«Общением с тобою я дорожу...» Переписка М.А.Волошина и С.Н.Дурылина

Письма М.А. Волошина к С.Н. Дурылину публикуются по автографам, хранящимся в РГАЛИ, в фонде С.Н. Дурылина. Письма С.Н. Дурылина к М.А. Волошину публикуются по машинописным копиям, находящимся в Мемориальном доме­музее С.Н. Дурылина в Болшеве.
Письма М.А. Волошина часто написаны неразборчиво, особенно после перенесенного в 1929 году инсульта, трудно поддаются прочтению.
Орфография и синтаксис писем приведены в соответствие с нормами современного правописания. Написание некоторых слов, характерных для орфографии Волошина, оставлены в авторской редакции: «мiр», «ея», «которыя» и т.п. Явные описки исправлены.
Благодарю за помощь в подготовке публикации сотрудников РГАЛИ и лично Марию Аркадьевну Рашковскую, сотрудников Мемориального дома­­музея С.Н. Дурылина и заместителя директора по научной работе Анну Игоревну Резниченко, а также Ларису Евгеньевну Померанцеву.

Виктория ТОРОПОВА

* * *

25.04.1925

Дорогой Сергей Николаевич,

буду очень, очень рад видеть Вас у себя этим летом. С половины мая у нас налаживается коллективное питание. Для Вас у меня место всегда найдется. <…> Комнат вообще я не сдаю: я превратил мой дом в бесплатную художественную колонию — открытую для всех, кто нуждается (материально, физически и духовно). <…> обычно в мае и июне у меня всегда есть свободные комнаты, тесно только в конце июля и в августе. Тогда прошу уже всех самим уплотняться, чтобы не отказывать никому, кто вырывается только в это время на 3–4 недели. Поэтому всех, кто может свободно располагать своим летом, прошу приезжать на весну или на осень, но только не на июль–август. А тех, кто свободен именно на это время, не [обижаться] на тесноту, т.к. в это время у меня скопляется до 120–130 чел. одновременно и у меня лично тоже не бывает отдельного угла. <…>

Поэтому предлагаю Вам сделать так: приезжайте вместе с Вашими друзьями прямо ко мне. Если это в мае или июне — места хватит всем. А дальше увидим: понравится — они останутся. Нет — найдем место на соседних дачах. <…>

Моя библиотека в Вашем распоряжении. (Но на другие дачи я книг не даю.) Имейте в виду, что она больше французская. Дети нас не стеснят, потому у нас их всегда много в доме.

Да… еще: необходимо привезти с собою мешки для сенников (ущерб матрацев), всегда полезен примус. Таз для умывания (если море Вас не удовлетворит). Вообще, имейте в виду, что Коктебель не курорт, хотя здесь курортные сборы и взимаются и для ограждения от них надо захватить бумажки о своем заработке.

А Вас, Сергей Николаевич, я буду особенно рад встретить снова.

Максимилиан Волошин.

* * *

08.01.1927. Коктебель^[1]

Дорогой Сережа,

поздравляю тебя с праздниками и с наступающим Новым годом.

Письмо твое страшно обрадовало: пахнуло прежней Москвой — горячо и радостно. Кстати, твою «Старую Москву»^[2] я уже много раз перечитывал за эту зиму вслух — всем, кто ко мне зайдет. И каждый раз все с большим чувством. Есть некоторые строфы (особенно в «Купце», в «Генерале», в «Протоиерее»), которые не могу читать без подступающих слез. Какая прекрасная и полная книга это будет. «Украдкой грудь крестя прадедовским крестом» — это одно из самых жгучих для меня мест. Продолжился ли этот цикл в Москве? Или времени не было?

Ты очень хорошо пишешь о времени^[3]. Меня часто преследовало такое толкование времени: не есть ли время прямое следствие того толчка, полученного Люцифером от Архист[ратига] Михаила, которым он был низвергнут в бездну? Отсюда его необратимость. Мiр разделяет это падение Люцифера, поскольку он во власти Князя Мiра сего. Поэтому детству так чуждо ощущение времени. Дни его длинны, как вечность. А поскольку мiр захватывает человека — время ускоряет свой полет. И конец мировой истории будет обозначен полным иссякновением времени. «Времени больше не будет»^[4]. Дьявол крадет время у человека. «Нет времени» — бесовская перифраза, ироническое искажение «времени больше не будет».

Увы, это отсутствие времени захлестывает и в Коктебеле: я ничего не делал и не писал из того, что наметил себе на зиму. Но зато кое­что закончил из старого, начатого уже давно. Посылаю тебе новое стихотворение «Дом поэта». Оно посвящается всем друзьям и гостям Коктебеля — настоящим, прошлым и будущим. Поэтому прошу передать по адресу.

Наш осенний людоворот не иссякал до половины декабря. А теперь вот уже пора готовиться к отъезду, потому что мы решили все­таки съездить в этом году на север. Выедем в конце января: первый этап в Харькове, где Марусе^[5] необходимо показаться своему оператору — проф. Бранту, а в половине февраля будем в Москве. Страшно трудно отлипнуть от Коктебеля. До сих пор еще зима не начиналась, а стоит мягкая, серая осень, без больших ветров и с редкими заморозками да снежком, который выпадал дважды, но держался не долее суток.

Марусе жалко оставлять своих собак, посаженные деревья, мне жаль непрочитанных книг… недописанных стихов. Ведь мы вернемся не раньше мая, когда начнется съезд друзей, для нас такой неиссякаемо радостный, но всегда уводящий от книг и от творческой работы.

Крепко тебя обнимаю за себя и за Марусю. Привет всем нашим дорогим коктебельским друзьям, кого ты встретишь, особливо Гениевым. <…>

Макс.

* * *

25.11.1927. Коктебель^[6]

Дорогой Сережа,

все лето прошло под знаком несчастья, которое стряслось над тобой^[7]. Оно не было единичным. Из поэтов, кроме тебя, пострадали Черубина^[8] (Ташкент) и Дикс^[9] (Соловки). Кроме них, еще много… Лето было омраченное, переполненное людьми, разладом, переутомлением. «Дом поэта» превратился в «Дом матери и ребенка». Было 25 младенцев муж. пола (малолетних бандитов), которые швыряли камнями, калечили себя и друг друга, били окна из рогаток. Было 17 отроковиц в возрасте от 13 до 20 лет, которые гоняли по горам, коллективно травились (грибами). Было необычайное количество ихних матерей (матерых теток) — террасный балласт, которыя пилили своих детей, и вели длинные дачные разговоры об окружающих, что для нас с Марусей — нож вострый. Все лето прожили <…> очень много, слишком много (500 чел.) разнообразных людей. И совсем не было единства. У меня было чувство переутомления и апатии (последствие московск. гриппа). Когда ж осенью население разъехалось и вздохнулось более свободно, пришла катастрофа настоящая — землетрясение. Первое малое предуведомление было еще в июле. Но это было днем, после обеда, все сидели на кругу вне дома и отнеслись к нему несерьезно. Вечер с 11 на 12 сентября был удивительно хорош, в этот день как раз приехал поэт Вс[еволод] Рождественский. Очень долго засиделись после чая на большой террасе за беседой. Читали стихи. И только что заснули, как стены очень заколебались, и нас вышвырнуло из наших постелей. Мы с Марусей спали наверху, в моем кабинете под вышкой, и проснулись от грохота и скрежета всего дома. Рухнула сразу вся штукатурка с западной стены, со всеми картинами, полками, посудой, фарфором… Книги вылетели из плотно набитых полок. Статуи и бюсты шатались (но не разбита ни одна). Лестницы еще ходили ходуном, когда мы спускались вниз, а внизу мы застали всех волошинцев в самом живописном «безбелье». Была тихая, очень светлая лунная ночь. Когда мы оправились, обменялись впечатлениями, наговорились и снова улеглись, но нас на рассвете разбудил еще более сильный толчок. Больше всего в доме пострадал мой кабинет (как самый высокий), а в Коктебеле — наш дом (как наиболее сложный по конструкции и многоэтажный). Но он выдержал­таки испытание и теперь все еще ремонтируется и укрепляется — связывается снаружи железными обручами и т.д. Первую ночь после землетрясения мы все спали в саду под открытым небом (нас было 70 чел[овек]), это было очень живописно. Потом все постепенно разъехались, и сейчас мы остались одни <…>. А землю все еще продолжает трясти. Вот уже прошло 2 с половиной месяца с первого толчка, и за это время не было ни одного дня, когда бы земля не тряслась. Правда, эти толчки идут в общем в убывающем порядке, но длятся они дольше, и нередко мелкая дрожь, напоминающая далекое сотрясение работающего котла, длится часами. Психологическое отношение к землетрясению — сложное и небезынтересное.

Самое ощущение трясения: какой­то гигант в ярости схватил дом огромными руками и сотрясает его. Вмешательство какой­то новой освирепевшей силы. Интеллектуальный испуг не так велик. Но после начинаешь замечать, что организм испугался гораздо больше, чем разум. Что он потрясен в своих основных устоях. И что он познал «панический ужас», что до сознания еще не дошло. Что он больше не верит в устойчивость земли и настороженно прислушивается и улавливает те мелкие колебания, которых не замечал прежде. <…>

В нашей домашней жизни землетрясение отразилось тем, что мы совершенно покинули комнаты верхнего этажа и поселились в музыкальной комнате, где будем зимовать, а пока делаем спешно весь ремонт дома, который оказался немалым. Были снесены или сломаны все печные трубы, расшатана одна терраса, сквозные трещины в стенах мастерской. <…>

А Коктебель прекрасен по­прежнему. Побережье пустынно. Все люди давно разъехались. По горам бродят туманы. Ветер обрывает последние листья у тополей. Были уже ночные заморозки. На вершинах лежал иней. Я не пишу стихов. Но пишу много акварелей. (Одновременно посылаю тебе бандеролью несколько напоминаний о Киммерии и веточку полыни — для запаха.) Летом неоднократно читал самым различным людям твою «Старую Москву» с тем же всегда успехом.

Крепко обнимаю тебя и Ирину^[10].

Макс.

Всею душою с тобой. Потрясены и возмущены глубоко.

* * *

17.12.1927. Коктебель

Дорогой Сережа,

спасибо тебе за письмо. Оно шло очень быстро — неделю (7–17 дек.). Для расстояния из Томска совсем немного. Но в письме ты говоришь только о Коктебеле и нашем землетрясении и ни слова не говоришь о себе. Я совершенно не вижу и не знаю, как ты живешь. Не вижу твоей обстановки. Не знаю всего того, что Томску предшествовало. О внешней стороне я знал о тебе от Винавера. Недавно, уезжая за границу, он мне писал, что твое дело незавершено и что о тебе продолжают хлопотать — он и Екатер[ина] Павл[овна] (Пешкова)^[11]. <…>

В этом письме посылаю тебе мои последние стихи «Четверть века»^[12], начало которых ты, кажется, знаешь, и 2 миниатюрных акварели, для того чтобы не описывать Коктебель в письмах и постоянно напоминать тебе о нем. Спасибо за тексты канонов. Минею^[13] достану непременно. <…>

Ты спрашиваешь о моем здоровье: я собираюсь в Кисловодск только с намерением сбросить там жиру и облегчить (режимом?) работу сердца. А то у меня отекают ноги. Но никаких ухудшений за этот год не наблюдалось, и сейчас, после длительной молочной диеты, я чувствую себя совсем не дурно. И мне, по правде сказать, несмотря на тревогу, ставшую привычной, совсем не хочется покидать коктебельского зимнего уединения, такого полного, такого благостного.

<…>

Мое письмо сегодня бессвязно и кратко. Но сейчас глубокая ночь (четвертый час), земля вздрагивает, море грохочет. Маруся плачет и бредит во сне. На душе грустно и беспокойно. Буду очень тебе благодарен за все критические замечания, что тебе придут по поводу «Четверти века».

Крепко целую Ирину и обнимаю тебя.

Макс.

Маруся шлет любовь и привет вам обоим.

С наступающими праздниками и с Нов. годом!

* * *

09.04.1928. Коктебель

Милый Сережа, прости долгий перерыв в переписке. Мы два месяца были в Кисловодске. (груды снега, 20­ные морозы, безветрие, вероятно, как в Томске. Похоже на Финляндию.) Вернулись на днях. В Коктебеле груды неотвеченных писем. Отвечаю только открытками (пока) и эту пишу только для того, чтобы тебя обнять, поцеловать и сказать: Х.В.! Из Кисловодска никому не писал, т.к. целый день был занят — не столько «процедурами», сколько людьми. Судьба нам послала там нескольких прекрасных людей и очень много просто хороших и нас полюбивших. В Коктебеле весна — студеная, ветреная, но солнечная. Очень хочется знать, как ты перезимовал эту зиму, как твое здоровье. Есть ли какие­нибудь надежды на дальнейшее движение твоего дела?

Маруся крепко тебя целует и поздравляет. Целуем и поздравляем Ирину.

Макс и Маруся.

* * *

10.06.1928. Коктебель

Дорогой Сережа,

медлил с ответом, дожидаясь цветения маслины и белых акаций, чтобы послать тебе одновременно с письмом^[14].

Эта коктебельская весна была очень поздней и холодной. Зато на редкость зеленой и цветущей благодаря обильным дождям. <…>

Народу в Коктебель в этом году попадает очень мало. И наш дом тоже пустует (относительно). Но теперь с половины июня начинают уже собираться старые друзья. Всех удручает безденежье и пугают слухи о землетрясении (которого нет), и особливо слух о том, что из Крыма бегут крысы (как с тонущего корабля), о чем у нас что­то не слышно.

Крепко целую тебя и Ирину. Маруся тоже. Цветы маслины и акации посылаем одновременно посылочкой.

Макс.

* * *

05.12.1928. Коктебель

Мой дорогой Сережа, вот полгода, как я тебе не писал. Что поделаешь: как Персефона^[15], я провожу полгода среди людей, и только в другое полугодие, когда наступает зимняя тишина Аида, я могу сноситься с отсутствующими и далекими. <…> Начало лета было пустовато: боялись прошлогоднего землетрясения. Но к середине лета приезжий пошел «густо». И это лето многолюдством побило все предшествующие (625 челов. прошло через дом). Основной контингент был постоянный. <…> Сережа Шервинский^[16] привез на осень своего отца В.Д. Шер[винского]^[17]. Были поэтические состязания: (на франц. балладу). Были очень интересные диспуты (о фокстроте), вечера воспоминаний (Сережа Шервинский о Захарьине). Чтения (Сер. Соловьев — свои переводы «Конрада Валленрода» и Петерб[ургские] поэмы из «Дзядов»^[18], котор[ые] я слышал впервые). К сожалению, Сережа С[оловьев] пробыл очень мало. <…>

Осенью начались частные «административные неприятности». Местные (сельские) власти, завидуя переполненности нашего дома и глядя на нас как на «конкурентов», постановили дом наш реквизировать, а нас из Крыма выслать «как помещиков» в порядке ликвидации Ибрагимовщины. «Довольно они за 8 лет наторговали комнатами — разбогатели».

Это было в октябре, когда большинство разъехалось. Но когда вести дошли до Москвы, то все коктебельцы всполошились, и в результате кр[ымское] правительство получило ряд телеграфных запросов от Луначарского, Семашки^[19] о моей высылке из Крыма и это дело было ликвидировано. Еще сегодня это имело некоторый характерный финал: меня вызвал в деревню под страхом ареста некий представитель Угрозыска, который с Марусей разговаривать не пожелал, доведя ее до нервного исступления. Когда же он наконец получил меня, то оказалось, что он послан Наркомпросом (sic!!!) защищать мои интересы.

Если ко всему этому прибавить, что летом у нас украли (через окно) все наши зимние вещи, то вот полностью список наших злоключений этого лета, и итог не дурной. Нам везло: все кончилось благополучно и без особых ущербов. А могло быть и очень плохо. Меня лето утомило меньше, чем предыдущие годы, и чувствую я себя бодро и радостно. Только у Маруси очень расходились нервы, и все это ее истрепало сильно. Осень дивная: теплая, безветренная, с сильными дождями по ночам. Над заливом миллиарды птиц. И полное безлюдие. Мы все же сносно вступаем в это Аидово полугодие, чтобы к весне вновь восхотеть пестроты земной жизни. Крепко обнимаю тебя и Ирину и поздравляю вас обоих с наступающими праздниками, потому что к тому времени, к[огда] это письмо достигнет Томска, они конечно уже наступят. Обнимаю тебя от всего сердца.

Макс.

* * *

07.01.1929. Коктебель^[20]

Дорогой Сережа,

сегодня 1­й день Рождества, и сегодня разъехались все, кто с нами встречал Новый год (нов[ый]) и Сочельник. Поздравляю тебя за тридевять земель с этими днями рождения солнца и года. Приезд гостей <…> совсем нежданный, развеял наше уныние. Прошлый год завершился в стиле всего года. Против нас болгары начали шантажное дело: обвинили Юлахлы и Хну в том, что они разорвали в одну ночь 12 барашек. Разорвали их, конечно, волки, которые бродят зимами, но у волков нет ответственного лица. Поэтому привлекли Марусю: она добрая — всех собак кормит, и потом, они богатые — сколько у них народу живет, — пусть заплатят. Марусю 29/XII вызывали в Ст[арый] Крым в народ[ный] суд и там, не входя ни в подробности, ни в возможности, присудили к 90 р. штрафа. Назад ей пришлось возвращаться среди болгарского обоза, и вся деревня издевалась над ней несколько часов: «Что, припаяли вам собачек ваших? Любите? Прикармливаете? Вот и заплатите теперь». И все это те же люди, которых она несколько лет лечила безвозмездно. (Среди истцов была одна болгарка, которой Маруся 1Ѕ года ежедневно массировала руку и спасла ее ей.) Естественно, что на душе было очень гнусно. Но нежданный приезд милых людей развеял тоску и сделал праздники праздниками.

У нас была елка — в Крыму вещь редкая, — прислала Дади^[21] из Харькова совсем неожиданно. Украшена она была только ватой и бертолетовой солью, и тоненькими церковными свечками — других не было. Но все было по­настоящему.

<…>

Зима у нас мягкая и влажная. Только сегодня задул первый северо­восток и температура спустилась до нуля. Крепко обнимаем тебя и Ирину. Ея «экономическая база» тоже оказалась небезынтересна, т.к. у нас все значительно дороже, хотя и лучше с хлебом пока, чем на севере.

Крепко тебя обнимаем, любим и всегда вспоминаем, когда молимся.

Макс.

* * *

11.03.1929. Коктебель

Дорогой Сережа,

твое письмо от 16/II получили. Маруся вернулась из Харькова 3/III, поправившаяся, успокоившаяся, радостная. <…> На следующее же утро явились чабаны: «Так что прошлую ночь ваши собачки у нас еще 6 овечек съели». — «Да, они же заперты с вечера в комнате». — «Так это вы их только что заперли сами». На другой день пришел собственник: «Так что, Марья Степановна, я к вам по­хорошему: уплатите мне по 18 р. за барашку, я и в суд не буду уж подавать на вас… А суд у меня дело верное — свидетели есть. А у вас кто покажет — чи сидели на цепи, чи не сидели». Надо сказать, что по первому — декабрьскому делу нас обвинили и в кассации отказали. А с тех пор против нас начали еще 2 таких же дела.

Собаки с того самого времени томились на цепи. Мы напрасно просили наших феодосийских друзей принять их к себе хотя бы до лета. Свидетелей действительно нет — ведь зимой мы совсем изолированы. А свидетельство Марии Васильевны не принимается судом: «она у вас живет».

Вообще, все проходит под знаком «ущерба, наносимого крестьянскому хозяйству». Одним словом, третьего дня мы сами, собственными руками отравили милую Хну и Кандибобера. Они глядели [на] нас с ясным собачьим доверием и лизали нам руки, умирая. А сегодня тетя Саша (Домрачева)^[22] взяла Юлахлы с собою в Харьков. Пустота в доме стала невыносимая. Маруся томится, напряженная и горькая. Я ни у кого не видел такого, как у нее, глубокого сознания человеческой вины перед зверем. И вместе с ней чувствовал большой соблазн принять пилюлю стрихнину и лечь рядом с Хной головой под лавку с судорогами спинного хребта. Я больше всего боялся этой неизбежности с самого начала собачьих историй, т.к. у Маруси уже тогда вырывались слова: «Сама отравлю собак, а после уйду грехи замаливать до конца жизни». Теперь это и случилось… А еще нас будут дважды судить… и не за убийство (что было бы справедливо), а за то, что мы держали «волкодавов» и разоряли крестьянское хозяйство. Это нечестно, но я не могу отделаться от мысли, что вся эта фантасмагория с нашими добрыми и деликатными соседями возникла и расцвела с язычка Тони Андерс, которая прошлой зимой всем повторяла: «Ах, эти волошинские собаки! Вы увидите, что они непременно кого­нибудь разорвут». И вот это семя проросло. В наши дни всякое зло прорастает с удесятеренной силой. Не думай, милый Сережа, что я не понимаю всей относительности нашего горя и этой травли. Что эта собачья история рядом с человеческими гибелями, смертями? Хотя бы рядом с горем в соседнем доме, где старики совсем надломлены смертью внука и в один день постарели на 30 лет. Но эту относительность сознаешь, а переживаешь все, что случается, — абсолютно. Я­то во всех положениях довольно быстро обретаю утраченное равновесие, а на Марусю страшно смотреть — так она томится в опустевшем доме. Ведь собаки были ея единственными друзьями и собеседниками большую часть дня, пока я работаю в своей комнате.

Несмотря на все безобразие и сумбурность этой зимы, я все­таки умудрился написать в антрактах поэму «Сказание об иноке Епифанiи»^[23] — pendant^[24] к «Аввакуму»^[25] — и стихи памяти «Аделаиды Герцык»^[26]. Посылаю их тебе.

Зима у нас полярная. Она несколько раз как будто ослабевала, но только для того, чтобы воскреснуть с новой силой. Нередко бывало, что не только в деревню, но и на почту пробраться бывало невозможно. Автобусы не ходят уже месяц. Почта пробивается раз в неделю. В окрестных горных деревнях голод полный. В кооперативах нет подвоза ни хлеба, ни керосина. Татары едут в город и обмерзают по дороге. А термометр падал до –30 в Коктебеле. Но все ужасы морозов были до снега; когда нас занесло, мороз уже сдал. Вести об окружающем мы сами узнаем только из газет. И почему­то –30 в Риме мне кажутся страшнее, чем у нас. Говорят, что Азовское море промерзло до самого дна.

Я думаю, что такие морозы в здешних местах не новость. Ведь после Р.Х. Черное море замерзало дважды — целиком. И в один из этих разов Дiофант^[27], полководец Митридата, делал ледяной набег на Констанцу и дал битву посреди Черного моря.

«Мурановский сборник»^[28] я не имею и за него буду очень благодарен. Недавно с большой жадностью прочел последнюю книгу Метерлинка «La vie des termites»^[29]. Прекрасная и поучительная картина строго рационализированного (нрзб.) строя, выдержанного до конца в духе последовательного марксизма.

Кончаю письмо. Обнимаю тебя крепко и шлю привет Ирине. Буду очень ждать твоей оценки «Епифанiя». Маруся тебя и Ирину приветствует.

Макс.

* * *

30.04.1929^[30]

Х.В.!

Милый Сережа, твое письмо пришло сегодня — последний день апреля. Эти дни весна начала робко чувствоваться и в травке, и в теплоте солнечных лучей. Словом, наступила нормальная февральская погода, и душа оттаивает. Конечно, это большое счастье, что люди не имеют власти над сезонами^[31]. Но некоторое постоянное соответствие между человеческой жизнью и отступлениями от норм природы — есть. «Погода» всегда является отдаленным аккомпанементом исторических событий и состояний. И эта зима мне во многом напомнила зиму 20/21 года — зиму «освобождения Крыма»^[32]. Завершается 10­летний период. Никаких цветов еще нет, нет еще ни листвы, ни почек, никакого цветенья. Но на душе все­таки лучше. Приводим себя в порядок самовнушениями (по Куэ^[33] (? — С.Д.); см.: стихотворное приложение: заклинание Марусе.) Это я ей читаю ежедневно на сон грядущий, и действует очень хорошо.

Другое стихотворение — это «Владимирская Богоматерь», которую я мечтал написать еще с 1924 г., когда впервые увидел Ея подлинный Лик. Это открытие Ея первичного Византийского Лика XI в. я считаю величайшим событием европейского искусства, не считаясь (! — С.Д.) высоким символом для России, и у меня было чувство поэтического долга ответить на него стихами. Удалось ли — судить не мне.

Буду с величайшим напряжени[ем] ждать твоей оценки и критики. <…>

Работаю исподволь над «Серафимом»^[34]. Вот очень важный для меня вопрос: ставит ли Православие разницу между понятиями сатаны и дьявола? Нельзя ли их рассматривать как 2 ипостаси зла, как Аримана^[35] и Люцифера^[36], употребляя термины Байрона и Штейнера^[37]? Мне кажется, что это было бы правильно и законно. Но в католичестве этого нет. Хотя бы, казалось… Поговорю летом с Сережей Сол[овьевым].

<…>

Крепко обнимаю и целую тебя и Ирину. Маруся тоже. Маслины пришлем непременно.

Макс.

* * *

19 мая [1929 г.]

Милый Макс! Порадовал ты меня своими стихами. Они не только превосходное создание русского поэта, но и подвиг честного русского человека. Я читал их со слезами. Я говорю о «Владимирской» с ея припиской. Счастлив тот, кто получил эту приписку. Я читал эти стихи вслух Ирине и тому твоему поклоннику, который знает наизусть пропасть твоих стихов (ты, видно, получишь от него письмо), глядя на снимок той, к кому обращены твои стихи. И лучшая тебе похвала, что только в одном месте как будто не было соответствия зримого с читаемым.

Перечел стихи. Нет, в двух местах, но только в двух. Для ст[ихотворен]ия в 90 строк (целая поэма!) — и на такую тему! На такое совершенство подвига и искусства! — это великая похвала. Эти два места вот какие (пишу, смотря на 2 снимка):

Собранный в зверином напряженьи,
Львенок­сфинкс к плечу Ее прирос,
К Ней прильнул и замер без движенья,
Весь — порыв, и воля, и вопрос.

Львенок — да, ибо «Лев от Iуды», по пророкам, — это Его призвание. Но Он — не сфинкс, и в особенности не «собранный в зверином напряженьи». Это не так. Древняя Византия знала 3 образа Богоматери — только 3:1: «Оранта (= Знамение), 2) Одигитрия (= Смоленская, Тихвинския и др.) — царица, с сурово­мудрым отроком, царевичем, на руках и 3) «Умиление» — Мать с сыном­ребенком, матерински и сыновне связанные друг с другом. Ребенок здесь бывает резв (на «Коневской» у него в руке щегленок; есть и итало­критские иконы такого же перевода), Он обнимает мать и связуется с нею не царственно, не по отношению царственности, как на Одигитрии — путеводительнице «Взбранной воеводе», а сыновне, ласкою, нежностью, объятием. Такова «Владимирская». Это один из видов «Умиления». (Зовут «Умилением» и известную икону из келии Серафима Саровского, но это неверное, не иконологическое название. «Умиление» — непременно Мать с Младенцем, а не Дева одна.) Поэтому —

Собранный в зверином напряженьи

никак не может идти к этому младенцу. У него не «напряжение» (тем паче звериное), а «Умиление», как и у Нея.

Было бы точно и верно с иконологической и православной точки зрения сказать (если сохранить не нравящееся мне «собранный»):

Собранный в сыновнем умиленьи,
Агнец-­Лев к плечу Ее прирос.

(«Сфинкс» — из другого мира!) А еще лучше (и точнее! Я не сужу с поэтической точки зрения, а только с той, коей верен был и писавший «Владимирскую») — заменить «собранный» чем­нибудь иным: это возможно или путем прямой замены слова «собранный», или путем приращения 2­го эпитета к «умилению», напр.: «в царственном, в радостном, в благостном и пр. сыновнем умиленьи». Эпитет же «в сыновнем» решительно необходим: у тебя нет нигде ни слова, что прильнул к Ней — Сын, Сын, а не чужой младенец, Ея, а не чужой львенок, что Она не няня, а мать. Указать на сыновность необходимо, иначе — это не «мать своего сына», не Богоматерь. Можно 2­м эпитетом взять, как ни странно, горестный, т. к. (как ни странно опять!) из «Умиления» родилась «страстная Богоматерь». Я напомню тебе ее иконографию. Младенец так же обнял мать за шею ручкой, так же ласково объединены они в одно любовное целое, но… взор Младенца провидит уже страсти: справа и слева в небе Он видит ангелов, реющих с орудиями страстей: крестом, копием и т.д. Богоматерь грустна: Она чем­то уже томится, но Она не знает еще чем. Она знает (вернее, помнит), что «оружие пройдет ей сердце», но Она еще не видит самого оружия, а Сын Ея, агнец­Лев, уже ведает, что готовится Ему в вышних судьбах. «Владимирская» — не «страстная», но в лице Младенца мне чудится это Ведение чаши страстной. Композиционно (по повороту головы) Он не только вопрошает Мать о чем­то, но и зрит (или готовится зреть) эту страстную чашу. Если б, как на Страстной иконе, наверху вправо изобразить ангела с крестом, то композицию лица и фигуры Младенца на «Владимирской» ни в чем не пришлось бы менять. Вот почему я бы эти 2 строки написал так:

В горестном сыновнем умиленьи
Агнец-­Лев к плечу Ее прирос.

Ведь Он, сверх того, знает, что и Ей предстоят великие у креста страдания: вот отчего у него «умиление» к Ней (а это — то слово, коим Церковь, Византия, Русь и сами иконописцы именовали отношения Матери и Младенца на «Владимирской»), «умиление горестное». На Его страдания в будущем и на смысл их намекало бы слово «Агнец» (а также и на его возраст, на младенчество); а слово «Лев» указывало бы на его силу, царственность, на его восстание и победу, победившую мiр.

(Ответь мне на все это. Я переживаю твои стихи с сердечным умилением и силой — и потому погружаюсь в самое рождение твоего слова.)

Второе замечание о конце ст[ихотворен]ия. Судя по твоей поправке, ты хочешь окончить его четверостишием:

Так Владимирская Богоматерь
Русь ведет чрез мерзость, кровь и срам,
На порогах киевским ладьям
Указуя правильный фарватер.

Я бы эти 4 строки вовсе исклю