Судьба ополченца

Мемуары имеют свойство повышать свою историческую ценность с течением времени. Было бы прекрасно, если бы каждая семья имела своего летописца и создавала с очередным поколением все более значительный мемуарный памятник, — к сожалению, это большая редкость.

Нельзя сказать, что публикуемый текст является новонайденным: в московско-курской семье Нагибиных эти воспоминания участника Великой Отечественной войны известны и хранятся с 60-х годов. Мы делаем попытку публикации некоторых отрывков, поскольку, думаем, ценность этого свидетельства очевидна для ХХI столетия, таких документов мало, как мало вообще в литературе затронута судьба московского ополчения, в которой есть и героические, и будничные, и мрачные стороны. Надеемся, что заданный М.А. Шолоховым мотив судьбы человека в годы войны тем самым приобретет еще одно дополнение.

Воспоминания Виктора Сергеевича Нагибина (1904–1975) создавались в 60-е годы. Здесь много подробностей из военной и частной жизни, которые были так живы в памяти о недавних событиях и которые в наше время окажутся в чем-то неожиданными, но точными штрихами великой эпохи. В полном тексте автор ввел большие фрагменты из истории легендарной 33-й армии генерала М.Г. Ефремова, взятые из опубликованных в свое время исторических исследований, скрупулезно указанных, — мы же приводим описания личного участия в событиях.

Автор воспоминаний, как видим, встретил войну в возрасте 37 лет и ушел в ополчение, будучи научным сотрудником Московского института цветных металлов и золота (в дальнейшем преобразован в нынешний МИСиС, институт стали и сплавов), прежде учился в гимназии города Дмитриева Курской губернии, окончил в 1925 году химическое отделение физико-математического факультета МГУ (с 1940 года — имени М.В. Ломоносова). Литературные интересы не были профессией, но отразили культуру семьи Нагибиных.

Родители относились к дворянству Курской губернии, а особую роль сыграли в научно-практической деятельности по растениеводству и агрохимии в России рубежа веков: Нагибины Сергей Федорович (1874–1920) и Мария Павловна (1878–1943) основали в своем имении Старое Першино, недалеко от города Дмитриев-Льговский, у реки Свапы, целую ботаническую лабораторию, привлекшую крупнейших для своего времени ученых и практиков: К.И. Мейера, Ф.Н. Крашенинникова, В.В. Миллера, Г.И. Полякова и др. Сам С.Ф. Нагибин являлся последователем и сотрудником К.А. Тимирязева, преподавал на кафедре физиологии растений в Московском университете. В 20-е годы на основе усадьбы образовали государственную биологическую станцию, которой по-прежнему руководили супруги Нагибины. При трагических обстоятельствах в 1926 году семья покинула свое бывшее имение (в стране шло выселение прежних владельцев по решению Наркомзема и высших властей), и деятельность М.П. Нагибиной позже была связана с МГУ, его Ботаническим садом (Аптекарский огород), и имела тоже выдающееся значение, ее именем названы сорта цветов.

Для всех Нагибиных были характерны литературные и в целом художественные интересы и дарования. Всегда возникает вопрос, нет ли связи с известным писателем Юрием Марковичем Нагибиным (1920–1994). Таких данных не имеется, хотя есть легенда, что подлинным отцом его был курский дворянин Кирилл Александрович Нагибин, погибший в 1920-м.

Семье Нагибиных посвящена книга одной из представительниц рода А.И. Лучицкой «Ботаник Мария Павловна Нагибина» (М., 2007).

Испытания войны семья Нагибиных пережила в полной мере: трое сыновей воевали едва ли не с первого дня, женщины и дети были в эвакуации. По счастью, Виктор Сергеевич, Георгий Сергеевич (1905–1987), Иван Сергеевич (1907–1985), пережив ранения, получив ордена, медали и воинские звания, вернулись к мирной жизни.

Антон Аникин

В том, что войны с немецко-фашистской Германией нам не миновать, я и мои товарищи не сомневались уже в 1939 году, когда Молотов и Риббентроп подписали мирный договор о ненападении между СССР и Германией.

Не сомневались мы и в нашей победе в будущей войне, но мы почему-то думали, что она закончится в течение года или даже скорее.

Внезапное нападение немцев 22 июня 1941 года на нашу страну изменило все наши мысли и рассуждения о будущей жизни.

Мы были втянуты, как песчинки, в военный круговорот Второй мировой войны. Каждый из нас, взятый в отдельности, никак не мог влиять на судьбу мира, тем не менее, соединившись вместе, мы уже представляли грозную силу. Эта сила — наша Советская армия — в кровопролитных боях разгромила все армии Гитлера и водрузила Знамя Победы над Рейхстагом в столице Германии.

Воскресенье 22 июня 1941 года совпало с первым днем моего отпуска. Я тогда еще не успел уехать из Москвы и утром решил повидать своего старого друга — Мишу Гостева. С нашей остановки метро я поехал к нему на квартиру. В вагоне поезда я заметил, что люди чем-то взволнованы. Даже незнакомые друг другу пассажиры о чем-то спрашивали своих соседей. Когда я приехал на площадь Дзержинского, толпа москвичей, собравшихся у громкоговорителя, слушала чью-то речь.

У Миши Гостева я узнал, как «Киев бомбили и нам объявили, что началася война».

Конечно, все мои важные дела, о которых я хотел говорить с другом, моментально превратились в ничего не стоящие пустяки. Беседа наша не состоялась, и я поспешил вернуться домой.

Уже по всем квартирам разносили повестки о мобилизации. Принесли повестку и брату Юре. Он был тогда в командировке, и принял ее я. События развивались быстро.

<...>

Помню первую воздушную тревогу в Москве, она была объявлена в воскресенье. Неожиданно все радиоточки и громкоговорители дали сигнал: «Слушайте, слушайте, воздушная тревога».

Конечно, много людей побежало в метро. Некоторые, правда, неохотно, решили спасаться в траншеях и убежищах. Мы с Мариной встречали предполагаемую бомбежку в саду.

Оглушительно били по невидимой цели зенитки, а вскоре с запада стали появляться эскадрильи самолетов.

Чувства страха у меня, да, наверно, и у других людей, не было. Все же ощущалось какое-то волнение, смешанное с любопытством: что будет?

Первое сомнение насчет враждебности неприятельских самолетов появилось у нас, когда облачко разрыва зенитного снаряда сперва приняли за бомбу, потом за парашютиста, а затем всем стало ясно видно, что это просто дым.

Первая тревога оказалась учебной. В институте начали готовиться к войне. Много студентов и аспирантов записалось добровольцами и на фронт, но их пока еще никуда не посылали. Открылась запись в доноры на сдачу крови. Мастерские готовились к выполнению военных заказов.

Однажды заведующая нашей лабораторией, Тамара Аркадьевна, всплакнула на общем собрании сотрудников. Мы сидели и смотрели, как она всхлипывает и утирает лицо платком.

Потом она немного успокоилась и объявила, что все мужчины уходят по призыву райкома партии на фронт, а женщины остаются работать на их местах.

Впрочем, мы вскоре узнали, что производится лишь запись в Московское ополчение. Партийцы должны записываться в парткоме, а беспартийные в месткоме. Мы, конечно, все записались, но назначение ополчения никто не знал. Говорили об ополчении разное, но большинство было убеждено, что нас берут почему-то на охрану мостов. Однако более «опытные» товарищи уверяли, что для охраны мостов столько людей не надо, а, скорее всего, нас пошлют убирать урожай в колхозы.

Особых перемен в нашей жизни эта запись не произвела. Мы по-прежнему работали и готовились к противовоздушной обороне. С этой целью было составлено расписание дежурств, и дежурные оставались на ночь в институте для тушения зажигательных бомб и наблюдения за вражескими самолетами.

В первый раз я должен был дежурить 5 июля, в шесть часов утра. В это утро я уже знал, что меня, как военинженера запаса 3-го ранга, должны призвать в армию в течение десяти дней. Я уже дал подписку в военкомате о невыезде из Москвы, но случилось иначе: вместо армии сперва пришлось послужить в ополчении. Придя на дежурство, я получил приказание от начальника смены явиться к техническому секретарю парткома. Там я узнал, что должен сейчас идти домой, а к пяти часам вечера вернуться в институт, имея при себе: ложку, кружку, пару белья и крепкие сапоги.

Я спросил: «Зачем мне надо брать с собой столько вещей?» Женщина-секретарь мне ответила: «Для военной игры, в которой будут принимать участие все ополченцы».

<...>

Я очень хотел попасть служить в артиллерию, но, к сожалению, опоздал, в автороту тоже не попал, и пришлось записаться в пехоту.

После записи нас построили на улице и под командой отвели ночевать в Горный институт.

Здесь снова производилась запись по подразделениям 1-го Ленинского полка, и я попал в первый взвод 3-й роты.

Какой-то седой гражданин, носивший старомодное пенсне на носу, поздравил нас со вступлением в ряды Красной армии и отрекомендовался как командир первого батальона подполковник Крицкий.

Так началась наша служба в ополчении. Москвичам-ополченцам не повезло на войне, и, как писал в свое время Лермонтов, «немногие вернулись с поля». В отличие от общепринятого представления о громадной роли ополчения в обороне Москвы, я смотрю на организацию ополчения несколько проще.

Конечно, ополченцы кое-что сделали для защиты Москвы, они построили много оборонительных рубежей. Отдельные дивизии, сформированные из ополченцев, вышли с боями из окружения под Вязьмой и принимали участие в разгроме немцев под Москвой. Но, по-моему, было бы лучше, если бы ополченцев послали на пополнение кадровых дивизий. Слишком слабое вооружение было дано ополченцам для защиты родины. Боевого опыта у них не было совсем, да и простого умения обращаться с оружием у большинства из них тоже не было. Вообще людей, годных к военной службе в возрасте от 20 до 45 лет, в ополченских дивизиях было только 30%. Остальные ополченцы были или дети от 15 до 17 лет, или старики больше 50 лет от роду.

На этом, пожалуй, можно и закончить наше отступление от последовательного повествования и перейти к описанию дальнейших событий из жизни 3-й роты 1-го Ленинского полка.

После знакомства с командиром батальона мы разошлись по своим подразделениям, то есть учебным комнатам Горного института.

Здесь вместо парт были поставлены двухэтажные деревянные койки, на койках лежали соломенные матрацы. Я спал на нижней койке, а вверху надо мной расположился доцент нашего института Михайленко. Впрочем, этого доцента, как и многих других видных работников, вскоре отозвали из нашей ополченской дивизии. Из новых ребят я больше всего подружился с Лопатиным.

Он был старше меня по возрасту и в Гражданскую войну уже служил командиром стрелковой роты. В двадцатые годы он был уполномоченным НКВД по борьбе с басмачами в Средней Азии. Затем с юга Лопатин перекочевал в Заполярье, где служил начальником базы Союзпушнины. Словом, Лопатин имел жизненный опыт, обладал большой силой и ростом почти два метра.

С Лопатиным мы частенько нарушали воинскую дисциплину и уходили гулять в Парк культуры имени Горького. Впрочем, в то время и дисциплины особой не было, так же как не было еще у нас военного обмундирования. В парке мы пили пиво, гуляли и делились рассказами из прошлой жизни. Говорили мы и о наших неудачах на фронте. Помню, я тогда высказывал такую мысль, что наши войска нарочно заманивают немцев в глубь страны, чтобы вернее их разбить. У меня получилось так, что в двадцатом веке мы применяли тактику древней Скифской войны.

Лопатин придерживался другого мнения, он говорил: «Чепуха это, какая там Скифская война, просто их войска в данный момент сильнее, вот почему наши и отступают». На третий день нам в роту прислали двух кадровых командиров, окончивших нормальную школу. Один из них стал командиром роты, а второй — командиром первого взвода. Командир роты лейтенант Цвик родился в 1923 году, образование имел девять классов, пехотную военную школу окончил два месяца тому назад. Он нам заявил, что все ненужные вещи — а их у нас было много — надо отнести домой. Вместо гражданской одежды нам выдадут обмундирование, поэтому все ополченцы должны написать себе увольнительные бумажки в город. Он, лейтенант Цвик, эти увольнительные подпишет, и можно со всеми вещами идти домой. Увольнительные даются на пять часов, к вечеру все должны прибыть без опозданий обратно в Горный институт.

Мы быстро написали увольнительные и отправились по домам.

Дома у меня никого не было, Таня работала на заводе. Я написал ей записку и оставил все лишние вещи. После этого у меня остались легкие брюки, тапочки и майка. Закрыв комнату на ключ, я поехал прощаться к маме в Ботанический сад. Я не знал тогда, что больше ее никогда не увижу. Мама тогда уже была больна, и ее былая кипучая энергия, приносившая столько радости всем окружающим ее людям, была уже в значительной степени утрачена. Только прекрасные глаза мамы по-прежнему сияли душевным теплом. Ее глаза, казалось, упрекали меня за что-то, и вместе с тем в них чувствовалось восхищение и гордость за своих сыновей, уходивших защищать родину. Мама угощала меня обедом, расспрашивала о новых товарищах, а время шло, и надо было снова возвращаться в полк.

Вскоре мама вместе с сестренкой Мариной и маленькой Сашенькой уехала в эвакуацию в Иркутск. Там, в далеком городе на берегу Байкала, Марина и Сашенька согревали своей любовью и заботой мамину душу. Она в самые тяжелые годы войны видела вокруг себя только светлое и хорошее, но, вернувшись с войны, сыновья уже не застали ее на земле.

<...>

Примерно в час ночи, как некогда наполеоновская армия, мы пошли в поход по Старой Калужской дороге. Странное и красивое впечатление осталось у меня от этого первого пути по военным дорогам. По затемненной Москве бесконечной вереницей шли штатские люди с винтовками на плечах.

Кое-где вспыхивали во мраке ночи огоньки папирос и тотчас же гасли под окрики командиров. Вместе с нами, причудливо колеблясь в вышине, плыли на запад аэростаты воздушного заграждения, их тоже поднимали для защиты Москвы. Когда на востоке сквозь утренний туман пробились первые лучи солнца, мы уже находились далеко от Москвы, но все еще продолжали свой поход. Шли весь день, с небольшим перерывом на обед и к вечеру остановились в лесу, где-то в районе Толстопальцева.

Среди леса ополченцы построили себе балаганы или шалаши из ветвей, поставили винтовки в пирамиды и стали жить в зеленом лагере.

Первое время, до выдачи обмундирования, нам жилось несладко, особенно мне, не имевшему почти никакой одежды. Ночи были холодные. Бывало, дрожишь на земле в своей майке, и сон не берет. Выйдешь из шалаша, побегаешь, похлопаешь руками, попрыгаешь на одном месте, немного согреешься и уснешь часа на полтора, а потом опять зуб на зуб не попадает. В шесть часов утра подъем, завтрак и военное занятие. Впрочем, занятия эти нельзя было назвать боевой подготовкой: все время занимались строевой службой, приветствиями и очень редко приемами штыкового боя: штыком коли, прикладом бей, от кавалерии закройся! За десять дней мы провели только одно занятие по стрельбе, каждый ополченец выстрелил только три раза из винтовки. В конце второй недели пребывания в лесу нас собрали на митинг, где мы услышали, что командующий Западным фронтом маршал Тимошенко приказывает передвинуть ополченцев к границам Московской области.

Ну что же, сборы были недолги, и мы вскоре уже шагали к ближайшей железнодорожной станции. Здесь мы разместились в товарных вагонах, и поезд тронулся.

Мы думали, что едем на фронт. Некоторые ловкачи откуда-то достали водку и щедро угощали своих соседей. Пели песни и не спали всю ночь. Поезд двигался медленно, останавливаясь почти на каждой станции, только часам к семи утра мы наконец прибыли в Малый Ярославец. Все были удивлены, ночью мы думали, что попадем по крайней мере под Смоленск или в Вязьму. В Малом Ярославце мы быстро выгрузились и зашагали, снова походным порядком, куда-то по направлению к реке Луже. Шли довольно медленно, от бессонной ночи ополченцы устали и проголодались. Многие выходили из строя и брели около дороги по посевам. Командиры и политруки тщетно старались навести порядок, доказывая, что колхозные посевы нельзя портить. Наши командиры сами не привыкли еще к воинской дисциплине и не представляли всей разрушительной силы войны. Все же благодаря медленному движению отставших у нас не было, и во второй половине дня мы прибыли к месту назначения. Здесь вначале мы жили так же, как в прежнем зеленом лагере. По-прежнему ходили на строевые занятия, обед и ужин. Только к этим занятиям прибавились еще ночные дежурства в «боевом охранении». Вооружение наше пополнилось. Привезли станковые пулеметы максимы и ручные Дегтярева. До полного комплекта ротного вооружения максимов не хватало, и вместо них нам выдали американские пулеметы Кольта выпуска 1900 года. Один такой кольт попал и в наш взвод. Говорили, что эти пулеметы были закуплены в Америке бывшим царским министром С.Ю. Витте в благодарность за содействие американцев при заключении в Портсмуте мирного договора с Японией...

Эти допотопные пулеметы Кольта устанавливались на треноге из кованой меди весом два с половиной пуда. При стрельбе длинными очередями стволы пулеметов очень быстро раскалялись до такой степени, что в них плавились пули, расплавленный свинец летел на очень короткое расстояние. Кстати сказать, и винтовки наши были тоже самых старых выпусков, начиная с 1898 года. Многие из них отслужили во всех войнах ХХ века, начиная с подавления Боксерского восстания в Китае. Как видно, старые винтовки хорошо поработали в Первой мировой войне и в Гражданской войне, у некоторых из них плохо закрывались затворы. Более новые на вид винтовки были изготовлены по заказу царского правительства в 1916 году на заводе Ремингтон в Америке. Словом, что и говорить, вооружение нам досталось архаическое.

Строевые занятия на новом месте вскоре прекратились совсем, и мы занялись возведением различных оборонительных сооружений на восточном берегу реки Лужи. Рыли траншеи, строили дзоты и прочие укрепления.

<...>

Вскоре после этого начались налеты немецкой авиации на Москву.

Помню их первый налет, когда наше отделение было в боевом охранении за околицей села.

Среди ночи мы услышали прерывистый гул немецких самолетов. На бомбежку Москвы летели эскадрильи фашистов. Их было много, мы с ужасом думали, что вот через каких-нибудь несколько минут на головы наших матерей и детей обрушатся бомбы, ведь на Москву летели сотни немецких самолетов, а мы здесь со своими винтовками были бессильны чем-нибудь защитить своих родных.

Вскоре мы увидели, что где-то далеко-далеко, на самом краю горизонта, появились звездочки разрывов наших зенитных снарядов. По-прежнему было все тихо вокруг, грохот бомбежки и артиллерийская стрельба не были слышны на таком большом расстоянии, только в ближнем болотце монотонно кричал коростель.

На другой день мы узнали о мизерных результатах бомбежки грозных эскадрилий немцев.

Противовоздушная оборона Москвы оказалась надежной, и у нас на душе стало легче.

Налеты немецких самолетов на Москву проводились и в следующие ночи, но нам их не пришлось увидеть. Мы получили приказ наркома обороны Тимошенко о передислокации ополченских дивизий ближе к фронту.

Снова нас построили во взводные колонны, и начался новый поход на запад. На этот раз нам пришлось тащить с собой все пехотное оружие, даже треноги пулеметов Кольта. Впрочем, вскоре были мобилизованы колхозные подводы, и на них погрузили все тяжелое вооружение роты. Идти в жаркий день и без пулеметов, с одной только винтовкой и патронами, было достаточно тяжело. У меня в то время еще не прошла боль от ушиба, полученного при падении с крыши сарая, и от этого было идти особенно тяжело.

<...>

Наше командование опасалось немецких самолетов и стремилось скрыть от воздушных разведчиков продвижение ополченцев к фронту. Поход продолжался три дня.

За это время мы прошли не меньше чем сто пятьдесят километров, примерно по 50 километров в сутки. Обычно мы выступали в 3–4 часа утра и шли без завтрака до часу дня. Потом отдыхали и обедали часа полтора и снова шли до 11–12 часов ночи, так каждый день. Для чего была устроена такая спешка, никто не знал. Как выяснилось потом, и спешить, собственно, было незачем.

<...>

Ополченские дивизии были подтянуты к фронту в начале августа 1941 года. В это время немецкие армии группы «Центр», потерпев значительный урон в боях в районе Рославля, Смоленска, Ярцева и Духовщины, перешли в оборону на нашем фронте.

<...>

Иногда нас освобождали от земляных работ и проводили тактические занятия на тему взвод в обороне и в наступлении. Практиковались мы и в бросании гранат, а также бутылок с горючей жидкостью. Мой друг Лопатин, отставший во время похода, вернулся в роту. По дороге он подобрал кем-то потерянный щит от станкового пулемета и принес его прямо к комбату. После этого его назначили командиром нашего отделения. С Лопатиным наше питание значительно улучшилось. В лесу мы собирали грибы и варили их в котелках. Иногда в деревне Стаи мы покупали гусей и молоко.

В общем, жили неплохо. Лопатин расположил свое отделение в большой заброшенной яме. Здесь мы построили блиндаж, и спать стало значительно теплее. Кроме того, для своей обороны мы отрыли стрелковые ячейки в рост человека и ходы сообщения к ним. Взводный пулемет Кольта тоже установили в нашем расположении. В общем, мы устроили круговую оборону своего отделения и собирались с честью защищать ее против всей немецкой армии.

Во время сбора грибов в лесу Лопатин нашел автоматическую винтовку СВТ. Он ее вычистил и взял себе в качестве личного оружия. Эта винтовка была единственным современным оружием во всем нашем батальоне. В разговорах с Лопатиным мы обсуждали, почему у нас не хватает танков и самолетов. В общем, в этом вопросе мы пришли к такому выводу. Наша промышленность строила до войны преимущественно танки легкого типа: амфибии, Т-26, Т-60 и БТ-7. Средние и тяжелые танки, Т-34 и КВ, стали строить только после Финской войны, и их было мало. С самолетами мы тоже отстали. Немцы во время Испанской войны пустили на серию свои истребители «мессершмит» и бомбардировщики «юнкерс», а мы до 1941 года все еще занимались опытной работой. Авиационная промышленность работала на серию только два месяца в году, а в остальное время заводы были загружены изготовлением моделей для новых самолетов. Поэтому в начале войны у нас очень мало было современных бомбардировщиков, а тихоходные ночные бомбардировщики ТБ к этому времени уже устарели. Истребители МиГ с высотным мотором имели потолок и скорость большие, чем у «мессершмита», но их было мало. На средних высотах маневренность немецких самолетов была лучше, а в высоту они не стремились подниматься. Кроме того, «мессершмиты» были лучше вооружены, чем наши МиГи.

Так мы рассуждали, а война шла своим порядком. Передовая линия от нас в то время находилась не больше чем в 30 километрах на запад. Гул канонады артиллерийских орудий был слышен отчетливо.

<...>

В это время на фронте была одержана первая победа: наши войска освободили Ельню, и все говорили о новом грозном оружии — катюшах. Залпы катюш действительно произвели тогда ошеломляющее впечатление на немцев, но настоящая победа еще была далеко впереди.

<...> После взятия Ельни командование нашей 33-й армии решило отозвать из всех своих ополченских дивизий бойцов и младших командиров, имевших до войны офицерское звание. Взамен этих людей в части стало поступать пополнение из числа мобилизованных солдат рождения с 1905 по 1900 год. В нашей роте оказалось человек двенадцать аттестованных до войны командиров. В это число попал и я, имевший звание военинженера 3-го ранга.

Нас направили под Спас-Деменск, в запасной полк, который находился в лесу. Мы горячо распрощались со своими товарищами-ополченцами, и больше их мне уже никогда не пришлось увидеть.

При отступлении от Спас-Деменска к Москве очень много бойцов и командиров нашей ополченской Ленинской дивизии погибло или пропало без вести. В том числе и многие мои товарищи из 3-й роты.

Наш писарь Твардовский, бывший доцент Горного института, тоже погиб. Его настигла немецкая мина, когда он отстал от ротной подводы. Он не хотел оставлять врагу свою ротную канцелярию и поэтому немного задержался, собирая рукописные бумажки. Твардовский знал двенадцать иностранных языков, а по уровню своего развития был много выше современных наших академиков.

Погиб в нашем полку и мой товарищ, прекрасный инженер, старший научный сотрудник нашей лаборатории Виктор Иванович Колосов. В.И. Колосов теоретически разработал вопрос по замене олова в баббитах на кальций. Он же организовал массовое производство кальциевых баббитов на заводах цветной металлургии. Все баббиты, применяемые для вагонных подшипников железных дорог, стали готовить по его методу.

В октябре погибло очень много ополченцев, которые еще совсем недавно верили, что их никогда не пошлют на передовую линию фронта.

<...>

Хотя и много народа погибло в 1941 году при отступлении к Москве, дивизия сохранила свое знамя, выданное Ленинским райкомом города Москвы, и с честью пронесла это знамя в кровопролитных боях от Москвы до Берлина.

<...>

Мне не пришлось участвовать в боевых действиях 1-й ополченской Ленинской дивизии. В начале сентября аттестованные командиры дивизии были направлены в запасной полк, который стоял недалеко от Спас-Деменска. Здесь мы находились недолго — дней семь или десять.

Жили мы в лесу, спали в балаганах, построенных из веток. Теперь у нас на петлицах гимнастерок были нарисованы знаки отличия. Знаки отличия мы рисовали сами, и для этой цели на каждое отделение нам выдали огрызок чернильного карандаша.

Карандашом мы старательно начертили на петлицах своих гимнастерок квадраты и шпалы, положенные нам по званию. Таким несложным способом мы сразу превратились из бойцов в средние и даже старшие командиры.

<...> Из старших командиров штаба армии мне запомнился один старик, бригадный комиссар Аралов. <...> Помню, мы стояли тогда у автомашины и наблюдали за дальнейшим полетом «юнкерсов». Вдруг к машине подошел седой старик с двумя ромбами в петлице. Он начал ругать нас за равнодушие к судьбе нашего летчика и приказал шоферу завести машину. Он сам поехал искать погибшего летчика. От летчика, конечно, как говорят, и костей не осталось, но бригадного комиссара Аралова я запомнил надолго.

<...>

Вскоре я попал к месту своего нового назначения, в землянку начальника химсклада Цуринова. После моего прихода химсклад оказался полностью укомплектованным личным составом. Кроме меня и Цуринова, на складе еще был третий командир — Шерешевский. Все мы до войны были научными сотрудниками. Разница между нами была только в том, что Цуринов и Шерешевский имели звания кандидатов наук, а я работал простым химиком-аналитиком. На складе еще были сержант Елисеев и четыре солдата, которые выполняли обязанности кладовщиков. Все мы жили очень дружно в одной землянке. Охраняли склад солдаты караульной роты, расположенной на станции Чепляево. Над лесом временами появлялись вражеские самолеты, где-то далеко гремели орудия, а мы собирали грибы и вели душевные разговоры у костра. Цуринов оказался очень образованным и энергичным начальником. До войны он работал в Академии наук, да и сейчас трудится все там же, в Институте неорганической химии. Шерешевский уже тогда был седым стариком, характер имел очень тихий и отличался большой точностью при исполнении приказов высших начальников. До войны он работал в институте удобрений, куда и вернулся уже в 1943 году. Сержант Елисеев и все солдаты были очень хорошие ребята. О судьбе их я не знаю, за исключением Елисеева, убитого в 1942-м во время налета немецкой авиации.

Обязанностей по службе у нас почти никаких не было. На складе хранились противогазы, бутылки с горючей смесью, противоипритная одежда и негашеная известь.

<...>

Ночью мы не спали. Мои старики солдаты рассказывали о Гражданской войне и о том, как недавно в их караульной роте был убит молодой солдат по фамилии Копейкин. Этот рассказ я и сейчас помню.

Однажды шестнадцатилетний ополченец Копейкин, бывший ученик ФЗУ, чистил винтовку. Закрыв затвор, он, как полагается, спустил курок. Неожиданно раздался выстрел, и пуля пробила Копейкину ступню. Лейтенант посчитал этот выстрел самострелом. Копейкина судил трибунал, и он был приговорен к расстрелу. Мальчика взяли под стражу и велели ему написать просьбу о помиловании Михаилу Ивановичу Калинину. Солдаты мне говорили, что не знают, какой был получен ответ, но уже через два дня было приказано вырыть яму, якобы для уборной. Копейкина повели к этой яме. Когда он ее увидел и понял свою участь, то упал на колени, и лейтенант тут же его застрелил из нагана.

Так вот и не стало Копейкина, потому что даже в наших ополченских дивизиях были люди, которые относились слишком формально к своим обязанностям. На солдат этот случай произвел тяжелое впечатление, но шла война, и жизнь отдельных людей стоила очень дешево, а жалость постепенно заменялась в сердцах людей каким-то ожесточением.

<...>

На станции Мятлево, где железнодорожный путь пересекает шоссе, немцы бомбили автоколонну. Взрывной волной наш эшелон сильно тряхнуло, и он остановился.

Все бойцы, сопровождавшие эшелон, выскочили из вагонов и побежали в лес. Я тоже побежал вслед за ними, но скоро остановился, чтобы посмотреть на свой эшелон. Я увидел один дымящийся вагон в середине состава и паровоз, увозивший два передних вагона. Взрыв снарядов в горящем вагоне можно было ждать каждую минуту. Мне было почему-то стыдно бросать эшелон на произвол судьбы. Я вернулся с опушки леса и пошел вдоль пути по направлению к железнодорожной будке. В будке никого не оказалось. Через разбитое окно я увидел два ведра, которые стояли на лавке у входной двери. Я пошел дальше и вскоре встретился со старшим кондуктором нашего эшелона. Он после бомбежки бросил эшелон и уехал на паровозе, а теперь возвращался обратно.

Я спросил его, почему он бросил людей и уехал на паровозе? Он ответил: думал, что эшелон будет взорван и посчитал за лучшее увезти паровоз. Я предложил ему попробовать погасить горевший вагон, он согласился.

Когда мы открыли дверь вагона, то увидели, что большой осколок авиабомбы выбил люк и упал на окрашенный красной краской ящик со снарядами. Краска загорелась, и пожар уже перекинулся на другие ящики. Я влез в вагон и стал сбивать пламя мокрым песком, который мне подавал кондуктор в заржавленной банке. Вскоре нам на помощь прибежали мои старики-ополченцы и еще два солдата. Ящики со снарядами продолжали гореть, а когда мы их растаскивали, они разгорались еще больше. От едкого дыма в вагоне было трудно дышать. Один молодой солдат все порывался бежать, опасаясь взрыва, другие солдаты его ругали за это. Я вспомнил про ведра в железнодорожной будке и приказал молодому солдату принести их. Он с радостью побежал выполнять приказание и скоро вернулся с ведрами. Ведрами мы стали черпать воду из кювета и пожар быстро потушили. Старший кондуктор вернулся к пар