Вспоминая Л.И. Бородина

Сергей Шаргунов

Бородин

Серым зимним днем по булыжникам Старого Арбата я пришел к Леониду Ивановичу Бородину в редакцию журнала «Москва». Читал его книги, было интересно познакомиться и поговорить.

А еще меня мучило любопытство. Хотелось узнать, правдива ли одна история в его мемуарах — будто бы на зоне в самые советские годы уголовник­«мокрушник» поведал ему народное пророчество: генсеки начнут умирать один за другим, а затем все зашатается, обрушится и перевернется с приходом «Мишки меченого»… Неужели так и сказал?

Бородин подтвердил с порога: «Именно так… Простому зэку, убийце кто­то взял и нашептал…»

Комнату главреда наполнял его дым непрестанного курильщика. «По три пачки в день», — он хоть и был болен, ссылался на то, что врачи запретили резко бросать.

Он запомнился мне предупредительным, деликатным, сдержанным, скупым в речах и движениях, с искрами добродушного смеха в глазах. Чуткая настороженность. Он был жилист, худ, сух, как тюремный сухарь. Что­то в лице его напоминало птицу, узнавшую неволю, может быть, раненую — жажда воли и затаенная боль.

Помню, чай мы пили крепкий, чернющий. Бородин обмолвился о своей горячности: расшвырял однажды большую сумму по друзьям, накрыв на каждом углу поляну, и я как бы и не поверил, вроде и не похож на удалого купчину, но потом понял: да, может и жечь, и гулять. Скрытая пружина лихого праздника. И скрытая пружина мятежа. В его повадках и речи было упрямство. Он упрямо целую жизнь сквозь лагерные сроки противоборствовал системе, стоял на своем и не сдался до самого освобождения.

Еще он рассказал: в 90­е «бомбил» на машине, да и теперь, случается, подрабатывает извозом.

— Наверно, много историй, персонажей, — предположил я, подразумевая книжный подтекст, народничество и все такое.

— Да нет, я помалкиваю. А я молчу, и человек обычно молчит, мое дело — баранку крутить.

Мне кажется, и со мной он «помалкивал» — был искренен, откровенен, но моментально и привычно взвешивал каждое слово. Рассказывал, как поддерживала и ждала жена. Говорил о нехватке нужной литературы, о том, что все уже сказал и дописывать повести не будет, что его не слышат и эфир не дадут — боятся «непредсказуемости», но в литературных оценках был суров — хоть и умел разглядеть талантливое (даже Пелевина назвал талантливым), все же с подозрительным прищуром относился к новому. Говорил о чувстве сопричастности к народу и его давних тяготах, и, пожалуй, все сводилось к поэтичной и выстраданной опытно и совестно формуле, однажды им записанной: «Как это желательно — видеть линию своей судьбы штрихом на плане судьбы народной». Говорил о смуте (эта тема его не отпускала) и о том, как слабы надежды на возрождение — страна, как ржавый корабль, обросший ракушками, и помочь может только кто­то «дерзкий» и мощный — придет, обскребет, встряхнет. Но и о том говорил Бородин, что и из смуты, из мути времени может явиться спасение — ведь и Романовы изначально были близки к полякам, а страну собрали. Он признавался, что «готов был пожертвовать чем угодно, чтобы только не допустить никаких разрушений в стране», с детства хотел надежной, крепкой власти — и спрашивал бабушку: «Когда Сталин умрет — его сын будет править?» — и потом, когда закрутились вихри перестройки, вслед за Солженицыным думал: без твердой руки все распадется. Рассказал интересные детали заговора, который готовил с Игорем Огурцовым — поскольку решения принимают лишь несколько человек, их нужно взять на квартирах, например, министра обороны держать под пистолетом. Изложил понятно и обдуманно, хоть и с некоторой усмешкой над мечтаниями молодости, цели заговора — христианизация жизни: не в смысле навязывания всем религии, а чтобы заботиться о страждущих, то есть о большинстве, и установить нравственные принципы во власти, ведь «если выстроить сто человек неверующих и сто человек верующих, среди верующих будет больше хороших людей, чем среди неверующих».

Когда напоследок заговорили о сложностях религиозного пути и о различиях между традицией и личной верой, он вдруг ласково сказал:

— Крокодилы очищали Нил.

— Что, Леонид Иванович?

— Ну, как будто бы детство человечества, древний Египет, жрецы водят хороводы вокруг крокодилов, а теперь ученые установили: оказывается, они очищали воду. Вот так… Много секретов… — и он повторил, как­то испытующе глядя мне в глаза: — Крокодилы очищали Нил.

Я был так зачарован этой фразой, что даже не усомнился.

Помню, приехал на окраинную станцию метро, возле которой среди мороза, заведенная, выпуская дым, стояла простецкая машина, внутри тоже было дымно — сизовато и сладковато. Бородин внимательно изучил листы, словно показания, что­то перечеркнул, несколько раз повторив, что этого лучше не надо. Он подозрительно уточнил: «Говорят, у вас в газете какая­то рубрика “Свежая кровь”. — и тут же смущенно заулыбался. — Мне сказали: какая­то жуть… Вампиры… Пугают меня… Это туда пойдет?» Я заверил его, что интервью выйдет отдельно от полосы, где печатались яркие молодые авторы, и все будет хорошо. Думаю, он очень прислушивался к окружавшим его, ища близких людей, консерваторов, а вокруг было немало вздорного шума, и, кажется, часто он бывал растерян в своих поисках.

Было в нем что­то от потомственного учителя. Требовательная внимательность, мягкость, терпеливое спокойствие, ясная строгость. Даже его неновый костюм­тройка ассоциировался с учебой. И сигарету он держал как мел, как будто сейчас начнет дымом писать…

Кажется, в своем журнале он был директор школы в окружении учительниц, а на авторов смотрел как на школяров.

«Крокодилы очищали Нил» — я был загипнотизирован этой красивой фразой, вмиг доверившись, точно первоклашка.

Конечно, строгость его была напускная — это я точно увидел и запомнил. Леонид Иванович был сердечно добрым и тонким человеком.

Он родился 14 апреля 1938 года в Иркутске, и биография его сама по себе захватывающее и горькое произведение. Только вот поучительное ли? Пожалуй, как и бывает с настоящими произведениями, эта жизнь не столько дает ответы, сколько ставит острые и главные вопросы. И говоря о Бородине, будет честно пусть конспективно, но пересказать его биографию, которую и так можно найти где угодно — но всякий ли станет искать?

Отец расстрелян в 1938 году. Мать — учительница. Отчим — директор школы. В 1956 году Бородин был исключен из комсомола и из Иркутского университета (истфак) за участие в неофициальной студенческой студии «Свободное слово». Работал в путевой бригаде на Кругобайкальской дороге, бурильщиком на Братской ГЭС, проходчиком рудника в Норильске. В 1958 году поступил на историко­филологический факультет пединс­титута в Улан­Удэ, который окончил в 1962 году. Работал директором средней школы на станции Гусиное Озеро (Бурятия). В 1965 году уехал в Ленинград. Был директором школы в деревне Серебрянке Лужского района Ленинградской области.

В 1965 году вступил во Всероссийский социал­христианский союз освобождения народа. Был осужден Ленинградским областным судом и находился в заключении с 1967 по 1973 год. Сначала лагерь в Мордовии, потом Владимирская тюрьма. В заключении начал писать стихи, после освобождения обратился к прозе. Печатался на Западе — в «Гранях» и «Посеве», в самиздатском «Вече», начал издавать «Московский сборник». В 1978 году отказался давать показания на диссидента Гинзбурга.

В 1982 году был арестован как «рецидивист» и приговорен аж к 10 годам заключения и 5 годам ссылки. Срок отбывал в лагере в Пермской об­ласти. Был амнистирован «Мишкой меченым», но писать прошение о помиловании отказался.

С 1992 года был главным редактором журнала «Москва», умер от обширного инфаркта 24 ноября 2011­го.

В случае Бородина его судьба заслоняет прозу, сложную, полную размышлений, где даже чувства как будто медленно распутываются и в каждом повороте — сострадание каждому, попытка понять и обогреть вроде бы чуждых автору типажей. Например, на фоне перемен он начал проникновенно писать не о диссиденте, а о некоем Климентьеве, благополучном начальнике из ЦК^[1], который, не согласившись с происходящим, вдруг уходит в отставку.

Через несколько лет после нашего разговора я оказался в лагере в Перм­ской области, превращенном в музей, и вспоминал рассказ Леонида Ивановича о том, как здесь заодно оказались идейные противники: националисты там были не только русские, а были еще и марксисты, и либералы­западники… (Кстати, Бородин подчеркивал: русские — большой народ, а национализм в привычном понимании — «удел народов малых».) Я бродил по занесенному снегом пространству со ржавой колючкой, среди бараков, заглядывал в каменный мешок камеры и вспоминал сухого, деликатного человека с йодистыми цепкими пальцами и седыми волосами, желтоватыми от въевшегося дыма.

За полгода до его смерти мне позвонили из редакции «Москвы» и сказали, что он предлагает встретиться. Я был не в Москве и сказал, что вернусь через десять дней, а увидеться был бы рад. А потом он умер. Хотя, конечно, грустно: больше не увиделись.

Кавад Раш

Братья Крестовые

Вся Европа с 1968 года (разумеется, кроме нашей родины) обсуждала во всех органах печати поразительное событие. В Ленинграде раскрыта тайная боевая организация социал­христианского толка, ставившая своей целью свержение власти коммунистов. Ядро организации составляли студенты университета, и прежде всего восточного факультета. Называли и имена руководителей организации — Игорь Огурцов и его правая рука Михаил Садо.

Освобождения Игоря Огурцова и его товарищей требовали руководители ведущих государств Европы. Возможно, протесты Европы и спасли тогда жизнь отважным молодым людям.

Прошло полвека. За политическими декларациями исчезает дух времени, судьбы и облик великого города, породивших Огурцова и его друзей. Мне, как их товарищу по восточному факультету, кажется сегодня важным передать некоторые штрихи к портрету вожаков этой героической саги и воздух города, их породившего.

В 1954 году мы вступили в город Петра со всех окраин державы. Через девять лет после блокады и невиданных на земле страданий увидели город бедный, целомудренный, возвышенный и легкий на подъем. То был самый поющий город на планете. Все вузы располагали сильными хорами. В каждой школе свой хор. На заводах и даже в цехах пели хоры. Консерватория, опера. Филармония, воинские академии и училища состязались искусством своих хоров. Уже полтысячелетия непрерывно пел хор государевых певчих дьяков, ставший Академической хоровой капеллой имени Глинки. И как вы думаете, кто неизменно побеждал в Питере на напряженных фестивалях хорового искусства? Первое место почтительно отдавали хору университета под руководством гениального хормейстера фронтовика Г.М. Сандлера. И тут наступает невероятный момент. Кто, вы думаете, всегда оспаривал первое место у хора Сандлера? Только один хор — и хор этот выставлял восточный факультет. Руководил им беззаветный подвижник — тщедушный армянин Георгий Ервандович Терацуянц.

Так мы подошли к эпицентру нашего повествования — к восточному факультету и его студенту Игорю Огурцову со товарищи, которых сформировали университет и град Петра — самый русский город на земле.

Но прежде отметим, что Петр унаследовал песенность из глубины веков, хоровое, как и соборное, начала — первооснова русской души и бытового уклада. Первым во всей глубине уловил этот феномен Руси как художественного целого Глинка и в опере «Жизнь за царя» в основу гимна «Славься, славься, русский народ» положил военно­религиозные победные канты основателя Петербурга — «огнестрельного художника» Петра Великого.

В первый час создания города в устье Невы еще не остывший от абордажного боя 30­летний бомбардирский капитан­преображенец царь Петр запел с солдатами и хором государевых певчих дьяков победный религиозный кант, восхваляя Бога за победу.

Традиция песенности и сечи идет из глубины веков. До 1917, окаянного года каждый русский пел три с половиной часа в сутки, потому был непобедим и физически здоров. Пели в тысячах храмов от края до края, пели все полки, гимназии и училища. Пели во время застолий, на косьбе, в море, за работой и после нее на сельских околицах. Хоровое искусство часто называют «духовным искусством». Великие композиторы Европы поражались красоте и мощи русских хоров, а значит, духовной силе русского народа.

Когда мы поступили в университет, то бессознательно почувствовали, что поют все полноводные рукава могучей Невы. Поют мосты, поет Медный всадник, поет в бронзе Пушкин Аникушина на площади Искусств, струной звенит Александровская колонна на Дворцовой площади, и поет в вышине ангел на шпиле Петропавловской крепости. Питер представал как единый художественный образ, как песня Творцу и гимн, зовущий к подвижничеству.

В таком городе, скажу дерзновенно, не мог не появиться Игорь Огурцов, человек особого, духовно­музыкального склада. Песенность возродилась в Отечественной войне и отразила волю русских слиться теснее в народ — двести миллионов одно сердце, — сплотиться и победить. Огурцов и явился выразителем этой воли. Без блокадных мук и песенности не понять явления Игоря Огурцова.

Так родилась песенная нация, вернее, песенно­танковая нация. Начало можно отсчитывать с эпического фильма «Трактористы» великого сибиряка и Георгиевского кавалера Ивана Пырьева. В блокаду танки выходили, «гремя огнем, сверкая блеском стали», из ворот Путиловского завода прямо на передовую. Только в таком городе могло возникнуть трагическое «ленинградское дело», а потом явилась дружина Огурцова.

Приступить к написанию данного воспоминания мне пришлось не без сомнений в успехе. Во­первых, из­за слишком личного отношения к лидерам организации как к товарищам студенческой юности, во­вторых, из­за особого мнения о месте возникновения этого дерзкого, чтобы не сказать, безрассудного тайного общества.

Убежден, что организация Огурцова могла возникнуть только в граде великого Петра и только в стенах двенадцати коллегий преобразователя, доставшихся университету и его основателю, графу Сергею Семеновичу Уварову, и, что особенно важно, Огурцов должен был поступить именно на самый уникальный факультет в стране — восточный.

Михаил Садо оказался на кафедре семитологии. Он был из айсоров­несториан, и ему на роду написано было заниматься семитологией. Подобная же участь уготована и мне. Я выбрал иранистику еще в школе. Мой родной курдский язык относится к иранской семье. К тому же я был из курдов­язидов, прямых потомков создателей Авесты и зороастризма. «Язиды» — от авестийского «язата» (то есть «божественные»). Трое волхвов, ушедших на звезду Вифлеема, по преданию нашего рода, были из язидов, которые «угодили Богу до Христа».

Восточный факультет должен был стать нашей судьбой.

В 1810 году граф Уваров, 24­летний статский генерал, написал «Проект Азиатской академии», который принес ему неожиданный успех. Сам великий Гёте отозвался о нем с восторгом: «Ваши намерения направлены на то самое, к чему я давно и тщетно обращал свои усилия». Граф Уваров после этого шесть лет посвятил углубленному изучению древних языков, результатом которого стал труд «Опыт об Элевсинских таинствах» (1816), принесший ему общественную славу.

Вскоре граф Уваров преобразовал все просвещение в России. Еще в Ве­не у 17­летнего дипломата графа Уварова спросили, как он понимает счас­тье. Тот, не задумываясь, ответил: «Служба в качестве министра просвещения».

Карамзин считал, что «история есть священное предание народа». Граф Уваров развивал эту мысль Карамзина как практик и утверждал: «В народном воспитании преподавание истории есть дело государственное... История... образует граждан, умеющих чтить обязанности и права свои, судей, знающих цену правосудия, воинов, умирающих за Отечество, опытных вельмож, добрых и твердых царей за воплощение в жизнь идеалов христианства». Жаль, что это суждение нельзя вписать в рабочую тетрадь каждого депутата и министра. Уваров считал историю предметом всех предметов и орудием преобразования общества.

Именно такой человек, как граф Уваров, учредил в императорском университете преподавание восточных языков. Но даже не он является отцом русского востоковедения, а «начало всего живого на Руси» (Пушкин), сам преобразователь Петр Великий, заложивший изучение японского языка. Экспедицию Беринга, ставшую «Великой Северной» и самой крупной в истории мировой науки, царь посылал для «проведования» путей в Японию, Китай и Индию. Он же получил во Франции диплом академика, посылая в Париж благодарственную грамоту, вместе с ней отправил рукописную карту Каспийского моря, незадолго до этого составленную по съемкам русских морских офицеров К.Вердена и Ф.Соймонова. При Петре же появился первый перевод Корана.

Если не считать востоковедением зубрежку древних текстов, то исапостол и шаутбенахт Петр — наш первый и непревзойденный востоковед.

Тем не менее в 2005 году восточный факультет отметил свое 200­летие, гордо полагая, что всякому началу истоком является казенное или, точнее, штаты.

Мы единственная страна, которая без всякой «закулисы» и мировых заговоров непрерывно борется с собственной исторической памятью. Дума даже законодательно учредила отмечать исторические даты начиная с Александра Невского, обрезав даже официальную историю на полтысячелетия. И никто не потребовал ее разогнать.

Царь Петр после абордажного боя в устье весенней Невы высочайше и громогласно указал: «Повелеваю день 7 мая (20 мая по новому стилю) считать днем рождения Балтийского флота!» На Балтике и Неве тогда не было еще ни одного русского корабля. Думаете, моряки выполнили волю отца Отечества? Как бы не так! Казенного довольства по штату ведь не поступило. Раболепная память коротка, ее даже обрезать не надо.

20 октября 1854 года (по старому стилю) императором Николаем I был подписан указ о преобразовании отделения восточных языков Санкт­Пе­тербургского университета в факультет восточных языков. Возглавил факультет Александр Касимович Казем­Бек (1802–1870). Фамилия, узнаваемая в русской патриотической эмиграции после 1917 года.

Крымская война подтолкнула создание восточного факультета. Дело в том, что в армии осман воевали не только турки, но и албанцы, курды, сирийцы, а египтян была чуть ли не половина армии — до 50 тысяч человек. Между тем даже для русских офицеров все они были «лица восточной национальности», тогда как турки и арабы говорили на разных языках и ненавидели друг друга. В подобных обстоятельствах британские офицеры плескались как форели в струях и разделяли, властвуя.

К началу Крымской войны русская армия уже полвека вела непрерывные бои на Кавказе и в Малой Азии. Беспрерывной илиадой в пределах Большого Кавказа Отдельный русский корпус стал лучшим воинским соединением в истории после римских легионов. Офицеры пушкинского поколения стали невольными востоковедами, а его лицейские друзья Данзас и Вольховский — генералы кавказского корпуса, Федор Матюшкин — адмирал.

В 1803 году на Лезгинской линии в Кахетии появились два гвардейских офицера двадцати лет: Бенкендорф и Воронцов. Золотая молодежь тогда искала картечь и пули, и потому Россия была несокрушима.

Четыре наместника Кавказа — Ермолов, Паскевич, Воронцов, Мура­вьев­Карский — все герои 1812 года, всех их вместе с Пушкиным после Эрзерума можно отнести к «восточникам».

Мы не отвлеклись. Мы в самой сердцевине подлинного востоковедения. Опыт восточного факультета показал, что глубокое соприкосновение с восточной тематикой и чужими этносами пробуждает в ребятах даже из российской глубинки особый свет «русскости» и высокого патриотизма. В связи с этим характерна судьба тюрколога Н.Березина. Объездив Переднюю Азию, он, вернувшись, все силы положил на издание Толкового словаря русского языка.

Первые полвека до начала ХХ столетия сильно было Кавказское отделение, с армянскими и грузинскими секциями. Когда мы поступили на восточный факультет, он, при малых размерах самый малочисленный в университете, унаследовал научный аристократизм. Пример тому — выдающийся востоковед академик Игнатий Юлианович Крачковский. Украшением факультета были академики с мировым именем иранист Александр Арнольдович Фрейман и шумеролог из семьи баронов фон Струве — Василий Васильевич Струве.

В 1913 году деканом восточного факультета был Н.Я. Марр — как кавказовед, до сих пор непревзойденный. Он знал лингвистически до двухсот языков и с 20­х годов возглавлял лингвистический институт своего имени. Марр был «вождем» языкознания и на партийном съезде обратился с трибуны к Сталину на грузинском языке. К концу жизни Сталин выступил против «завихрений» Марра, написав почти классический труд «Вопросы языкознания». Нам довелось изучать сталинскую работу. Деканом у нас состоял ученик Марра академик Иосиф Абгарович Орбели из старинного рода армянских князей. Академик Орбели за крутость нрава имел прозвище «Тайфун». Учителя Марра он не предал, несмотря на кампанию против него. С такой же твердостью он блокаду провел в подвалах музея, будучи директором Эрмитажа.

Зачисленных на первый курс первым делом отправили в Лужский район, на сельскохозяйственные работы, или, как тогда говорили, «на картошку». Когда солнечным осенним днем 1954 года весь первый курс вышел на лекцию «Введение в языкознание», через синюю Неву нестерпимо горел золотом купол Исаакия, на день рождения которого родился отец Отечества и востоковедения государь Петр I. Собор, по сути, был посвящен самому царю­исапостолу. Построен он был на месте чертежной мастерской адмиралтейства, где царь Петр в 1712 году справил свадьбу с Екатериной. На месте посаженого брата великий корабел и воин Феодосий Скляев, с которым царь был неразлучен с четырех лет.

Храм имени государя станет кафедральным собором святой Руси, которой Петр собственноручно выкует спасительный имперский доспех.

Ко времени нашего поступления на восточный факультет с окончания гражданской войны прошло лет тридцать. Несмотря на погромы церквей и блокаду, невская столица сохранила свое неотразимое обаяние. Здания ни разу не ремонтировались. На фасадах дворцов лохмотьями висела краска, люди были бедны, но и город, и питерцы, и университет были прекрасны в своем скромном достоинстве. Город незаметно, но властно формировал нас. Не рассказать о предыстории нашего появления в университете, о духе города и факультета значило бы исказить все.

Пожалуй, лучшим продуктом тогдашнего Питера был сам Игорь Огурцов. Он всегда был опрятно и строго одет. Одежда и манеры выдавали в нем, как говорили раньше, юношу из хорошей семьи. Отец Игоря, фронтовик, занимал серьезную инженерную должность в морском порту. Мать преподавала музыку и происходила из знатного малороссийского казачьего рода. Игорь получил основательную музыкальную школу игры на фортепиано и легко справлялся с утонченными вещами Шопена.

Пошли мы как­то с Игорем в кинотеатр «Баррикада» на Невском проспекте, на фильм «Мост Ватерлоо». Там главная героиня в исполнении очаровательной Вивьен Ли — балерина, влюбленная в аристократа­фронтовика Первой мировой войны. Балерины появляются в «Лебедином озере» в танце, и с первыми звуками музыки Игорь непроизвольно обронил: «Адажио». Мне, хоть и выпускнику хорошей русской школы в Кахетии, показалась тогда поразительной эрудиция Огурцова. Наш городок, мне казалось, не был богом забыт: у нас сто лет стояли нижегородские драгуны и кубанские пластуны, но никто в нашем городке не узнал бы по первым звукам «Адажио» Чайковского.

Игорь лишен был задиристости, но всегда был готов к отпору, и весьма решительному. Как­то мы с ним разговаривали на набережной напротив здания факультета. Прохожий, молодой человек, попросил прикурить. Мы оба не курили, но Игорь неожиданно вытащил спички и дал ему прикурить. Тот задымил и собрался идти дальше, но не тут­то было. Игорь сурово ему заметил: «Мог бы и поблагодарить». Парень опешил, хотел нагрубить, но решительный тон Игоря и соотношение сил удержали его, он что­то буркнул и пошел дальше. Я, помню, подумал: «Дался тебе, Игорь, этот олух, чтоб его воспитывать». Но не таков был Огурцов. Ни в большом, ни в малом он не давал спуску ни себе, ни другим. Немногословный, даже замкнутый, с железным характером и просветленным обликом, он носил в себе какую­то тайну.

На втором курсе Игорь вдруг перевелся на философский факультет. Заведующий кафедрой семитологии Лев Зосимович Писаревский чуть не плача умолял Игоря не покидать семитологию. Он не мог нарадоваться на одаренного Огурцова и предрекал ему великое будущее. Но никто не ведал тайного алгоритма Огурцова. Через два года, пройдя курс мировой философии, Огурцов вернулся на восточный факультет. Я знал, что дома Игорь сам прошел университетский курс зарубежной литературы. Можно было не сомневаться, зная его внутренний стальной стержень, что мировую классику он проштудировал по первому разряду с такой же последовательностью, с какой принимал по утрам ледяной душ у себя в квартире на улице Пестеля. (Улица эта расположена между Преображенским храмом всей гвардии и церковью св. Пантелеймона на Фонтанке, поставленной моряками в честь своей первой морской победы — при Гангуте в 1714 году.) Именно тогда абордажный царь Петр воскликнул: «Бог создал Россию только одну — она соперниц не имеет». Кижи были срублены без гвоздей именно в год Гангута, когда царь­шаутбенахт обеспечил неслыханный расцвет плотницкого дела. Межеумочные искусствоведы утверждают, что создатель Кижей неизвестен. Автор Кижей — августейший адмиралтейский плотник Петр Алексеевич, который на шпиль адмиралтейства водрузил новую икону святой Руси — фрегат «Штандарт», который сам привел в Неву.

Теперь, как выяснится позже, Игорь Вячеславович Огурцов намеревался срубить новые Кижи и создать новую Россию. На меньшее он не согласен и готов платить любую цену. Узнал я об этом в Иркутске от товарищей­журналистов, встревоженных арестом у них некоего Леонида Бородина «по делу Огурцова». Как выяснилось, Игорь Огурцов с горсткой студентов создал тайную боевую партию, с которой намерен был, ни много ни мало, свергнуть власть коммунистов в сверхдержаве и построить праведный социальный строй на началах христианства.

Судя по свирепости, с какой обошлись с молодыми заговорщиками, Огурцов нагнал панику на власть. Михаил Садо был у Игоря руководителем контрразведки и правой рукой. Ничего подобного советская история не знала. Социальная и экономическая программа Огурцова и поныне эталонна для всех постсоветских реформистских партий. Составлял ее Огурцов, едва ли не самый образованный человек в тогдашнем Советском Союзе.

Михаил Садо после тюрем и лагерей окончил духовную академию и стал священником. Леонид Бородин, с которым я познакомился в Моск­ве, стал известным писателем и главным редактором журнала «Москва», где они вместе с Крупиным развивали христианское просвещение, убежденные, по слову обожаемого женщинами святого, что «Россия платочками спасется».

На долю Огурцова достались муки, с которыми не сравнится опыт Варлаама Шаламова и Александра Солженицына. Десять лет тюрем, в основном в одиночках, из них два года в страшном Владимирском централе. Пять лет лагерей, столько же лет поселений. Огурцов проявил несгибаемый характер, вызывавший благоговение даже среди многоопытных зэков. Однажды, когда Огурцова вывели на прогулку, чернеющая толпа сидельцев во дворе молча, не сговариваясь, обнажила перед ним головы. Подобного случая не знает многовековая история российских тюрем. Более безраздельной моральной победы невозможно представить на святой Руси.

За освобождение Огурцова ходатайствовали главы ряда великих государств, в том числе Жискар д'Эстен и Гельмут Коль.

Освобожденного наконец Огурцова отпустили с родителями в Мюнхен. Но без России он жить не мог и вернулся в родной «город над вольной Невой». По благородству и силе характера ни в петербургском университете со дня основания его графом Уваровым, ни в московском университете с основания его Ломоносовым, ни в одном общественно­политическом движении России за всю ее историю ничего подобного не было. Явление Огурцова из­под железобетонных плит жесточайшего режима дает надежду на иную будущность России.

Писатель Леонид Бородин говорил, что Игорь Вячеславович Огурцов оказал решительное и формирующее воздействие на всю его жизнь. То же могли сказать о себе почти все, кто соприкасался с Огурцовым.

Наша любовь к востоковедению оказалась почти непреодолимой. Приезжая в Питер из Сибири, я неизменно заходил первым делом в институт востоковедения. Там однажды около кабинета курдоведения, основанного академиком Орбели, неожиданно наткнулся на Михаила Садо. Он встретил меня своей обычной благодушной улыбкой богатыря.

— Михаил! — воскликнул я. — Ну как там Игорь?

— Ну, ты же знаешь его, он по­прежнему держит императорскую осанку, — был ответ.

Миша Садо был борцом греко­римского стиля и поступил на первый курс с первым мужским разрядом. Как­то на втором курсе Садо пригласил меня в зал Текстильного института, где проводилось первенство города. Я восхитился тем, с какой боевой элегантностью Михаил проводил схватки.

В ту неожиданную встречу с Михаилом Садо в Институте востоковедения он сказал мне: «Мы в лагере с Игорем видели документальный фильм о твоем фехтовальном клубе и очень порадовались». Тот десятиминутный фильм с моим сценарием под названием «д'Артаньян, Алена и Серега» получил несколько премий, в том числе на фестивале в Кортино­д'Ампеццо. Я был рад, что хоть на десять минут скрасил их лагерную жизнь, тем более считая Огурцова соавтором клуба «Виктория».

На полтавском поле, кстати, царь Петр получил три пули. Одна угодила в седло. Другая расплющила на груди нательный крест. Третья пробила черную офицерскую треуголку царя. В 1909 году преображенцы на 200­летии битвы пели в присутствии императора Николая II и Столыпина на полтавском поле: «Эти царские три пули в русском сердце не умрут».

Умерли... Трехсотлетие Полтавы и «русского воскресения» в 2009 году даже не вспомнили, мазепы. Видели ли вы хоть одного болельщика «Зенита» в черной треуголке в городе, им основанном?

В 2010 году Михаил Садо ушел из жизни, и, как мне сказал Игорь по телефону, его отпевали двенадцать священников.

Как­то Игорь Огурцов пригласил меня на финал первенства города по фехтованию, где он выступал. Соревнования проходили в особняке на Миллионной улице (тогда ул. Халтурина), рядом с Зимним дворцом. Перед входом значилось: «Дом мастеров спорта». Состав финала вскоре будет известен стране и миру. Дрался будущий олимпийский чемпион Рима (1960 года) Виктор Жданович — кудесник рапиры. Электрических рапир еще не было. Каждый бой обслуживали пять судей. Французские команды, белые колеты, звон оружия, крики бойцов, мраморный зал — боевое изящество. Победил тогда, кажется, Иванов. Игорь не попал в призеры и после боев с досадой заметил: «когда хочешь драться красиво — всегда проигрываешь». А мне показалось тогда, что в выигрыше были все. Через несколько лет я выступал за сборную университета по фехтованию. Тренировались мы на историческом факультете, но дополнительно я посещал тренировки в армейском клубе около цирка. Туда меня тянуло непреодолимо. Там сборную по сабле тренировал Владимир Вышпольский, двадцатикратный чемпион СССР по фехтованию на всех видах оружия, а уроки мне давал Мордвинов, который преподавал еще юнкерам его величества.

Вышпольскому было около шестидесяти. Он был высок, прям, с щеткой офицерских усов и мужской речью, давно утраченной. Вместе с гвардейским выговором Мордвинова они создавали неповторимую атмосферу забытого столбового уклада.

Еще в Кахетии в школе я знал, что, если поступлю в университет — займусь фехтованием. Но встреча с Огурцовым придала этой мечте особый импульс. Я в новосибирском Академгородке создал фехтовальный клуб «Виктория» — в честь полтавской победы Петра I, которую святой преобразователь назвал «русским воскресением».

В Сибири я оказался осознанно. В декабре 1956 года мы, горстка студентов, вышли на площадь искусств, протестуя против ввода войск в Венгрию. Меня тут же исключили из университета. Попытки академика Орбели защитить меня, вплоть до угроз отставки, ничего не дали. Тогда Иосиф Абгарович перевел меня в Ереванский университет,