сознания, но рано или поздно ей надлежит проявиться и подняться из глубин жизни. Задачей этих записок было сохранение в памяти и запечатление образа Москвы­Китежа. Есть три исторических измерения любого человеческого существования: прошлое, настоящее и будущее. И, вероятно, страх перед полной утратой старого московского «Китежа» должен быть особенно понятен нынешним москвичам — ведь мы, живя в эпоху, когда стремительно меняется весь склад и облик человеческой жизни, рискуем остаться без прошлого. Но тогда и настоящее, и будущее наше грозят оказаться ущербными.

Записки не были закончены Дурылиным, и этим объясняется их черновой характер. В 1928 году он еще пользовался старой орфографией. В рукописи множество зачеркнутых и вписанных над строкой и на полях слов и фраз, некоторые из них не поддаются прочтению. Имеются пропуски в тексте. К отдельным абзацам автор вынес на полях тематические подзаголовкипометы, например: «Церковная тишина», «На Иване Великом в пасхальную ночь с Борисом Пастернаком». Судя по их виду, подзаголовки носили подсобный характер и помогали автору быстро отыскать необходимый отрывок в цельном тексте. При публикации, чтобы не затруднять чтения, эти пометы не воспроизводятся, так же как и не оговариваются авторские вставки и исправления. В некоторых случаях публикатор дополнительно разбил текст на абзацы.

Текст печатается по современной орфографии, явные описки исправлены без оговорок, общеупотребительные сокращения (такие, как «напр.», «т.к.», «мн. др.») раскрыты, иные раскрываются в квадратных скобках. При публикации воспроизводятся авторские выделения текста с помощью прописных букв.

Рукопись записок хранится в РГАЛИ, в фонде С.Н. Дурылина (Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 217). Первая публикация в сб.: Встречи с прошлым. Вып. 9. М.: Русская книга, 2000. С. 134–190.

Мария Рашковская

ЗАПИСКИ

Книга первая

Lers вmes froides n’ont qui de la mйmoire,
les вmes tendres ont des souvenirs, et le passй
pour elles n’est point mort, il n’est qu’absent[1].

Изречение, записанное графиней М.Н. Толс­той, матерью Л.Н. Толстого

Собираясь теперь проверить былое с некоторой отчетливостью, я чувствую, что очень поспешно и опрометчиво поступил, истребив в лицее тогдашний мой дневник, который продолжал с лишком год. Там нашлось бы многое, теперь отуманенное: всплыли бы некоторые заметные мелочи, — печать того времени. Не знаю почему, тогда мне вдруг показалось, что неосторожно вынимать из дневника сердца заревые его трепетания, волнения, заблуждения и верования. Теперь самому любопытно бы было взглянуть на себя тогдашнего, с тогдашнею обстановкою, но дело кончено: тетрадь в печке, и поправить беды невозможно.

И.И. Пущин. Записки о Пушкине

Уже в былое цепь уходит далеко,
Которую зовут воспоминаньем.

В.Я. Брюсов

Воспоминания пишут тогда, когда подводят итоги своей жизни, своему делу, своему творчеству. Я начинаю писать свои «Записки» тогда, когда убедился, что никакого итога не могу подвести ни жизни, ни делу, ни творчеству своему, — мало того, начинаю вспоминать свое прошлое тогда, когда должен бы сурово спросить себя: да было ли у меня дело? было ли у меня творчество? была ли у меня и самая жизнь? Ведь жизнь — это не некоторое количество «я», рассеянных по дням, годам и десятилетиям и внешне только объединенное общим обозначением: «Сергей Дурылин». Жизнь — это нечто единое, целостное, одноформное. А я знаю, что и умру, не создав формы своей жизни. Я — никто: я — «не», «не» и «не»: не ученый, не писатель, не поэт, хотя я и писал ученые статьи, и был писателем, и слагал стихи, я — никакой профессионал. Никакое профессиональное дело не сделано мною в жизни. Я многое делал, но ничего не сделал. Жизнь не жилась, а скорее мне снилась — то хорошо, то дурно. Рассказывать сны! — кому интересно? И лучше, и проще сказать, что жизни у меня не было, ибо часто­часто повторяю я (и давно, с 20 лет начал повторять) осмеянные когда­то слова В.Я. Брюсова: «Желал бы я не быть “Валерий Брюсов”!»[2] Желал бы я не быть тем «Сергеем Дурылиным», о котором приходится писать, если хочешь говорить о прожитом!

История есть суд, давно сказано. Писать историю — значит судить. Наоборот, воспоминать — значит прощать. Обвинительные речи, обращенные к прошлому, всегда лживы: прошлое молчаливо; позванное на суд, оно не может ничего сказать в свою защиту, оно не может выставить свидетелей в свою пользу: все они в могиле. Если нет сил прощать, не надо и вспоминать. Всех надо простить в воспоминаниях: и это простить здесь будет значить — понять, всех надо простить, кроме одного — кроме себя самого.

Был «Сергей Дурылин». Ребенок, отрок, подросток, юноша, взрослый человек, почти старик, он жил, но часто — и чем дальше, тем чаще — «Сергеем Дурылиным» тяготился тот, кто десятки десятков раз повторял, относя к себе приведенные брюсовские стихи, и кто мог бы так — совершенно иначе — определить себя:

Я — это ТЫ, о НЕВЕДОМЫЙ,
ТЫ, в моем сердце ОБИЖЕННЫЙ[3].

Вот, значит, есть и хорошо осведомленный судья «Сергею Дурылину». Только сумеет ли он судить. Итак, и суд, и прощение должны быть в этой книге. Пусть они объединяются в «сердца горестные заметы»[4] и в те припоминания «памяти сердца»[5], которые будут посвящены тем, о коих нельзя говорить

...с тоской: их нет!
Но с благодарностию: были![6]

Под Троицын день.
Томск. 20 мая ст[арого] ст[иля] 1928 года

Часть I

МОСКВА

Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке... нет! у нее есть своя душа, своя жизнь.

М.Ю. Лермонтов

Москва!.. Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось, —
Как много в нем отозвалось!

А.С. Пушкин

1

Мы же все любим родную Москву! — Что мы в ней полюбили? Всё: и людей, и обычай, и стены, и камни, и гробы.

М.Дмитриев

Москва до конца XIX века была тихая, златоглавая, великорусская Моск­ва. С начала XX века, с японской войны и первой революции, в нее впервые пришел шум трамваев, автомобилей, новых железных дорог — она перестала быть тихой; началась, с этой же примерно поры, усиленная стройка домов в 5, 6, 8 этажей[7]. Их высокие громады, до революции 1917 года еще пытавшиеся перенять от умиравших барских особняков их изящный облик empire’a, скрыли своими плотными коробкообразными массами старинные низенькие церкви — и Москва постепенно перестала быть златоглавой; война 1914 года, революция 1917 года и последующие годы наводнили Москву пришлым людом с двух частей света — и Москва перестала быть великорусской.

Москвичи старой Москвы — Москвы гудящего звоном Кремля, тихих улиц с густыми садами, златоглавых церквей, Москвы Малого театра с Ермоловой, Федотовой и Садовскими, Московского университета с Ключевским, нарождающегося Художественного театра — Москвы многонародных летних крестных ходов в окраинные монастыри, шумящего веселого Вербного гулянья на Красной площади, — народной, ядреной великорусской речи на Сухаревке, на Трубе, в трактирах с белыми половыми[8], — москвичи этой московской Москвы уже не составляют всего населения теперешней Москвы. Огромное число теперешних насельников Москвы — не москвичи, связанные со своим городом давними, исторически крепкими связями, а случайно попавшие в Москву жители. Если б им переселиться в Петербург, в Одессу, в Лондон, в Шанхай, в НьюЙорк, они остались бы там такими же жителями со стороны, квартирантами, какими были в Москве, и не принесли бы с собой ничего московского. Грибоедов утверждал в 20х годах XIX столетия, что «московский отпечаток» на всех москвичах приметен «с головы до пяток» — жители Москвы, поселившиеся в ней с войны 1914 года, конечно, не обладают этим «отпечатком» и в ноготь величиной — ни в речи своей, ни в бытовом складе, ни в «памяти сердца», ни в «рассудка памяти печальной». Они случайные прохожие, осевшие в Москве; так могли бы они осесть в любом городе мира, всюду одинаково не «местные» и без «отпечатка». Грибоедовская Москва давно умерла, но «московский отпечаток» продолжал существовать, пока существовала старая Москва. Его нетрудно было различать на людях самых разных житейских положений и культурных уровней. В.О. Ключевский был знаменитый историк, человек скептического ума и взора, М.П. Садовский был славный актер Малого театра, приятель и совершенный исполнитель Островского, Ф.Н. Плевако был прославленный на всю Россию присяжный поверенный, либеральный обличитель игумении Митрофании[9], В.М. Васнецов был благочестивый художник Владимирского собора, монархист по убеждениям. Протопресвитер Большого Успенского собора Н.А. Любимов, огромного роста, огромной толщины и с огромным басом, был такой величественной красоты, что про него говаривали: «Есть в Москве Царь­колокол, есть Царь­пушка, а есть и Царь­поп». Но вот если б рядом с этими знаменитыми ученым, актером, художником, с именитым протопопом — поставить обыкновенного мос­ковского купца из Замоскворечья или Таганки, мастерового с Немецкой улицы, фабричного из Даниловской мануфактуры [18]90х годов, букиниста от Владимирских ворот или полового из московского трактира, — на них на всех сказался бы единый «московский отпечаток», — и не в одной только речи. На первой неделе Великого поста они все и встречались в Большом Успенском соборе за мефимонами[10]: Любимов читал мефимоны[11], с великолепною, московскою, соборною стильностью древнего прекрасного богослужебного чина, Плевако, церковный староста, «ктитор» Успенского собора, шел с блюдом, а Ключевский, Садовский и Васнецов вместе с таганскими купцами, даниловскими фабричными, мастеровыми с Зацепы, вместе с забежавшим половым от Арсеньича[12], с приказчиком из Теплых рядов[13], а иной раз и вместе с гимназистом С.Дурылиным, стояли в толпе молящихся, переполнявшей древний собор, и молились, и умилялись, как москвичи XVII столетия, на суровое великолепие, необычайную словесную красоту, умилительность великопостной службы. На всех них, от служащего протопопа, от собирающего на собор ктитора­адвоката, от молящегося скептика профессора русской истории до мастерового и гимназиста лежал тогда один «московский отпечаток» — не тот, конечно, над которым подсмеивался Грибоедов. Этим «отпечатком» объединялась Моск­ва и в пасхальную ночь на кремлевской Соборной площади в Светлую заутреню. Бесчисленные огоньки желтых, красных и зеленых пасхальных свечей ярко и мудро озаряли тогда этот «отпечаток» на лицах всех, кто бывал тогда на Соборной площади. А тут, плечо о плечо, с фабричным­ткачом и сидельцем из амбара готового русского платья Стулова, стаивали и тот же Ключевский, и Владимир Соловьев, и специально для кремлевской Светлой заутрени приехавший из Петербурга москвич И.Ф. Горбунов[14] с московскими актерами, и, случалось, А.П. Чехов, и художники­москвичи: Ап[оллинарий] Васнецов, покойный Переплетчиков и многие другие.

«Московский отпечаток» лежал на них всех и тогда, когда встречались они все на Вербное на Красной площади или рылись в лавочках букинистов на старой Сухаревке. Ключевский искал редкие издания грамот царских, Садовский — водевиль начала XIX столетия, мастеровой — «Разбойника Чуркина». Каждый свое. Но каждый искал, не стирая с себя общего «московского отпечатка».

Когда Ключевский рассказывал с кафедры Московского университета про тишайшего москвича, царя Алексея Михайловича, когда Плевако говорил в суде, когда Садовские играли в пьесах Островского на Малом театре — студент, слушатель, зритель слышали ту народно­яркую, емкометкую, самоцветноживую московскую речь, которая, разумеется не в столь совершенной художественной обработке, — также звучала из уст московских купца, мастерового, фабричного и той московской просвирни, у которой Пушкин советовал учиться чистоте и правильности русской речи[15]. На речи великого историка, знаменитого актера, славного адвоката, как и на речи мастерового и купца, лежал один и тот же «московский отпечаток», который так высоко ценил москвич по рождению и языку Пушкин.

Этого многообразного московского «отпечатка» нет ни на йоту у пришлых, новых, современных жителей Москвы. Отпечаток этот стерся почти на глазах наших. Стоит старому прирожденному москвичу прислушаться к современной речи в Москве (не хочу ее называть московской) в трамвае, в театре, на лекции, где угодно, даже в церкви во время проповеди, и ухо сразу уловит в речи какой угодно отпечаток — одесский, киевский, или еще более западный, или какой угодно восточный, — только не московский. Артист Малого театра М.Ф. Ленин сказывал мне, что, когда в труппу Малого театра в 1909 году вступил К.В. Бравич[16] и пришлось ему играть в русских классических пьесах, старых актеров Малого театра неприятно поразило в речи этого умного артиста отсутствие того, что я называю «московским отпечатком» и что в течение 100 лет господствовало на Малой сцене. В его речи не оказалось той прирожденной верности речевому строю Грибоедова, Островского и др., которая одна помогала вскрывать все словесное богатство этих драматургов­москвичей и наполнять этим богатством сценические образы.

То, что почувствовали в Бравиче актеры Малого театра, выросшие в атмосфере чистейшей русской речи, может чувствовать лишь москвич, а не житель Москвы, — и указать, в чем тут ущерб, тому, кто наносит этот ущерб, конечно, невозможно. Но огромную порчу языка, исчезновение из него Пушкиным утвержденного «московского отпечатка» можно проследить и иначе. Стоит сравнить язык московских газет, скажем, 1927 года с языком московских же газет 1897 года, чтобы не ходить далеко: «московский отпечаток» газет 1897 года (каковы бы они ни были, либеральные или консервативные, профессорские или уличные) заменился в 1927 году отпечатком несравненно более югозападным — во всяком случае, таким, которому москвич Пушкин не послал бы никого учиться.

Но «московский отпечаток» смыт не только с людей и языка их, он смыт и с самой Москвы. Ее «лица необщее выраженье»[17], которым приезжали на моей памяти восхищаться Кнут Гамсун, Верхарн, Уэллс[18], с каждым годом исчезает все больше и больше, сменяясь обычной гримасой рядового европейского города, пытающегося торопливо американизироваться. Уничтожение целого ряда архитектурных памятников, характерных для Москвы (достаточно назвать Красные Ворота и целый ряд церквей XVII–XVIII столетий), застройка новыми домами коробочно­американского типа серой, а не типичной для Москвы белой окраски, проведение новых улиц, перемещение рынков и упразднение некоторых из них (достаточно назвать упразднение старых Сухаревки и Трубы), уничтожение древних московских народно­церковных установлений (крестные ходы вокруг Кремля и в окрестные монастыри) и народных торжищ и гульбищ (Вербное гулянье на Красной площади, великопостное торжище «на льду» между Устьинским и Москворецким мостом), вырубка садов и снос множества старых деревянных домов в бестопливную эпоху 1919–1921 годов. Все это и многое другое уже уничтожило на три четверти тот «московский отпечаток» во внешности города Москвы, которым любовались Гамсун и Верхарн. Пройдет еще немного лет — и Москва будет напоминать собой не Рим, как напоминала она Шевыреву[19] в 20–30х годах XIX столетия, не сказочный восточный город, каким показалась Гамсуну[20] в 1903 году, и не тот с детства мечтаемый рыцарский Кремль­Замок, которым Москва предстала Верхарну[21] в 1913 году, а будет напоминать те шумящие города, от воздуха до глубины недр разорванные воздушными железными дорогами, трамваями, автобусами, метрополитенами, города, каких существует много, однообразных и скучных, в Европе, Америке, Австралии.

Жить и умереть в такой Москве я бы не хотел. Желал бы умереть тогда, когда еще нашлось бы мне место в земле московской, под березами, а не в отвратительной, всепожирающей огненной пасти крематория. Пока же жив, пока «память сердца» предъявляет вне места и времени тех, о ком не надо говорить «с тоской: их нет, но с благодарностию: были», — первой вспоминается родина — Москва. Ей первой, горько зная, что ее уже нет, хочется сказать «с благодарностью: была!». Вот почему начинаю свои записки с воспоминания о старой Москве. Умерла она в <пропуск в тексте> году.

2

Порфироносная вдова.

А.С. Пушкин

Москва была тихая, как и подобало быть «порфироносной вдове»[22].

До самого конца 90х к ней вели вместо 11 современных только шесть железных дорог: Николаевская, Ярославская, Нижегородская, Рязанская, Курская и Брестская. Из них только Николаевская, Курская и Брестская были не меньшей длины, чем, скажем, в 1914 году; остальные были короче и гораздо проселочнее, если так можно выразиться. С маленького, в два этажа всего, беленького «Троицкого» вокзала — так называли тогда все, и извозчики, и пассажиры, современный Северный вокзал — можно было доехать только до Ярославля; в Ярославле надо было переправляться через Волгу, как кто хочет: на пароходике или на лодке, и, взобравшись в гору, садиться в крошечный поезд узкоколейной, совсем проселочной железной дороги и доехать в нем до тупика — до недальней Вологды. Линия до Архангельска, построенная гениально прозорливым С.И. Мамонтовым, убыточно уложившим на нее огромные средства и через то подсекшим до краха свое состояние, была открыта только в 1898 году. «Троицкий вокзал» верно выражал истинное значение для Москвы этой дороги: конечно, больше всего по ней ездили на богомолье к Троице, к преподобному. Дорога и была сперва построена только до «Троицы». Казанская линия Рязанской жел[езной] д[ороги] также проложена была лишь в середине 90х годов, Нижегородская упиралась в тупик. Крохотные, тесные деревянные вокзальчики Курской (там же, где теперь) и Нижегородской ж[елезной] д[ороги] (где теперь Москва­2 Нижегородской дороги) показывали, как невелико было движение по этим линиям.

Окружной дороги не было. Любопытно посмотреть в газетах середины XIX столетия расписание поездов, отходящих и приходящих в Москву, и сравнить его с расписанием лета 1914 года: оно поражает своею бедностью — мало железных дорог, еще меньше поездов, дальних две­три пары в день да две­три пары ближних — вот и все. Населеннейшее кольцо таких подмосковных поселков, как Лосиноостровская (теперь — город!), Чухлинка и др., — отсутствовало. Почти до самого 1905 года на месте современного города Лосиноостровска, куда ходит до 10–15 поездов в день, был прекрасный сосновый лес, часть знаменитого древнего Лосиного острова, в котором в изобилии водились лоси, выбитые в эпоху 1918–1920 годов.

На шести железных дорогах не было такого огромного числа промежуточных между станциями платформ, какие есть теперь. Дачных мест под Москвой было немного; зимние поселения при пригородных станциях отсутствовали. Поэтому и такого напряженного, почти непрерывного движения поездов, дачных и пригородных, какое есть теперь, тогда не было.

Главная улица, ведущая к главным вокзалам, — Мясницкая середины 90х годов и Мясницкая 10х, 20х годов XX столетия — это две совершенно различные улицы двух совершенно различных городов. Теперешняя Мясницкая — это поток трамваев, автобусов, автомобилей, мотоциклетов, извозчиков, льющийся к вокзалам и давно уже переливающийся до того через край, что есть прямая нужда отвести часть этого потока под землю, в метрополитен. Поток этот смыл на своем пути и чудесный памятник Елизаветинской эпохи — Красные Ворота[23], и прекрасную, также Елизаветинской эпохи, церковь Архидиакона Евпла, на углу Милютинского переулка[24], ту самую, в которой, в единственной в Москве, не прекращалось богослужение во все время пребывания Наполеона в Москве[25], и грозит снести и древние церкви Гребенской Божией Матери и Флора и Лавра[26].

Мясницкая — по непрерывности, силе и мощности совершающегося по ней движения — едва ли не самая напряженная улица новой Москвы, так как она — кратчайшее расстояние между главными вокзалами и центром. Таково же, конечно, было географическое значение ее и в старой Москве, но была она тогда совсем иная: достаточно сказать, что почти вплоть до 1905 года по Мясницкой не только не проходили бесчисленные линии трамваев, а не проходила по ней и тишайшая московская конка. Это была улица серьезных технических контор и легковых извозчиков, отвозивших пассажиров на три вокзала, — улица деловая, но вовсе не стремительная, а скорее следовавшая темпу: «медлительно спеши».

И эта улица — без трамваев и без конки — считалась одной из самых шумных в старой Москве. Отнюдь не шумный характер этой самой шумной улицы прежней Москвы подчеркивался еще и тем, что на ней находились здания, не любящие шума, — богатые особняки известного мецената К.Т. Солдатёнкова[27] (с картинной галереей, пожертвованной впо­следствии в Румянцевский музей), Стахеева[28], Мазурина[29] и др., Духовная консистория, больница, Училище живописи — бывший дом масонских лож, реальное училище Воскресенского, женская гимназия и др.

Москва окружена теперь кольцом непрерывного посвиста паровозов, не разрывающимся ни днем ни ночью. Этого кольца также не было. От этого отдельные свистки паровозов воспринимались на фоне обычной тишины как несдержанные вскрики острой, почти человеческой грусти. Теперь, когда эти вскрики почти сливаются в непрерывное кольцо, этого восприятия уже нет. Все стало будничней, обычней. Во вскриках утерялось что­то личное, неповторимое, остро­человеческое.

Москва окружена и перечеркнута теперь вкривь и вкось линиями трамваев. Первая линия (пробная) по Малой Дмитровке появилась в 18[99][30] году и долго оставалась единственной. Любители прогулок ездили по ней кататься. Прокладка настоящей трамвайной сети началась только перед самым 1905 годом, даже, кажется, в этом именно году, — и новенькие трамвайные провода послужили отличным материалом для построения баррикад. Делалось это очень просто. Помню баррикаду на Покровке в декабре 1905 года. Революционеры подрубили два­три трамвайных столба с большим участком проволоки; из столбов и пут этой проволоки легко устроили такое заграждение поперек широкой улицы, что оно не уступало и японским на полях Маньчжурии. Без трамвайной проволоки труднее было бы воздвигать баррикады.

Место трамваев в старой Москве занимали конки. Было два общества конно­железных дорог. Первое владело линиями по главным улицам, второе — второстепенными линиями. И тех и других было немного — несравненно меньше, чем трамвайных. Первое общество содержало линии, шедшие радиусами от центра, от Лубянской площади: по Маросейке — Покровке до Преображенской заставы, по Маросейке — Черногрязской Садовой и Сокольничьему шоссе до Сокольничьего круга, по Солянке и Николо­Ямской до Рогожской заставы, по Арбату до Дорогомиловки и в Замоскворечье по Полянке до Серпуховской площади.

Второе общество (Бельгийское) содержало кольцевые линии, соответствующие теперешним трамваям А и Б, линию от Устьинского моста по Пречистенке до Новодевичьего монастыря, по Пятницкой от Чугунного моста до Серпуховской заставы, линию от Устьинского моста до Городской прачечной у Краснохолмского моста, линию по Калужской улице до Заставы, линию по Землянке и Андроньевке, по Мещанской от Сухаревой башни до Крестовской заставы, — и электрическую линию от Страстного монастыря по Малой Дмитровке до Бутырской заставы. От Бутырской заставы до ПетровскоРазумовского и от Калужской заставы до Воробьевых гор ходили паровички с вагонами, а от Сокольничьего круга до с. Богородского в летнее время ходила конка. Вот и вся нехитрая стальная паутина, которою покрывала старушка конка Москву. Где ей сравниться с цепкою и частою трамвайной паутиной!

Сколько улиц, теперь зашумленных, загрохленных, загроможденных трамваями, были тихи, пусты, почти дремотны: Новая Басманная с особняками барскими и купеческими, с целыми рощами за ними, стародворянская сонная Остоженка, университетская Моховая, бойкая Мясницкая, оживленная Большая Дмитровка, купеческая Немецкая, родная улица Пушкина, захолустная 2я Мещанская, с «Балканом»[31] и прочими деревенскими палестинами ме