«Общением с тобою я дорожу...»

Судьба писем Максимилиана Александровича Волошина и Сергея Николаевича Дурылина¹ печальна. В РГАЛИ хранится только 20 писем Волошина из их обширной переписки. Только четыре письма Дурылина удалось найти в Мемориальном доме-музее С.Н. Дурылина. При переезде в Москву в 1933 году в Киржаче сгорел в железнодорожном пакгаузе архив С.Н. Дурылина, содержащий не только рукописи и собранные материалы для исследований, но и письма, книги с автографами авторов, фотографии... Пока недоступны документы, которые должны быть в архиве Дома-музея поэта в Коктебеле: письма Дурылина к Волошину, свидетельства о пребывании Дурылина в Коктебеле и т.п. «К сожалению, переписка Волошина с Дурылиным не сохранилась — и полной истории их взаимоотношений мы не имеем», — сетует директор Дома-музея М.А. Волошина в Коктебеле Владимир Купченко в статье «Сплетение судеб» на страницах газеты «Калининградская правда» от 7 апреля 2005 года.

В различных публикациях можно найти разрозненные сведения об их взаимоотношениях, но они не создают полной картины. Наша публикация в некоторой степени восполняет этот пробел.

Переписка, как и дружба Волошина и Дурылина, продолжалась восемь лет: с 1925 по 1932 год — год смерти Максимилиана Александровича.

Письма позволяют представить обоих корреспондентов в трагических условиях исторического времени. Обе личности ясно выражены перед лицом обстоятельств, в которые поставила их судьба: оба стали изгоями для властей предержащих, оба лишены средств к существованию, и только помощь друзей позволяет им выжить. Волошин знает, что переписка ссыльного Дурылина просматривается ОГПУ, поэтому самоцензура диктует нейтральные темы для обсуждения. Тем не менее между строк можно рассмотреть исторический фон, на котором протекает жизнь этих двух замечательных людей, и культурный контекст, в котором идет очень личный разговор.

Письма ценнее воспоминаний тем, что в них отразились события, мысли, переживания непосредственно в момент происходящего, так, как было, не затуманенные прошедшими годами и не откорректированные опытом последующих лет.

Датой знакомства с Максимилианом Александровичем Волошиным Сергей Николаевич называет 1910 год². Осенью этого года Волошин был в Москве. Он заходит в издательство символистов «Мусагет», где печатаются его стихи, в «Общество свободной эстетики», основанное В.Брюсовым. Видимо, там они с Дурылиным и познакомились. С «Мусагетом» Дурылин сотрудничал во все годы существования издательства (1910–1918), постоянно бывал и в «Обществе свободной эстетики». Мог Волошин заглянуть и на занятия Ритмического кружка А.Белого, участником которого был С.Н. Дурылин. Ирина Алексеевна Комиссарова, жена Дурылина, вспоминала, что встречались они и в особняке Маргариты Кирилловны Морозовой, где собирался цвет московских философов на заседания Религиозно-философского общества (РФО), секретарем которого С.Н. Дурылин был с 1912 года до его закрытия в 1918 году.

Волошин и Дурылин присутствовали на заседании РФО 1 ноября 1910 года, когда на квартире М.К. Морозовой собралась «туча народа» (Г.А. Рачинский, С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев, Е.Н. Трубецкой, В.Ф. Эрн, В.Брюсов, Эллис и другие) слушать доклад А.Белого «Трагедия творчества. Достоевский и Толстой». «Уход» Толстого потряс всех. Как если бы гора двинулась, по евангельскому слову. Все были взволнованы, возбуждены. Доклад, написанный гораздо раньше, был прочитан, но разговоры и споры свелись к Толстому и его «уходу». «Это был замечательный вечер, — пишет Дурылин. — Говорили, говорили, спорили, спорили со всем блеском таланта и тонкой культуры, а в душе у каждого, — я верю и почти знаю, что у каждого, — поднимался вопрос: “А он что? Где он теперь? Куда он идет? И почему мы — не идем?” Было и радостно, и стыдно»³.

В 1911 году стихи Дурылина и Волошина напечатаны в поэтическом сборнике «Антология», вышедшем в издательстве «Мусагет». У Волошина здесь восемь стихотворений, у Дурылина, под псевдонимом Сергей Раевский, — четыре, и три из них — это сонеты, посвященные Франциску Ассизскому. Их соседями в сборнике были Андрей Белый, А.Блок, М.Цветаева, Н.Гумилев, Вяч. Иванов, С.М. Соловьев и другие менее известные и совсем мало известные в то время поэты. В том же году С.Н. Дурылин подарил Волошину⁴ написанное им (под псевдонимом Сергей Северный) «Житие св. Франциска Ассизского»⁵, вошедшее в сборник «Сказание о бедняке Христовом», подготовленный им совместно с А.П. Печковским — переводчиком с латыни и староитальянского (М.: Мусагет, 1911). В сборнике «Поэты Бельгии» (сост., ред., вступ. ст. С.Н. Дурылина. М.: Универсал. б-ка, 1915) опубликованы два стихотворения Э.Верхарна в переводе Волошина.

Отношения, сложившиеся тогда, в 10-е годы ХХ столетия, были неоднозначны. Только что закончился период «блужданий» Волошина: его путешествий по странам и увлечения буддизмом, католичеством, магией, масонством, оккультизмом, теософией, антропософией и Р.Штейнером — «Период больших личных переживаний романтического и мистического характера», как сам он определил. Дурылин не разделял этих увлечений, а к Штейнеру относился резко отрицательно. «Я ему чужой, и Россия ему чужая», — писал он А.А. Сидорову⁶ в год (1914) активного увлечения Волошина штейнерианством.

Дурылин вспоминал, как в его окружении относились к Волошину той поры: в Болшеве в 1941 году, просматривая «Антологию», Дурылин с грустью думает о Волошине и записывает:

«Милый, милый Макс! Он умер мудрецом, поэтом, художником, человеком в своем Коктебеле в 1932 году, любимым и оплакиваемым всеми, кто его знал в эти годы — 20-е и 30-е.

А тогда, — совестно признаться, — мы подсмеивались над “горелым, бурым, ржавым цветом трав” в его стихах, над спондеями в его ямбах (Сидоров ухитрился поздравить любезно его с тем, что в его стихах есть “игра спондеями”, — это что-то [от] медвежьего танца), подсмеивались над его парижским пальто, блестящим цилиндром, над его толщиной и бритым подбородком (Садовский даже дерзнул сказать ему: “Вы похожи на Репетилова при разъезде на [крыльце]”), над его чтением “Акселя”⁷, Поля Клоделя⁸, его “Дору” (? — В.Т.) у Эллиса и т.д. Когда я встретился с Максом в 1926 году у него в Коктебеле, — он был другой, — или тот же, но впервые познанный в правде его высокого духа и таланта.

Я написал горячие стихи к этому новому для меня Максу — мудрецу, поэту, мыслителю, человеку, — и вплоть до его смерти были связаны крепкой дружбой, были на “ты”.

Теперь стихи его, помещенные в этой книге, радуют меня своей глубокой правдой: я знаю теперь, что все в них подлинно: любовь к матери-земле, к ее великой пустыне, к этой “Киик-Атламой костистой”, к южному солнцу — и к великой творческой мудрости, воплощенной во всем этом необозримом окоеме Земли, моря и неба»⁹.

По поводу «дерзости» Б.Садовского находим информацию в письме Дурылина к поэту В.К. Звягинцевой от 15 декабря 1930 года:

«Однажды — тому 20 лет! — мы шли по Никитской ночью: Макс, бритый, изящный, в шубе нараспашку и в цилиндре, Борис Садовский и я — и, посмотрев на [церковь] Большое Вознесенье, Садовский любезно изогнулся к Максу:

— М[аксимилиан] А[лександрович], вы похожи на...

Макс ждал. Борис Ал[ександрович] был пушкинист, Никитская — пушкинская улица (венчался), — стало быть, похож на что-нибудь пушкинское, — ну, на Онегина, что ли: и цилиндр, и трость, и “морозной пылью серебрится его бобровый воротник”.

Ан нет:

— ...на приятеля Чацкого, что встретился с ним “при разъезде, на крыльце”.

Макс добродушно рассмеялся, и ехидство Садовского пропало даром. А может быть, это было не ехидство, а волжская насмешливость, дерзость на языке бойкого нижегородца»¹⁰.

Дурылин вспоминал, что в 1913 году Волошин приходил к художнику М.В. Нестерову с предложением написать о нем монографию. Боялся, что Нестеров откажет ему из-за критического отзыва о картине «Святая Русь»¹¹. Но Нестеров принял Волошина приветливо и свое согласие дал. Обещал даже помогать своими воспоминаниями о детстве, годах учения и т.п. Дурылин замечает: «Волошин вышел от Нестерова, так сказать, авторизованным автором монографии о нем». Но помешало случившееся в это время выступление Волошина на диспуте, устроенном 12 февраля 1913 года в Политехническом музее обществом «Бубновый валет» по поводу ужасного случая: какой-то сумасшедший порезал ножом картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Волошин выступил с докладом «О художественной ценности пострадавшей картины Репина». Дурылин замечает, что «Волошин оказался не к месту и не ко времени»¹². Нестеров в письме к дочери, Ольге Михайловне, от 17 февраля 1913 года пишет: «Кстати о Репине, его недавно в публичном заседании, на которое неизвестно зачем его понесло, — тяжко обидели “Бурлюки” и “Максимьян” Волошин (он “божится”, что предки его были запорожцами). Теперь общество¹³ и художники всячески выражают Репину сочувствие, меня тоже пытала одна газета¹⁴, и я высказал полное сочувствие старику Репину, а своему биографу — Максимилиану — порицание. Теперь, вероятно, хорошенькую “монографию” мою напишет “запорожец” <...>»¹⁵ Уговор о монографии расстроился.

В 1925 году вернувшемуся из первой — челябинской — ссылки Дурылину врачи советуют поехать на лечение в Крым. Он пишет Волошину письмо, испрашивая разрешение приехать в его дом, за два года до этого (1923) превращенный в «бесплатный дом отдыха для творческой интеллигенции». 25 апреля Волошин отвечает: «Дорогой Сергей Николаевич. Буду очень, очень рад видеть Вас у себя этим летом...» — и подробно сообщает об условиях проживания у него. И заканчивает письмо словами: «А Вас, Сергей Николаевич, я буду особенно рад встретить снова. Максимилиан Волошин».

Но у Дурылина в этом году не сложился приезд в Коктебель. Летом он живет в Муранове, куда приглашен Николаем Ивановичем и Софьей Ивановной Тютчевыми в качестве домашнего учителя правнуков поэта — Кирилла и Ольги Пигаревых.

В июне 1926 года Дурылин едет в Коктебель. Одновременно с ним едет его новый и очень большой друг Елена Васильевна Гениева¹⁶ с детьми. Они поселились вначале на даче Харламова, а вскоре Волошин предоставил им бесплатно две комнаты в своем доме. В это лето Дурылин и Волошин крепко подружились. Дурылин увидел нового для себя Макса и написал об этом стихотворение¹⁷:

М.А. Волошину

Я знал тебя на севере, где Город,
Юродствуя о дьяволе, стоит (зачеркнуто: кричит. — В.Т.),
Где облик человеческий расколот,
Как статуя, о сталь холодных плит. (Над словом «сталь» надписано другое — нрзб. — В.Т.)

С тех пор прошло... нет, не пятнадцать лет:
Десятилетий топких вереницы (зачеркнуто: вязких. — В.Т.), —
Коль хронологию имеет бред,
И у бесов есть счетные таблицы.

И я пришел к тебе на юг. Внимаю
Твоим речам, и мудрым, и простым.
Смотрю на дом, на книги: и сверяю
Твой новый облик с ведомым былым.

И над тобой, над новым я стою
Как над осенней плодоносной нивой.
Каким дождем Господь кропил твою
Пшеницу волею многолюбивой!

И, сев приняв, хранил его покоем,
Таил в земле, в сей скрыне глубины,
И для налива — зноил ярым зноем,
И нежил ветром ширь его волны.

И пажить — вот — под золотом густым:
Она питать, не только тешить может,
Как колосом разгульно молодым.
Блажен, кого Господь, любя, умножит?

И осчастливит ростом и страдою,
И всходами, и жатвой золотой!
Я, как над нивой зрелой, над тобой
Стою — и радости своей не скрою!
Коктебель, 17.VI

У Дурылина в лето 1926 года в Коктебеле прекрасное настроение, творческий подъем. Он пишет стихи, начинает поэтическую серию «Старая Москва», шестую тетрадь «В своем углу». С Волошиным они подолгу гуляют в окрестностях Коктебеля, по пустынным тропам поднимаются в горы и говорят, говорят. У них не только взаимная симпатия, но и общие интересы, и взгляды на литературу, на жизнь... О чем они говорят? Некоторые интересующие их темы (проблема времени, некоторые вопросы православия и католицизма, прочитанные книги и др.) обсуждаются в публикуемых письмах. Некоторые можно восстановить, сравнив записи того и другого в дневниках, письмах к другим людям, в статьях, мемуарах и др. У обоих есть записи о ненадежности человеческой памяти, об относительности воспоминаний, особенно записанных через большой промежуток времени, об одиночестве человека среди людей, оба писали о живописи В.Сурикова, о творчестве К.Богаевского, М.Нестерова, оба увлечены Франциском Ассизским, у них общий круг знакомых — поэты, писатели, философы. И конечно, они читают друг другу свои стихи. Дурылин рассказывает Волошину о Доме двух поэтов в Муранове — Е.А. Баратынского и Ф.И. Тютчева. Сотрудник Мурановского музея Татьяна Петровна Гончарова¹⁸ предполагает, что под впечатлением этих рассказов Волошин написал (в декабре 1926 года) стихотворение «Дом поэта». Дурылин читает книги из библиотеки Волошина, в их числе сборник стихов Бодлера на французском языке. (Помимо греческого и латинского, Дурылин знал французский и немецкий языки.)

С высокой площадки горы Хоба-Тепе Дурылин смотрит на два моря: Черное — «как сплошной сапфир», и далекое Азовское — «голубеющее полоской», любуется синей каемкой крымских гор. Надышавшись горным воздухом, проникшись величием и красотой увиденного, замечает, каким лишним и ненужным воспринимается здесь человек. И рождаются стихи:

<...> Текут потоки туч седой волною
Над гребнем гор, у лунного серпа.
И бытия с небытием межою
Готова быть здесь каждая тропа. <...>
<...> И сердце слышит горный разговор,
И, вновь омыта звездною волною,
Душа роднится с горней глубиною¹⁹.

В волошинском доме летом 1926 года собралось много общих знакомых: поэты В.К. Звягинцева, С.М. Соловьев (Дурылин называет его «мой alter ego»), художники Е.С. Кругликова, А.П. Остроумова-Лебедева, старые друзья — А.А. Сидоров и А.Г. Габричевский, С.В. Шервинский и др.

На балконе под серебристыми ветками маслины «возлежа» на тюфяке и циновке, попивая красное вино с водой и заедая пушистыми персиками, Дурылин, Габричевский и Соловьев ведут неспешные беседы, читают стихи. С А.А. Сидоровым, другом юности Дурылина, они заходят к Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой посмотреть написанные ею в это лето портреты С.В. Шервинского, В.В. Вересаева и других и слушают ее рассказ, как она в 1924 году пыталась написать портрет В.Брюсова и как он ей не давался. «Выходил не Брюсов, а какой-то неприятный господин с лицом Брюсова». А потом начались мистические явления, заставившие ее совсем отказаться от работы над портретом Валерия Яковлевича: то неожиданно для себя она стерла почти готовый портрет, то умерший Брюсов среди бела дня возник перед нею в странном образе...

Однажды вечером жена Волошина Мария Степановна пела “Зарю зарницу”, и под впечатлением Сергей Николаевич написал стихотворение “Ты ль пела, иль тобою пел...”»²⁰

Волошин в это лето подарил Дурылину машинописный экземпляр поэмы «Путями Каина» с дарственной надписью: «Милому Сереже, принесшему мне наголосок из самых глубоких недр русских пропастей — с братской любовью — Макс. Коктебель, 2 сентября 1926»²¹.

Стихотворение «На дне преисподней»²² Волошин переписал от руки для Дурылина, пометив: «Для Сережи Д.».

На дне преисподней

С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни душит —
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта —
Неисповедимый рок ведет:
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского — на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца — Русь,
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь, —
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
(после смерти Блока и Гумилева)²³
Максимилиан Волошин для Сережи Д.

Наблюдая взаимоотношения писателей в волошинском доме, С.Н. Дурылин записывает: «Макс — многострадальный “гостинник” здешней литературной гостиницы, — и, думаю, за терпеливое несение этого труднейшего послушания ему простятся все его литературные и житейские грехи»²⁴.

А в письме к поэтессе В.К. Звягинцевой в 1928 году объясняет: «Мария Степановна — гостинница. Знаете, что это значит? Это такое послушание было в женских монастырях: заведует гостиницей: всех принимай, всех привечай, всех устраивай, примиряй, успокаивай, а в то же время блюди монастырское добро, обычай, тишину, свое духовное устроение и пр., и пр. Легко ли это? Послушание это считается одним из самых трудных. Вот вам загадка Марии Степановны. Макс суетливо живет? Верно. Но тогда был бы он не Макс, живи он иначе. В нем есть драгоценные черты, свои, свои, собственные»²⁵.

Летом 1926 года Сергей Николаевич сделал М.А. Волошину несколько подарков. О них упоминает В.П. Купченко: «Свою книжку “Начальник тишины” (1916) он (Дурылин. — В.Т.) надписал Волошину (24 июля): “Дорогому другу Максу, автору великолепного «Аввакума», в день второго чтения, с особой любовью дарю эту книжечку, писанную не без мыслей аввакумовских”. 3 августа был сделан еще один подарок: оттиск рассказа “Жалостник” (из журнала “Русская мысль”, 1917) — с надписью: “Дорогому Максу — столь чудесно чувствующему Аввакумову Русь — как слабое отражение этой Руси в России — с искренней любовью приносит этот рассказ в дар — автор»²⁶. 17 августа в Коктебеле отмечали именины М.Волошина. В этот день Дурылин поднес хозяину проект «Предвратной надписи к Дому поэта»:

Здесь сказка в сказку вплетена,
Здесь в песне — песня верно спета,
И навсегда обручена
С душой земли душа поэта.

Для празднования именин Волошина Дурылин написал сценарий чествования именинника: «Коктебелиана. Кантата для хора, solo и оркестра в честь М.С. и М.А. Волошиных»²⁷.

Чувствуется, с какой добродушной улыбкой Дурылин записывает: «Макс — толстый, добродушный, добрый, сущий аббат Куаньяр Анатоля Франса, переодетый в костюм из “Виндзорских проказниц”, — отвечает на все католические зазывы Сергея Михайловича [Соловьева]»²⁸.

С теплой симпатией описывает Дурылин сценки взаимоотношений Волошина с детьми: «Туську²⁹ уверили, что Макс — большой плюшевый медведь. А он был в куртке из бумажного бархату. С пушистыми, гривастыми волосами, огромный и толстый, он сидел на диване и ел сладкое. Туська осторожно дотронулась до него ручкой и, робко коснувшись его, провела ручкой по бархату, — и тотчас ее отняла, — и вздохнула. Макс, улыбаясь, не шелохнулся. Тогда Маруся сказала ему:

— Потанцуй!

Он встал и, как медведь, стал топтаться на месте.

Туська окончательно уверилась, что Макс — плюшевый медведь. <...>

Однажды, в дружеской, близкой семье, Максу показали грудного ребенка в пеленках. Он что-то пробормотал и отвернулся быстро от него. Маруся возроптала:

— Ну, что ж ты, Мася! Тебе показывают Вовочку, а ты даже ничего не сказал.

Смущенный Макс промолвил:

— Маруся, но я пожал ему руку, а он ничего не ответил...

Это чудесно, но не чудеснее ли вот что: некий мальчик, наслушавшись разговоров взрослых, спросил Макса:

— Этот Кнут зовут Гамсун. А разве у всех кнутов бывает имя?

И Макс очень огорчился, что не мог сказать, как зовут тот кнутик, который показывал ему мальчик»³⁰.

В Коктебеле С.Н. Дурылин познакомился и подружился с близким другом Волошина — художником К.Ф. Богаевским, живопись и человеческие качества которого очень ценил: «В Богаевском есть тот долгий и мудрый настой тишины, который делает глубоким искусство и душу художника. <...> Богаевским провидено некое лицо земли, верный образ “ее самой”³¹, — прекрасное, царственное лицо, по которому века измен, страданий, любви и муки, — провели уже неистребимые борозды морщин <...> и судорога землетрясения <...> бессильна над пейзажем Богаевского. <...> Все было — все будет: и “трус”, и “глад”, и “огнь”, и “меч” — и нашествие “иноплеменных”, —

А земля пребывает вовеки³².

Вот это таинственное, ничем и никак не определяемое “Пребывающее земли”, не колеблемое в своей красоте никакими землетрясениями, — и дает Богаевский на своих картинах, рисунках, эскизах»³³.

В феврале 1927 года М.А. Волошин и Мария Степановна приехали в Москву. Среди других адресов в записной книжке поэта был и адрес Дурылина: Милютинский переулок, 15, кв. 2. В Государственной академии художественных наук (ГАХН) 26 февраля открылась персональная выставка акварелей Волошина. Дурылин по просьбе поэта выступил на вернисаже с докладом о его творчестве: «Киммерийские пейзажи М.Волошина в стихах»³⁴. Он проанализировал и поэтические, и живописные творения, и в частности, развил признание самого поэта: «Мои стихи о природе утекли в мои акварели».

Свой доклад Дурылин начал с заявления: «Открывая выставку пейзажей М.А. Волошина, заранее должно знать: выставка не полна». И продолжил: «Выставка пейзажей М.Волошина и не может никогда быть полна: какое бы число его превосходных акварелей ни выставили, оно не передает всего пейзажного творчества Волошина: если б решено было дать действительно полную выставку киммерийских пейзажей Волошина, пришлось бы рядом с пейзажами, писанными красками, развесить пейзажи, писанные стихами, рядом с его акварелями — его сонеты.

К своей отчизне, к своей возлюбленной Киммерии поэт обратился однажды с признанием:

Я сам — твои глаза, раскрытые в ночи...

Эти глаза увидели в облике “Киммерии печальной” страну суровой красоты и прекрасного пустынного покоя, где извечная мука творящей и творимой земли навсегда сопряглась с вековыми муками человечества, творящего историю. Художник в своем прекрасном ремесле раскрывает глаза на великолепные образы киммерийской страны; но ему же дано было счастье сделать и еще одно признание, обращенное к ней же:

Я сам — твои уста, безгласные, как камень!

Эти уста, — строгие и печальные, страдающие и прекрасные, — самой Киммерии нашептали то, что открывает о ней поэт Максимилиан Волошин.

Никогда еще в русской поэзии поэт не был так тесно, так глубоко вхож в пейзаж своей отчизны, как Волошин — в пейзаж восточного Крыма. Его стихи входят в этот пейзаж так же, как сам пейзаж входит в форму и дух его стихов. <...> Поэт верен своей земле до глубины ее глубин. Как ее суровые кряжи, суров тот материал, из которого он строит прекрасное здание своей киммерийской поэзии. Из всех русских поэтов один он, суровый киммериец, не боится кряжеских, тяжких спондеев, как каменной, косной плоти своих стихов...»

11 марта Дурылин и Волошин были в гостях у общего знакомого — филолога, исследователя русской поэзии Ивана Никаноровича Розанова. А 13 марта Дурылин присутствовал на творческом вечере Волошина в ГАХН³⁵. Это был благотворительный вечер — в помощь поэту Максимилиану Волошину, стихи которого не печатали.

Лето 1927 года Сергей Николаевич решил провести в Коктебеле. 3 июня он и Ирина Алексеевна Комиссарова приехали в Коктебель («на все лето» — пометил у себя М.Волошин). Вместе с ними приехала Елена Васильевна Гениева с детьми. Но вдруг он сорвался в Москву, узнав из газет — так это объясняет Волошин в «Истории моей души» (М.: Аграф, 1999) — об убийстве в Варшаве советского дипломата П.Л. Войкова. Какое отношение это убийство могло иметь к Дурылину, пока не ясно, ни в каких известных источниках упоминания об этом нет. Есть только наши предположения: вероятнее всего, он предвидел начавшиеся обыски и аресты и торопился что-то уничтожить в своих бумагах.

Через один час после того, как сошел с поезда в Москве, Сергей Николаевич пишет письмо Е.В. Гениевой в Коктебель: «Максу я послал поздравление с рождением с дороги. Получил ли он его? Поздравьте его от меня и Ирины, а Марусю — в день ея ангела — и поблагодарите еще раз за его чудесное, высокочеловеческое добро. Так и скажите ему. Я еще больше полюбил его и уже не разлюблю никогда. Ах, если б было хоть 10 таких Максов на всю нашу землю! — звезды бы над нею радостнее горели!»³⁶

10 июня 1927 года Дурылина арестовали. После четырех месяцев заключения в Бутырской тюрьме Дурылина отправили этапом в ссылку в Томский округ под гласный надзор ОГПУ. Благодаря хлопотам друзей удалось поселиться в Томске, где были университет, фундаментальная библиотека и была надежда найти работу.

В Томске пришлось жить в тяжелых условиях: жилье было сырое и холодное, Дурылин часто болел. Работу найти не удалось из-за вмешательства ОГПУ. Руководство университета предложило ему должность заведующего кабинетом гравюр при библиотеке. Но несмотря на то, что работа не была связана ни «с читателями», ни с «идеологией», проконсультировавшись «где надо», вынуждены были отказать «по причинам, от библиотеки не зависящим».

Выжить удалось благодаря друзьям, которые присылали в Томск и деньги, и лекарства, и книги и морально поддерживали. А лечение, питание и уход обеспечивала Ирина Алексеевна, которая поехала в ссылку за своим духовным отцом, помня наказ отца Алексия Мечёва³⁷ перед первой — челябинской ссылкой Дурылина: «Поезжай с ним, он нужен народу».

Волошин обеспокоен судьбой Дурылина, что видно из его первых писем в Томск.

С 1927 года начинается активная переписка, оборвавшаяся только со смертью поэта.

В те годы — конец 20-х — оба они очень нуждались. Трогательно, что в такой ситуации они старались поддержать друг друга, хотя бы изредка посылая посылочки с книгами и с продуктами, какие удалось достать. Волошин присылает в Томск акварели — в подарок и на продажу, так как был период, когда только акварели его «кормили». Стараясь поддержать друга морально, в посылочки вкладывает ветки цветущей маслины и полыни, запахи которых любил Дурылин.

На обороте одной акварели, на которой изображены дом поэта, Карадаг и коктебельский залив, освещенные громадной луной, Максимилиан Александрович написал стихотворение «Готовность»³⁸:

«Я не сам ли выбрал час рожденья,
Рок и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
Апокалипсическому зверю
Вверженный в зияющую пасть,
Павший глубже, чем возможно пасть,
В скрежете и в смраде — верю!
Верю в правоту верховных Сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: “Ты прав, что так судил!
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия...
Если ж дров в плавильной печи мало:
Господи! — вот плоть моя...”

Милый Сережа, позволь мне посвятить тебе это стихотворение, написанное воистину “на дне преисподней” — в 1921 году в Феодосии³⁹.

Максимилиан Волошин

19 18/11 27 г.

Москва».

Волошин часто консультировался с С.Н. Дурылиным по вопросам иконографии и православия, зная энциклопедические познания Дурылина в этой области. Свидетельства тому в его письмах. Он вносит правку Дурылина в стихотворение «Сказание об иноке Епифании». Работая над поэмой «Святой Серафим», просит у Дурылина уточнений в понятиях сатаны и дьявола. По совету Дурылина старается достать Минеи, просит прислать ему тексты канонов. Зная, с каким вниманием относился Волошин к советам Дурылина, трудно понять, по каким автографам печатаются в наши дни тексты стихотворения «Владимирская Богоматерь», — часто с некоторыми разночтениями, но всегда без учета советов Дурылина, высказанных с «иконографической и православной точки зрения» в его письме от 19 мая 1929 года.

После 1927 года поэтические сборники Волошина перестали издавать в СССР. Все свои новые стихи он посылает Дурылину в рукописи. В 1928-м Сергей Николаевич с горечью записывает по поводу «непечатания» стихов Волошина: «Единственный всероссийский поэт, — поэт, чьи стихи помнят, ищут, повторяют, переписывают <...> как учили наизусть и переписывали когда-то стихи Пушкина, Хомякова, Лермонтова...»⁴⁰ И вспоминает разговор, услышанный в Коктебеле: «Е.Ланн, переводчик и сотрудник разных современных изданий, которого фамилию в Коктебеле в 1926 году произносили по-французски (L’ane⁴¹), говорил Максу по поводу литературной судьбы Макса:

— Вы виноваты в том, что вы не ладили с редакторами. Литература — это то, что издано. Все прочее — не литература. Издано то, что принято редактором. Писатель, не признанный редакторами, не есть писатель: он просто не существует.

Это отвратительно, конечно; и сказано было дружески нахально. Но в самом деле, кто такое писатель? Тот, кто пишет, — или тот, кто издан? <...> Изданное — есть литература (надо бы переиначить название: не литература, а эдитура⁴², что ли): вот чего хотят Ланны. Это им, конечно, выгодно: они изданы, следовательно, они существуют: они писатели. А изданы они потому, что “ладить с редакторами” считают заповедью для себя. Макс, однако, сам на себе показал, что эдитура не есть еще литература: он — вне эдитуры, но его читает вся Россия.

И Пушкина стихи в печати не бывали, —
Что нужды? Их и так иные прочитали⁴³».

Дурылин высоко ценит и личность, и творчество Волошина. «“Русь” [Волошина] не забудется никогда. Его облик поэта, мыслителя и человека — радость и украшение не только современной, но вообще русской поэзии»⁴⁴.

Письма Волошина 1928–1930 годов полны горечи от обрушившихся неприятностей, а обычные жизнерадостность и устойчивость против обстоятельств ослабли после инсульта, случившегося 9 декабря 1929 года. Дурылин сообщает Е.В. Гениевой, что получает от Макса грустные-прегрустные письма.

В 1929-м Дурылин в письме к З.В. Работновой приводит отрывок из волошинского «Заклинания Марусе», относя все пожелания к самому Волошину:

«<...> Все наважденья, страхи и обиды
Скользят, как тени, в зеркале души,
Глубинной тишины не нарушая.
Будь благодарной, мудрой и смиренной.
Люби в себе и взлеты, и паденья,
Люби приливы и отливы счастья,
Людей и жизнь во всем многообразьи,
Раскрой глаза и жадно пей от вод
Стихийной жизни — радостной и вечной.

Как хорошо! И это — не фразы: сам Макс так и живет. Что он вынес! Сколько перенес в голод в Крыму (людоедство было вокруг), в землетрясение, во всяческие годины бед, — и я не знаю человека бодрее и сильнее. Попробовать жить, черпая из глубины себя, из своего собственного золотого фонда, мы не решаемся, — а когда попробуешь — как хорошо! Я так жил в месяцы, когда жизнь моя вся заключалась во мне: в июне–сентябре 1927 года (в Бутырской тюрьме. — В.Т.) — и, как видите, выжил, и был бодр и даже весел»⁴⁵.

Узнав о смерти Волошина⁴⁶, Сергей Николаевич плакал. Все его письма друзьям в этот период полны горьких слов о потере друга, а для русского искусства — поэта, философа, мыслителя, художника.

«О смерти Макса я узнал из “равнодушных уст” — из холодного объявления в “Известиях”, — пишет он поэтессе В.К. Звягинцевой 8 сентября 1932 года. — Открытка Маруси, посланная 14-го, блуждала где-то по донским шахтам и пришла ко мне поздно. <...> Вот мысль, которая не покидает меня: