«Из писателей я самый счастливый человек...»

Ко дню рождения Леонида Ивановича Бородина редакция публикует интервью, которое он дал 17 лет назад.
В марте 1997 года в Студии литературно­драматических программ петербургского Дома радио состоялась встреча с известным русским писателем, главным редактором жур­нала «Москва» Леонидом Ивановичем Бородиным, который в те дни принимал участие в работе Гатчинского кинофестиваля и любезно согласился дать интервью.
В студии с гостем беседовал сотрудник Пушкинского дома кандидат филологических наук В.Н. Запевалов.

В.3апевалов. Леонид Иванович, скажите, пожалуйста, какими судьбами вы оказались в СанктПетербурге?

Л.Бородин. Председатель жюри кинофестиваля по экранизации литературных произведений Сергей Есин пригласил меня для участия в Гатчинском фес­тивале. Находясь близко от Петербурга, не мог не заехать, не навестить город, который давно не видел.

В.3. Можно ли считать, что ваша литературная судьба связана с Ленинградом и с областью? В «Лужской правде» (это не многие знают) были опубликованы ваши первые рассказы.

Л.Б. Да, первые рассказы были в «Лужской правде», но тогда я не придавал им особого значения, считал, что так, проба пера, никаких планов на этот счет не строил.

В.3. В одном из интервью корреспондентка спросила вас: «Вы теперь москвич, но москвичом себя почемуто не ощущаете. Вы — коренной сибиряк». Хотелось, чтобы вы рассказали о своих корнях, о своей матери, отце, дедушке с бабушкой, что, в конце концов, дала вам далекая Сибирь?

Л.Б. Ну, если в дальние корни вдаваться, то происхождение у нас (как мы говорим, наше, у нас) купеческое, но ничего более этого я сказать не могу. Да, бабка была дочкой купца второй гильдии Иркутска, но по профессии она была учительница.

Учителями были мои родители, учителем был я. В пединституте сейчас учится моя дочка... Вот уже четвертое поколение... Поэтому мы, по сути, не купеческие, мы — учительские.

В.3. Но ваша бабушка была учительницей в пансионе благородных девиц?

Л.Б. Да, она преподавала биологию, немецкий язык и физкультуру, такое вот чудесное сочетание.

В.3. Скажите, а как она потом попала на театр военных действий?

Л.Б. В русскояпонскую войну — медсестра, тогда многие молодые женщины отправлялись. Она была в каком­то госпитале при штабе Куропаткина, но потом, уже при советской власти, также преподавала немецкий и биологию.

В.3. Ну а вот ваша собственная судьба, она ведь тоже «мыслилась» вами как судьба учительская изначально или нет?

Л.Б. Я хотел быть то штурманом дальнего плавания, то еще кем­то, но в принципе — да, как уже сложилось, так и получилось именно в соответствии с планами моих родителей. Они хотели, чтобы я учился в педагогическом институте или в университете. Все именно так и получилось.

В.3. А вот как рассматривать, простите, ваше решение поступить в спецшколу МВД в 1955 году? Вы поехали в Елабугу, действительно поступили и учились там, хотели бороться с преступностью.

Л.Б. Ну, это итог, это результат той суперсознательности, с которой я воспитался с детства. Я был очень сознательным пионером, очень сознательным комсомольцем. Это совпало с призывом партии на усиление борьбы с преступностью, но отчасти было и протестом против родительских намерений относительно моей учительской будущей деятельности. Да, я поехал в школу МВД, проучился там год и в 1956м, когда прозвучали события XX съезда, оглушительные, вызвавшие шок у многих, и у меня в том числе, я из этого училища ушел, поступил в Иркутский университет. Вот так, а дальше начиналось уже все подругому.

В.3. Стало быть, вы — сын эпохи XX съезда, ведь именно тогда вы сформировались как личность, как гражданин России?

Л.Б. Нет, нет, конечно. Формирование — это процесс долгий, это десятилетия, за один раз ничего не формируется. XX съезд — это просто...

В.3. Толчок?

Л.Б. Это толчок, только толчок, и не более того. То есть мы жили как во сне, своеобразный такой тихий сон веры. И вдруг пробуждение, мировоззрение, которым гордились, оказывается, нужно пересматривать, и не через учебники и книги, а посредством своего личного опыта, каковым в семнадцать лет не похвастаешься. Так начались мытарства. Духовные. И это растянулось на десятилетия.

В.3. Расскажите, пожалуйста, о Всероссийском социалхристианском союзе освобождения народа?

Л.Б. Организация, созданная бывшими студентами Ленинградского университета, на которых я вышел случайно.

В.3. Когда это было?

Л.Б. Это было в 1965 году. Я приехал поступать в аспирантуру Ленинградского университета и случайно познакомился с членом этой организации, которая уже существовала более года. По сегодняшнему пониманию, по сегодняшнему нашему разумению, это было явление совершенно фантастическое. Тридцать с лишним лет назад молодой человек, не имеющий никакой лишней или большей информации, чем все мы, сделал такой, до сих пор для меня, например, удивительный вывод, что социализм не может улучшаться, не подрывая тем своих основ, что всякое улучшение социализма, или социалистического строя, есть одновременно и начало его краха. И вот такой вывод, естественно будучи продолженным, привел к соображениям, к мысли о том, что, если коммунизм начнет рушиться, если он начнет падать, он потянет за собой все то, что сцементировал, то есть государственность, национальное устройство... и все те принципы, на которых существует общество, то есть это будет крах не просто политический, это будет государственный крах, крах национальный — как это и случилось. И чтобы это упредить, вот эти молодые люди в Ленинградском университете решили создать подпольную организацию, которая бы в течение многих лет (это планировалось на десятилетия), расширяясь, смогла со временем представить силу, способную перехватить власть и не допустить до окончательного распада страны. Это, конечно, я очень примитивно и буквально в двух словах излагаю. В действительности была выработана программа, которая и сегодня читается как вполне профессионально сделанный политический документ. Задачи организации с позиции сегодняшнего дня конечно же видятся утопическими, нереальными. В обстановке неслыханного, тотального политического сыска подпольной организации просуществовать года — конечно, утопия. Но три с лишним года организация все же продержалась. Сегодня это уже история, интереса к которой, однако же, что­то незаметно. Предполагаю, что причина в одном — снисходительно по плечу нас не похлопать. А нынче как раз преобладает именно такое отношение к фактам духовного сопротивления бывшему режиму. Вчерашним комсомольцам сподручнее общаться с себе подобными и лишь робко фрондировавшими «шестидесятниками» — бардами и поэтами. Легко ли признать, что за двадцать лет до начала перестройки в стране были люди, прозревавшие будущее и собиравшие под свои знамена всех, кому дорога Россия!

В.3. А кто был вместе с вами?

Л.Б. Вопрос должен звучать так: с кем был я? Арестовано было 29 человек — членов организации, но по делу шло еще не меньше 100 человек, которые так или иначе знали о существовании организации, нацеленной на захват власти, и тем не менее не сообщили, не отреагировали так, как обязывал их закон.

Игорь Вячеславович Огурцов, выпускник восточного факультета ЛГУ, был главой организации, автором всех ее программных документов. Это ему принадлежат величайшие прозрения о судьбе русского коммунизма, его же энтузиазмом поддерживались в организации надежды на благополучный исход коммунистического эксперимента в России. И в том, что эти надежды не оправдались, менее всего повинен Огурцов и его соратники по первой после гражданской войны политической подпольной антикоммунистической организации.

Структурированная по военному образцу, организация пропагандистских целей перед собой не ставила. Задача была одна: рост. В каждом отделении (а не пятерке) имелась библиотека для работы с кандидатами. Ильин, Бердяев, Соловьев, Солоневич — все, что открылось русскому читателю недавно, у нас тогда уже было и использовалось в работе с близкими нам по духу людьми.

Была разработана своеобразная методика подачи материалов — по степени их сложности. И лишь когда кандидат созревал для самостоятельных выводов и изъявлял готовность к поступкам, тогда только ему сообщалось о существовании организации. Если и этот факт не отпугивал человека, его знакомили с программными документами. Прием в организацию проходил торжественно, но в присутствии всего лишь двух лиц: рекомендующего и принимающего. Лично для меня полтора года членства в организации — самые светлые воспоминания молодости. Ставкой в деле была жизнь. А это совершенно особое состояние души.

Отделались мы, однако же, легко. Кроме, разумеется, руководителей. К ним, в отличие от нас, рядовых участников, подошли с иной меркой. Эту же мерку унаследовали и нынешние хозяева жизни: четырем руководителям организации в 1996 году уже в который раз было отказано в реабилитации. Ну, это же особый разговор.

В.3. А вы осознавали тогда, что в случае провала вам грозит?

Л.Б. Да, конечно. В уголовном кодексе была статья 64я. Я не знаю, какая она сейчас, как именуется, и там есть последний пункт этой статьи: «...а равно заговор с целью захвата власти». Ну, соответственно, и приговор: 15 лет, или высшая мера социальной защиты. Мы все это прекрасно понимали, более того, мы и допускали, что не дожить нам до времени действий.

В.3. Что вас заставляло поступать именно так, как вы поступали, а не иначе?

Л.Б. Невозможность мириться с правилами игры, если можно так выразиться, невозможность мириться с теми правилами игры, которые навязывались всему народу. Несмотря на все трагические предчувствия, какие мы испытывали, достаточно трезво оценивая и наши возможности, и возможности наших противников, тем не менее ни одного выхода из организации не было. Более того, на момент ареста она даже имела тенденцию к очень быстрому расширению. Еще бы год, и у нас было бы не меньше 100 человек. Однажды открыв для себя какие­то истины, поступиться ими уже потом мы не смогли. Могли только притвориться, подыграть...

В.3. Была ли у вас связь с эмигрантскими кругами?

Л.Б. Нет, никаких связей у нас не было, у нас не было связи ни с эмигрантами, ни с заграницей, не было никаких каналов... сущая самоделка.

В.3. Вы как писатель, как мне кажется, родились в духовном подполье, пройдя лагеря. Вы были дважды осуждены: первый раз — за участие в тайной организации, второй раз — за публикацию своих произведений на Западе, в «там­издате». Повторюсь: справедлива ли мысль о том, что вы писатель духовного подполья, сформировались, как, скажем, Достоевский, таким образом?

Л.Б. Нет, если не считать действительного подполья, вот того участия в подпольной организации. Подпольным человеком я себя никогда не ощущал, потому что после освобождения, после первого срока, в 1973 году, я сразу нашел единомышленников, и уже никаких тайностей не было, подпольщины, нелегальщины. Мы ни от кого не прятались, все, что мы писали, мы подписывали своими фамилиями, то есть мы стояли как бы к власти спиной.

Это она была сзади нас. Мы, в сущности, ни с кем не боролись, просто мы жили другой жизнью, которая диктовалась нам нашим мировоззрением.

В.3. Вы были активным участником диссидентского движения, но, как это ни парадоксально, вы не диссидент. Вы не боролись, как, скажем, герои вашего романа «Расставание», за визу, за право выезда, за право покинуть родину. Вы сознательно шли на другое — на конфликт с системой, желая ее перестроить всеми силами, понимая абсурдность ее существования.

Л.Б. Едва ли так. Я не шел на конфликт с системой. Это она шла на конфликт со мной, не желающим играть по ее правилам. Что до диссидентства, то проблема здесь терминологическая. Я принадлежал к национальной оппозиции, понимающей российский коммунистический эксперимент как явление с преобладанием отрицательных последствий для народа и исторического Русского государства. Эти же взгляды разделялись издателями журнала «Вече», в котором до его ликвидации я успел принять некоторое участие. Был круг единомышленников и своя жизнь, были квартиры, где мы общались — отводили душу. Круг был узок, и слой был тонок. Не было движения как такового, если не считать движения души.

Если вернуться к теме истоков, то подлинным периодом формирования мировоззрения был, безусловно, лагерь. И здесь очень существенна одна деталь. Известно мнение Шаламова на этот счет. Он говорил, что лагерь никому добра не дает, он только забирает.

В.3. Отсюда и озлобленность Варлама Шаламова?

Л.Б. Я не люблю это слово. Я воздержусь от его повторения. Есть существенная разница между нашим «сидением» и жутью лагерей сталинских времен. Когда иной патриот задним числом гордится индустриально­техническими достижениями советского периода, он делает вид, что не знает, что база этих достижений создавалась рабами в самом прямом смысле этого слова. Рабство социалистических времен было более омерзительным, чем рабство древнеисторическое. Из кого тогда состояли рабы? Из пленных, должников и преступников. Все эти три категории присутствовали и в советских лагерях. Пленные войны идеологической, каковую объявили коммунисты своему народу, должники — люди, поступавшие не как должно, и преступники, которые, как говорится, и в Африке преступники. Но одним этим контингентом коммунистам никак бы не обойтись при «обустраивании» социалистической родины. Сотни тысяч людей, не имевших никакого отношения к перечисленным категориям, были превращены в рабов в соответствии со спецификой той или иной «горячей» созидательной точки. Даже гении­авиаконструкторы не избежали «рабского призыва». Тысячи людей превращались в рабов на основании откровенно лживых, циничных обвинений — родина требовала рабского труда. Сегодня миллионам людей не выплачивается заработная плата, и это безобразие. Но разве ж это впервые? Ныне воспевающие достижения социалистического строя забывают, какой и чьей ценой было достигнуто это весьма скромное благополучие. «Период первоначального накопления» социализма был не менее омерзителен, чем любой до него, но несоизмеримо более циничен, ибо ломал не только судьбы «избранных на рабство», но и калечил души счастливо избежавших горького жребия. Сколько их было, отрекшихся от отцов и дедов, сколько было тех, кого превратили в профессиональных тюремщиков, скольких сломали, сделав из них соглядатаев — поставщиков граждан ГУЛАГа, скольким навсегда отбили охоту к творческому социальному мышлению! Любой социальный строй совершенствуется не столько властителями, сколько малозаметной инициативой народа — это самый безболезненный путь социального совершенства. Советский человек совершенствовался в ином направлении — в иронии по отношению к строю. Отсюда и неслыханная популярность «жваноидов» всех мастей. Но ирония — самая бесплодная форма социальной активности. Плоды этого бесплодия мы ныне и пожинаем.

Возвращаясь к трагическому опыту Шаламова, следует сказать, что его отношение к лагерю, к рабству справедливо и последовательно. И другого отношения к нему быть не может.

Наша же судьба, узников лагерей шестидесятых­семидесятых, — это уже другая история. Это прежде всего история пусть малоэффективного, но все же сопротивления, где каждый знал, на что шел. И лагеря шестидесятых — это не зоны концентрации рабской силы, но всего лишь места изоляции инакомыслящих, степень инакомыслия которых определялась не столько законом, сколько социалистическим правосознанием тех, кому было поручено отслеживать состояние умов. Нас не избивали в целях повышения производительности труда, не уничтожали по мере использования. Нас просто изолировали, справедливо не принимая всерьез как опасных противников режима. Да и мы были не рабами, мы были узниками, а это совершенно иное психологическое состояние — мобилизующее, воспитывающее, закаляющее.

Как бы там ни было, свой первый срок — шесть лет — я вспоминаю и поминаю добром, как суровую школу, но именно как школу, которая сократила мне «опыты быстротекущей жизни».

В.3. А второй ваш срок?

Л.Б. Второй срок, конечно, был ненужный, прямо скажу. Это была подчистка пейзажа, то есть к концу 70х годов КГБ или там уже Центральный Комитет, я не знаю, кто тут инициативен более, они решили закрыть вопрос с оппозицией, со всеми видами оппозиции (с правозащитной, национальной, националистической), с любой, и нужно отдать должное: они сделали несколько превентивных шагов, предложив всем, очень многим, по крайней мере, диссидентам, выехать. Вот лично мне было сделано такое предложение в 1979 году. Я тогда работал в Петушках на черной работе. Меня пригласили, со мной беседовал некий полковник, который спокойно и доброжелательно сказал: «Если вы попрежнему находитесь на враждебных позициях к советской власти, мы можем расстаться подоброму, вы можете выехать, более того, мы, так сказать, можем поспособствовать вам в этом мероприятии».

И такое предложение было сделано, насколько мне известно, многим, и многие на это откликнулись. Да, но дальше следовало так: «Вы все равно сядете, рано или поздно сядете — другой альтернативы у вас нет».

В.3. Но ведь это означало принуждение?

Л.Б. Нет, я это принуждением не считаю. Был предложен выбор. Принуждение — это все­таки нечто другое. Многие выехавшие на Запад потом говорили: вот, выехал под давлением... Нет, ни на кого не давили. Большинство выехали, сделав выбор. Я этот выбор не осуждаю, он правомерен. Но выбор был.

Лично я, хотя и не избежал колебаний, не уехал, в тот раз по крайней мере, по причинам самым житейским: страх перед чужой средой, языковая проблема — всю жизнь учил английский, и без толку. Родители, друзья, наконец. Одно дело — съездить посмотреть, другое — навсегда...

В.3. Но вы сами сказали, что ваши прогнозы неизбежного краха системы должны были оправдаться и, собственно, оправдались. Оставаясь здесь, вы заведомо обрекали себя...

Л.Б. Прогнозы прогнозами. Одно дело — когда ты предполагаешь, другое дело — что ты тут же в этом и сомневаешься. Да не было у нас уверенности, что совершится все так уже при нашей жизни. Ведь если вспомнить обстоятельства нашей действительности каких­нибудь 10–15 лет тому назад — да разве что­нибудь намекало на то, что сегодня произошло? Все вроде шло заведенным порядком на 50 лет вперед. Была такая частушка: «Мы проснулись нынче, здрасьте, больше нет советской власти». Это была шутка. И вот эта шутка реализовалась в самом, как говорится, черном виде. Так что прогноз, сделанный в программе нашей организации Игорем Вячеславовичем Огурцовым, он, конечно, в голове, в мыслях продолжал шествовать, но тут же, рядом, существовало сомнение...

В.3. Вашим литературным дебютом явилась «Повесть странного времени», но крупно о себе вы заявили повестью «Третья правда». В рукописи название этого произведения было взято вами в кавычки, однако уже в первом издании они были сняты редакцией. Почему? Какой смысл вы вкладывали в понятие «третья правда»?

Л.Б. Повесть вышла на Западе. Эмигрантское сознание — оно такое нетерпеливое... Их понять можно... года идут, шансов на возвращение все меньше и меньше. «Третья правда» была понята несколько программно, как художественное обнаружение некой третьей силы, способной изменить ситуацию в стране. В таком ключе было несколько рецензий в эмигрантской прессе. Я же подобного оптимизма в виду не имел, когда писал повесть. Скорее наоборот... К тому же, возможно, как сейчас могу подумать, меня тогда больно задевали факты «ухода» многих моих бывших соратников — не перехода, а именно ухода... Насколько вообще правомерен и морален уход от реальности, от действительности, уход от борьбы, от активности. Вот Селиванов ушел в тайгу от красных, от белых. Ну и что? Счастлив он? Там есть слова о том, как он мечтал увидеть себя в старости: мудрым, с прищуром глаз, на все смотрящим свысока. Но вот она, старость, и попрежнему все та же тоска, те же сомнения...

В.3. То есть позиция Селиванова — это попытка укрыться от жизни, спрятаться от нее?..

Л.Б. Не уйти человеку от себя в критических ситуациях. Есть замечательное стихотворение Гумилева на этот счет:

Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет.

Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещеры
Или к заводям тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки.

Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.

Позиция Селиванова и «третья правда» — это своеобразная иллюстрация гумилевского стихотворения. Известна история поэта Максимилиана Волошина. Ведь это ему принадлежат фразы из известного стихотворения: «С Россией кончено... На последях // Ее мы прогалдели, проболтали, // Пролузгали, пропили, проплевали, // Замызгали на грязных площадях...» и т.д. «С Россией кончено»! Но тем не менее он сумел в Коктебеле как­то уйти от белых и от красных. Сумел в итоге договориться с большевиками, и они его не трогали. И волошинский дом превратился в культурный центр.

Это тоже вариант. Волошин нашел вариант ухода. И когда мы однажды с телепередачей «Книжный двор» были в Коктебеле, в волошинском доме, я затронул эту тему, на что музейные работники ужасно обиделись. Тоже ведь надо подумать: с одной стороны, он вроде бы примирился с теми, кого осуждал, а с другой стороны, не примирись он, погибни, не было б сегодня Волошинского центра.

На многие важные вопросы жизни не существует ответов и рецептов. Есть опыт, который надо осуществлять ценой собственной жизни, ценой собственной судьбы.

В.3. Критика настаивала, что «третья правда» в повести — это Бог, к которому приходит Рябинин.

Л.Б. Понятно. Но там опять же есть оговорка, что Рябинин приходит к вере в ненормальных, в нечеловеческих условиях. И гибель Рябинина в повести — свидетельство того, что и его вариант не панацея, потому что осуществлялся в противоестественных условиях существования.

В.3. Можно ли назвать повесть «Третья правда» самым безысходным произведением в вашем творчестве? Она оставляет в душе щемящее чувство.

Л.Б. Не знаю, самому мне трудно судить. У меня такого ощущения нет, не было, по крайней мере, при написании. Впрочем, с читательской стороны виднее.

В.3. Когда Рябинин бежит из лагеря, он натыкается на колючую проволоку. Куда ни ступи, везде колючая проволока. Эта сцена символична. Россия в вашей повести ассоциируется с лагерем, обнесенным колючей проволокой.

Л.Б. Это читательские опять же ассоциации. Я бы так не рискнул утверждать. Для меня Россия все же оставалась Россией, то есть 9 лет между первым и вторым сроком я мотался по стране. У меня было 16 переездов с вещами за 9 лет. Я наверняка бы не выжил, если бы постоянно не натыкался на помощь людей, самых разных, но чаще всего, как принято говорить, из народа, простого народа. Эти люди всегда подвертывались неожиданно, в самую трудную минуту. Так что для меня никогда не переставала существовать Россия, ни при коммунистах, ни теперь. Сейчас это гораздо более болезненная тема, чем, положим, 15 лет назад. Народ остается народом. Он очень много может вынести, многому может быть подвергнут и при этом сохранить свое лицо, по крайней мере — свою душу.

В.3. Пусть не банально прозвучит мой вопрос: мы всегда ломаем голову над тем, кто виноват у нас и что нам делать. Эти проклятые вопросы вновь встают перед нами. Есть ли пути выхода из создавшегося положения, в котором оказалась страна, русский народ? Раздаются голоса, что пассионарный заряд нации иссяк, что вообще нет русского народа как такового, а есть народонаселение, говорящее на русском языке. Так что же с нами происходит? Когдато Достоевский говорил, что слишком широк русский человек, не мешало бы его обузить. И вот наша специфическая история так его обузила, что русский национальный характер подвергся деформации. Страна постепенно втягивается в путину пьянства, наркомании и преступности.

Л.Б. Говорить о выходах — это политическая тема. Я не политик. Что касается состояния народа, то для меня это определено, давно определено. Произошла подмена, существенная и принципиальная подмена, и подмена эта заключалась прежде всего в том, что естественные чувства, которыми человек наделен от природы, ну, положим, любовь к родине вообще, то есть к исторической родине, — подменили, навязав социальный патриотизм. Первейшей человеческой доблестью была объявлена преданность социалистическому идеалу, а по сути, и того проще — преданность правящей партии.

Сегодня мы имеем два преобладающих типа сознания.

Первое — будто патриотическое, но с шеей, вывернутой в сторону вчерашнего, именно вчерашнего, а не некоего идеального социализма, — именно этим объясняется принципиальный отказ нынешней компартии покаяться хотя бы в очевидных грехах. Нет нужды. Вчерашние потаенные народолюбцы том за томом строчат, отбеливая черных кобелей, уверенные, что тем сражаются с космополитизмом и с «рыночниками», разрушившими великую державу.

Второе — антиисторическое, по сути антирусское, и это тоже вчерашние зуб­рильщики марксизма, в реальном марксизме разочаровавшиеся, но усвоившие напожизненно марксистское отвращение к России исторической, вечно стоящей поперек мирового прогресса. Вестернизированное сознание прорабов перестройки — такой же прямой результат подмены национального социальным, как и советсконостальгический патриотизм масс и индивидуумов, подогреваемый катастрофическим состоянием всех сфер государственного бытия.

Процесс превращения национального человека в социального в действительности сущее чудо, с отрицательным знаком разумеется. А чудо с отрицательным знаком есть деяние сатанинское. От лукавого. И вот вам пример такого лукавства. В лагерях нас ломали. Не физически, нет! Нам говорили: «Не верите в коммунизм? Не согласны с политикой коммунистической власти? Ну и что! Это ваше личное дело. Это ваши убеждения. Но судили вас не за убеждения, а за действия, направленные против власти и против народа, ведь народ в подавляющем большинстве признает власть. И охота вам переть против народа? Жизнь одна. Оставайтесь при ваших убеждениях, но воздержитесь от действий — и мы о вас забудем. Мы не требуем от вас отречения от убеждений. Напишите, что не будете заниматься антисоветской деятельностью, и завтра ворота лагеря откроются и закроются, и забудете о кошмаре. Есть профессия, есть семья — разве этого не достаточно, чтобы реализовать себя? Думайте и пишите. Мы не звери...»

Человек принимал правила игры и становился подпольным человеком. Иным он уже быть не мог. Ктото сочинял философию самооправдания, кто­то просто становился циником.

В.3. Происходит раздвоение личности?

Л.Б. Дело в том, что в последние десятилетия и народ наш жил уже не по убеждениям, а по правилам игры. «Лишь бы не было войны» — горькая эта поговорка перевоплотилась в приговорку. Если целое поколение живет по принципу: два пишем — три в уме, рано или поздно наступает расплата за теплокровие. И вот случилось. Рухнула система контроля и насилия, и оказалось, что вчерашний рядовой советский человек сегодня — мошенник, бандит, рэкетир, компрадор — ведь не с луны они свалились, грабители страны и хапуги, настроившие дворцы на престижных побережьях, это вчерашние коммунисты и комсомольцы, которых даже зоркий глаз вездесущих «органов» и в виду не имел. Но они и не возникли. Они воспитались в системе двоедушия, они созрели в том самом советском обществе, о котором ныне многие тоскуют вполне искренно.

Только сейчас мы начинаем понимать степень нравственной измордованности народа коммунистическим экспериментом. Лишенный корней, основ, устоев, религиозной морали, «освободившийся» советский человек ринулся во все тяжкие, словно наверстывая упущенное не только им самим, но и его отцами и дедами. В один исторический миг мы переплюнули «разлагающийся капитализм» по размаху мафиозности, проституции, наркомании, взяточничеству и коррумпированности власти. Смута!

Смута — это есть степень социального распада, у которой нет границ. Это не просто распад государства, вертикали власти, положим, это не только распад национального устройства, если государство многонационально, распад морали, семьи, то есть распад идей по всем параметрам. Нечто подобное было в XVII веке, близкое к этому было в начале нашего века, а сегодняшнее наше состояние, наверное, самое тяжкое. Чем все это закончится, предсказать трудно.

Помню, в семидесятых годах возникла такая идея: всем верующим договориться, выдержать долгий пост и однажды в одно и то же время всем помолиться за Россию. Ведь что есть молитва, как не энергия добра? Я хочу России добра. Мы хотим России добра. Без конкретизации. Истинная конкретность добра доподлинно известна только Господу. Если мы будем уточнять, тут же перессоримся. Это ж известно. Коллективное моление о России — такая была идея...

В.3. А литература? Это ведь такая же энергия. Я имею в виду книги, адресованные народу. Какую роль в обществе вы отводите литературе?

Л.Б. Самую незначительную. Я никогда не обольщался насчет воспитательного характера литературы. Я считаю, что людей формируют политика и религия. Все остальное, надо полагать, так или иначе способствует. Я не отрицаю влияния литературы и искусства на человека, но мы знаем, что, положим, Гитлер мог профессионально, часами говорить о голландской живописи, Геббельс был знатоком драматургии, писал пьесы, Геринг не пропускал ни одного спектакля Вагнера. Это были посвоему достаточно образованные люди. Мы знаем тьму, — и я лично встречал, — высокообразованных мерзавцев, которым просто не мешало быть подонками и людьми аморальными. То есть сама культура еще недостаточна. Есть нечто стержневое, по моему убеждению. Стержнем является религия — это первый, изначальный стержень. Либо она есть, либо ее нет. Все остальное уже, как говорится, может способствовать либо препятствовать, как вторичное. А первое — это религия.

В.3. Как совершалась ваша духовная эволюция? Будучи когда­то атеистом, комсомольцем, вы, идя по жизни, пришли в лоно русской православной церкви?

Л.Б. Это слишком интимная тема. Об одном я могу сказать достат