101-я овца

Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? и если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти незаблудившихся. Так, нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих.

Мф. 18, 12–14

...Много вдов было в Израиле во дни Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле, и ни к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую.

Лк. 4, 25–26
 

Книга первая

Кастор

А знаешь, братец мой, зарезал он ее там же, где и нашел! Ту овцу, отбившуюся от стада в горах. Полагаю, что пастух так и сделал. Если, конечно, он не иудей времен Храма...^[1] А то бы тащить и тащить на плечах с гор до Иерусалима... Принес в жертву богам или твоему Богу как самое дорогое, что у него в тот час теплилось в руках. С любовью к овце и самой сердечной благодарностью твоему Творцу мира. Слыхал, слыхал, брат мой Полидевк^[2], что твой Бог обходится без этого и даже всегда нос воротил, а только терпел, да поди убеди простака человека благодарить не так, как это делал его отец, дед, прадед и все предки до первого истово благодарного глупца, сотворенного из грязи земной в прекрасную кровь живую... Ты ведь сам говорил мне, что твой Бог даровал нам, глупцам, свободу воли и отменил судьбу... И как тогда пастушку благодарить от души, если не отменить судьбу овцы... и если не жалеть до слез ее, любимую, взращенную им овцу, ведь первопредок видел собственными глазами, что у Творца на небе первая любимая агница не могла быть голодной и потерянной? Значит, и эта уже не будет утрачена — отныне и во веки веков. Что уж говорить про искупление всяких грехов, которые пастух насчитал в себе перед Богом, иначе бы и овцы у него не пропадали... коли они, грехи те, так и светятся жгуче до самого дна в печальных глазах-родниках овцы, пока ее очи живы!

Все попущенное смертным по их слабости и невежеству крепнет и костенеет в традицию — неодолимую, как рок, неисправимую, как русло реки, расточенное ею в горах за тысячелетия... Особенно если это стыд, благодарность и любовь, от коих всех трех до ненависти всегда один шаг в сторону, с узкой дороги — на кромешный простор. Разве не то доказал и избыл на кресте твой Бог? Когда показал всем пастухам, деревенским и городским, какова цена усилия Творца — выправить вновь в прямое русло любви их кромешный разлив... разлив глупости... разлив греха, в те поры хлеставший потоками агнчей крови из-под их священных храмовых ножей, сквозь их пальцы в глубокую и бесплодную речную долину под городом Бога... Раз уж Он даровал нам свободу и обещал не отменять ее. Может, и не следовало попускать — из той же любви свыше, если таковая есть?

Так и вижу того пастуха, укутанного в шкуру. Как, обретя агницу, находит он еще силы, вымаливает силы в себе самом, чтобы наворочать больших камней, воздвигнуть из них горку там, в ущелье, горку повыше — обязательно в рост свой и на пядь сверх того... Благоговейно снимает обувь, осторожно поднимается с овцой к вершине рукотворной горки... Главное — вниз не загреметь, не загубить придыхание, не напугать агницу. Потом пастуший нож в руку — всегда теплая роговая ручка, расширенный клиночек с нежным скатом к острию... Ты же знаешь, братец мой аквилифер^[3], у меня рука не воина, а хирурга, и маленькое подобное орудие у меня подобно второму указательному пальцу... как и у пастуха... И быстрые наши движения руки с ножом сходны: чем больнее жертве, тем тяжелее духом кровь. Ее, силу крови, при малейшей боли уже тянет в землю, а не в небо... Это искусство, братец, — как нежно встретить кровь, встретить ее в дверях глубокого надреза или уже готовой боевой раны, как встречаешь собственную дочь, вернувшуюся от колодца с кувшином чистой воды...

А если капля крови, павшая на камень, смешается еще и с каплей пастушьего пота, сорвавшейся с брови пастуха, тогда — совсем красота! Тогда — истинное вознесение овечки прямо в элизиум... или как там у ваших? Туда, где исконная родина всякой души, животной и человеческой, освобожденной из сплетения жил... И правда, уже ни боли, ни страха оказаться потерянной и отлученной от пажити обильной, вечной. И пастух наивно чает, что она дождется его, — и ему самому не станет одиноко в тот час, когда он, изможденный годами, пойдет за ней... Остывшая наконец и в его жилах кровь запросится вниз, в землю, и отпустит пастуха за сотой овцою стада его, самой любимой, утраченной и вновь обретенной во веки веков по милости богов или Бога твоего...

Ты удивлен, Полидевк? Да, ты удивлен, птичник легионный... Спросишь меня: что это ты, братец мой Кастор, так любящий все земное, ударился в смутные эмпиреи, да еще к евреям не поленился эдакий дальний крюк загнуть, откуда только все это взял?

Сподвигают меня на то, братец мой, странные и пока необъяснимые события, происходящие ныне, а еще — недавнее Слово нашего легата^[4] Андреаса, реченное им перед остатками легиона. Тебе бы послушать! Я бы с радостью поменялся с тобой местами — мало бы кто и заметил, хотя разница в наших чертах уже определилась руслами... Такое странное Слово командира! Кабы тот центурион^[5], что следил за порядком при казни твоего Бога, а потом сам стал Его последователем, рек бы такое Слово воина перед своим легионом в Иудее, глядишь, уже тогда собрались бы под орлом его новой веры все его сослуживцы, а потом и по иным легионам пронеслось бы поветрие. И чего доброго, наш август Диоклетиан^[6] сейчас не Юпитеру бы кланялся, а твоему Богу. Да и когда-то, гораздо раньше, во дворце покойного августа Септимия Севера^[7] статуя твоего Бога стояла бы не в чине скромного опциона среди прочих божественных изваяний, но — магистратом с диктаторскими полномочиями...

Я уже извел тебя загадками, братец, хотя ты, знаю, терпелив. Ладно, начну рассказ с начала... И началом стоит избрать, вспомнить еще раз нашу последнюю достопамятную встречу, наш разговор... даже пару часов, тому предшествовавших. Ведь с этого все началось, а уже здесь, в этих пустынях у пределов Персии, где мы теперь мыкаемся, продолжилось...

Я еще не погасил свою лампу — мне это позволяется после отбоя, как принципалу^[8] на особом положении. Только подтянул язычок поглубже, огонек — с бусинку... Вижу, как паучок пытается свить свою сеть на самом верху, под коньком палатки, между скатами. Не знает, где он в этом мире, и не знает того, что уже завтра поутру окажется в плотной гуще свернутой материи... Разве мы не такие же паучки, когда тянемся вверх? Прости, отвлекся.

В тот вечер я припозднился к тебе и не сказал, где был. Вернее, соврал... Уж не пойму зачем. Знаю — ты и не обиделся на меня за то, что я украл два часа братского единения после трех лет разлуки. Я совсем не суеверен, но в тот вечер в моей душе появилось тревожное предчувствие большого сюрприза судьбы. Даже не того, что открылся потом в твоих речах. Нечто большее. Таинственное. В тот вечер был необычный закат. Обычно к ветру, а он уже начинался, золото Геспера^[9] переходит на западе в красу артериальной крови... Но в тот вечер золото оставалось золотым до последнего проблеска зари. Я отметил это про себя, уже спеша на улицу Счастливой Сети, к моей Валерии.

Знаешь, что больше всего привлекает меня в женской плоти? Никогда тебе этого не говорил... Кожа! Красота лика, груди, бедер, стопы — для меня второе и третье, возбуждает куда меньше. Даже апофеоз любви не так будоражит меня, мою память, мое воображение... Меня завораживает кожа, если она совершенна. Ее вид. Ее, извини, фактура. Да, я не поэт, не могу передать это изящно. Ее аромат. Я ведь с какой кожей все время имею дело? С пораженной железом, резаной, колотой, рваной, изувеченной... покрытой рубцами... порами-ямами, забитыми грязью, потом и кровью... обветренной и грубой, похожей на дорожную глину бесплодного поля в засуху... дико, по-кабаньи обволошенной... О, тут, когда я в родной стихии, вот-вот и вправду полезут строки грубого пиита^[10]... Ухоженная и нежная женская кожа для меня единственное доказательство того, что в этом злобном мире еще брезжат остатки гармонии и красоты... А особенно прекрасна женская кожа на золотом закате... Этот бархатистый, матовый отлив!.. Потому-то любовь во тьме ночной меня не привлекает. Только на закате и при открытых окнах — чтобы лучи солнца падали под углом, придавая коже моей женщины и волоскам на ней оттенки спелого ржаного колоса... О, за это я готов пойти в вечные пленники к Цирцее^[11], если пообещает и исполнит! Впрочем, далеко ходить не надо — у Валерии совершенная кожа, хотя ей уже под тридцать. Кожица плода, созревшего без изъянов!

Дальше пропущу два часа... И вот я уже иду к тебе в сумерках столицы, поднимаюсь на твой патрицианский холм.

Ты, конечно, догадался, где я был. Ты так забавно, по-собачьи потянул носом, когда мы обнялись. Валерия любит сандал. Но ты не мог догадаться еще об одной моей задержке... Невзначай сделал крюк я, плутанув. Я не узнавал города, в котором был три года назад. Я слыхал, что наш август озабочен постоянной перестройкой Никомедии^[12], как дотошная кухарка — чисткой и перестановкой утвари. Ладно, что чуть ли не каждый год новые булыжники и плиты на мостовых, но чтобы целые храмовые и торговые улицы меняли направления!.. И просто рябит в глазах от колоннад!

В этот раз мы уже могли смотреть друг на друга не как в зеркало... В этот раз я убедился, что ты стал младше меня... Внешне, пожалуй, на целый год и даже больше, хотя, когда я лез первым из утробы нашей матушки, ты уже толкал меня своей упрямой головенкой в пятку. Как же, помню-помню, что в действительности ты младше меня всего на неуловимую стигму времени! Что делать... даже шкура варварийского льва^[13], живущего при дворцовых покоях, становится нежной, как у лани. Не обижайся.

Удивительное дело: мы всегда радовались успехам и подвигам друг друга, но всегда старались держаться подальше друг от друга. Воды Белого озера разделили нас навсегда. Мы видим в глазах друг друга то, что видели в тот день, а видеть это вновь, напоминать об этом друг другу не хочется... страшно... стыдно... вот и отводим взоры.

Ты вышел на свет вторым, но всегда говорил первым. Тогда первым и заплакал, а обо мне испугались, что и не вздохну. Услышав тебя, и я заголосил, чтобы не отставать. Вот и в этот раз ты начал первым и сразу — начистоту:

— Не хочу, брат мой, радоваться и пировать с тобою с камнем в сандалии... Надо сначала поговорить.

Тогда я понял, почему вместе с тобой не вышли встречать меня твоя жена и дочки... И вот мы в глубине сада, у рукотворного родничка. Сумрак такой, что уже и друг друга не видно под лаврами. Когда ты переместил камешки так, чтобы родник журчал громче, я догадался, что дело совсем серьезное.

— Здесь нас уж точно не услышат, — прошептал ты чуть громче шепота родника. — Ты ведь знаешь, что теперь говорят о твоем командире?

— Догадываюсь, куда ты клонишь, брат, — кивнул я, поняв, что неожиданностей быть не должно... и ошибся, был даже недолет. — Слава быка раскалилась так, что может воспламенить весь хлев.

Да, после того как наша первая когорта прикрывала бегство цезаря Галерия^[14] и его паническую переправу через Евфрат, после того как мы выдержали удар катафрактариев^[15] Нарсеса, да еще и потеснили персов и смогли переправиться сами с небольшими потерями, слава примипила^[16] Андреаса взлетела до небес. Заслуженно. Но... Но вскоре все наши стали тяжко вздыхать и корчить кислые мины. Август заставил своего цезаря, провалившего кампанию, позорно бежать милю в полной выкладке рядом со своей колесницей, в то время как по ближним легионам уже катилась песня о том, как «примипил Андреас Лакедемонянин заслужил триумфальную арку». Добром это кончиться не могло.

— Хуже того, тут, во дворце, злые языки уже запустили шершней... что, мол, августу надо было усыновлять Андреаса, а не этого злобного пса Галерия^[17], — добавил ты полынной настойки в вино славы. — Тем более что этот пес из глухомани, а Андреас как-никак из рода лакедемонских магистратов... К пифии^[18] ходить не надо, чтобы видеть: эти слухи распускают как раз за-вистники твоего командира, с тем чтобы они дошли до цезаря. Им его появление во дворце августа и чествование — кардо^[19] в глаза! Говорят, что там,
на берегу, твой примипил еще и молился вслух не Юпитеру августа, а Христу!

— Вот это полная брехня! — не сдержался я, а ты пихнул меня локтем в бок — потише!

— Там никто ничего не мог слышать, кроме общей команды! Даже если бы кто-то кому-то молился во всю глотку петушиным криком! У нас потом до самой ночи в ушах звенело.

Однажды на патрицианской вилле, куда меня вызвали как врача к лихорадившей теще хозяина, пришлось пережить страшный град. Вилла была крыта медным листом. Грохот был такой, что казалось, череп расколется... Правда, нет худа без добра: теще с испугу полегчало, и денег мне привалило... Вот такой же грохот стоял на кровле когорты, собранной из наших щитов, под градом персидских стрел у Евфрата, хотя щиты и не из меди. Меня впихнули тогда в глубину когорты, но я таки прополз поближе к командиру, чтобы сразу оказать помощь, если что... Кроме катившейся волнами общей команды «Сомкнись!», что даже предваряла падение очередного раненого или убитого, ничего невозможно было услышать.

— Шершни сделали свое дело, — сказал ты. — Цезарь уже подготовил триумфальную арку твоему командиру. Посмертную.

Ты сделал паузу, но меня не сразу проняло.

— Грядет череда метаморфоз, брат, — продолжил ты. — Твоя когорта будет восполнена до тысячной, а потом ей будет придан статус легиона. Твоего командира повысят до легата. За боевые заслуги, так сказать... Происхождение позволяет. Легиону уже придумано название с бряцанием и блеском: Лакедемонский Стремительный. Твоя когорта ведь почти вся из греков была?

— Есть центурия македонцев и центурия фракийцев, — уточнил я, пытаясь уложить в голове новую поленницу.

— Для цезаря и августа, считай, те же греки, — усмехнулся ты.

— Лучше этого не говорить македонцам, — сказал я.

— Так вот, — ты даже чуть повысил голос, намекая, что не до шуток, — после набора легион сразу отправят на восток, за Евфрат. Защитить золотые рудники в Анатаре... Брат, я подозреваю сложную интригу, — вздохнул ты в темноте. — Тайные горные золотые рудники, о которых я раньше не слыхивал. Сведения о том, что туда двинется большое персидское войско... Сдается мне, что персам эти сведения о якобы богатых рудниках подброшены нарочно. Цезарь затевает новую кампанию, чтобы поскорее оправдаться за свой позор, — и двинет войско на персов гораздо севернее, через армянские горы^[20]. Меня и Константина^[21] он берет с собой. А вы будете нужны для отвлекающего маневра. Брат, мы с тобой пойдем в одном направлении, но разными дорогами. Как всегда, разными. Странно, да?

Ты помолчал, а я, кажется, только хмыкнул. Ты не дождался моих рассуждений на тему судьбы, а ведь хотел их, верно? Но что мне разглагольствовать при христианине о судьбе?.. Это же почти что унижаться. Даже перед братом-близнецом.

И ты продолжил:

— Малый такой, считай, вспомогательный легион. Твоему командиру будет отдан приказ идти туда ускоренным маршем, и пообещают поддержку Шестого Македонского из Сирии. Полнокровный трехтысячник... Но подмоги не будет, брат. Она замедлит. Очень замедлит. Ты понимаешь?

Я уже размышлял, тот ли это сюрприз судьбы, который я предчувствовал на закате... Я кивнул невольно. В темноте. Но ты, конечно, заметил или почувствовал мой кивок.

— Но в пряжу мойр^[22] подмешана шакалья шерсть, брат мой. — Эти слова ты мне уже прямо в ухо вдувал. — По моим сведениям, следом за вами потянется «черная ала»^[23]. Иллирийские скутарии Геркула. Те самые, что участвовали в уничтожении Фиванского легиона^[24]...

Я бы догадался, зачем нужна шакалья шерсть, но — мгновением позже. Ты снова опередил меня словом:

— Вот, думаю, они и повезут следом за вами стелу, на которой уже высечено, что вы там геройски «костьми полегли», как триста спартанцев. Они, думаю, довершат дело персов, если те скиснут и отступят... Вот так, брат!

Иллирийские всадники с черными щитами... Да, об этой але ходили мрачные слухи.

Ты не давал мне времени раскинуть мозгами. Ведь нарочно, да? Продолжил тотчас:

— Кастор, ты ведь не на клятве, а на обычном гражданском договоре, так? Годовом? Трехлетнем?

— Пятилетнем, — уточнил я. — Продлевал уже.

Ты бросился в атаку:

— Значит, не клятва. Твоя когорта будет полностью реформирована. С новым статусом. Твое предписание — твой легион, а не когорта, которая вот-вот чудесным образом превратится в этот легион. При таком положении дел я даже могу выхлопотать тебе право на перезаключение договора... или предоставить тебе свободный выбор. Во дворце всегда найдется место такому отличному врачу, как ты. Ведь сам Пантелеимон^[25] говорит, что у тебя «золотая рука». Он тебя знает, а Пантелеимона знает весь дворец. И Георгиос^[26] меня поддержит.

Вот теперь ты позволил себе паузу. Знаешь, о чем я думал в это время? Вовсе не о своей судьбе, хотя самое бы время. Редкий случай, когда мойра берет передышку и с ухмылкой оборачивается в твою сторону... Я думал о тебе и гордился тобой в те мгновения. Честное слово! Ты всегда был умнее, ловчее, стремительней меня. И... да, боеспособнее! Пройти в гору такую карьеру за десять лет! По самому крутому склону! От легионера до аквилифера и — выше! Я знаю, твоя образованность сразу давала тебе права иммуна^[27]... Но все же, все же... Ты, я слыхал, и спатой^[28] умел орудовать стремительнее иных «стариков» легиона. И вовремя попасться на глаза августу! И вот ты уже во дворце. Не шутя, личным посыльным у сына западного цезаря... Я понимаю, что Константин тут заложником сидит. Так тем более: значит, август тебе доверяет следить за ним. Хороший дом на холме, семья всем на зависть. И вот теперь ты в силах изменить мою судьбу!

Да, я невольно улыбался в эти мгновения. И ты даже во тьме видел, знал об этой улыбке и понял ее по-своему.

Ты вздохнул с облегчением:

— Я так и думал, брат! Теперь есть новый повод гордиться тобой! Но я бы гордился и если бы ты стал префектом дворцового госпиталя. Но тогда меня стала бы сушить горечь — ведь тебе наверняка пришлось бы увидеть, как будут сносить мечом мою голову. Я тебя знаю — ты бы не сдержался. Тогда и тебе бы не сносить головы. А так ты еще, может, останешься в живых. Я слышал, что персидский двор издавна выписывал врачей из Афинской школы. Если у мойры есть чувство юмора, ты, может, увидишься в Ктесифоне^[29] с кем-нибудь из однокашников.

У меня от этих слов в голове зашумело. Я переставал понимать вихри твоих мыслей.

— Что ты имеешь в виду... насчет «не сносить головы»?

Ты усмехнулся так, как если бы был старше меня на десяток лет:

— А то, что мы после сегодняшнего вечера можем уже никогда не увидеться с тобой. Причем — не увидеться в двойной степени!

Прости, я не вытерпел:

— Ты бы не держал меня за дурака, не знающего твои столичные секреты!

Ты повинился. Странно повинился:

— Прости, брат. Ты ж в детстве всегда любил меня подковырнуть, прежде чем выложить план новой затеи... Короче говоря, чем бы ни кончился новый поход на Персию — новым кровавым римским полем, третьим со времен Красса, или же наконец триумфом, — итог будет один. Для нас, Христовых. Начнутся новые гонения. Как при Деции. Но вряд ли как при Нероне.

Вот уж удивил так удивил, брат! Храм вашего Бога прямо напротив дворца. Туда и супруга, и дочка августа, как я слышал, давно тропу протоптали, золотые сандалики свои поизносили... За ними следом — чуть ли не треть всей дворцовой челяди, а то и больше. Слышал, что вместе с самим префектом опочивальни... Только сегодня по рынку ходил — тоже чуть ли не у трети толпы всех сословий овечки да рыбки^[30] болтаются на поясах... И золотые, и серебряные, и подешевле. Последних даже не намного больше. Даже у менял! Мода!.. С чего бы вдруг всю империю на треть подданных проредить? Причем уже не самых бедных и не самых ленивых, лишь хлеба и зрелищ жаждущих... Август Диоклетиан не Нерон и не Деций, когда ваших поменьше было и дворец ими еще не кишел. Он бережлив. Тем более в вашем числе — едва ли не самые доверенные лица из тех, что имеют право подойти к августу в отсутствие преторианцев... С чего бы такие дикие опасения и предчувствия?

Я только подумал, а ты уже услышал мои мысли.

— Это не наши опасения. Это опасения августа, — сказал ты. — Он всерьез опасается, что Юпитер отвернется от него и вновь начнется хаос, как четверть века назад. Новое поражение Галерия, если оно случится, будет доказательством того. Победа — доказательством того, что Галерий прав, а он ненавидит нас, Христовых. И Максимиан тоже ненавидит. Теперь они дудят в оба уха августу про то же: про грядущую немилость Юпитера.

Я признался тебе: вот уж никогда не думал, что август так религиозен! Ведь он оставляет впечатление умного... прости, рационального человека.

— Может, и не был раньше, — усмехнулся ты во тьме. — Но вообрази: ведь с именем Юпитера, а Юпитер — август повыше всех прочих будет... именно его именем Диокл^[31] взял власть за глотку и принялся укрощать безбрежный хаос... и вдруг — ба! получилось! Империя снова на ногах... и прямо-таки на железных, а не на глиняных. Да, у него все получилось! Как тут не сообразить: а вдруг и впрямь сам Юпитер помог! Смилостивился. Увидел, что снова во дворце почитают его, а не это разношерстное стадо мелких духов со всех концов земли и еще вдобавок какого-то странного еврейского Бога, Которого вот так просто взяли да распяли как преступника... Вот и надо теперь, чтобы все, а заодно жена с дочкой, по команде поклонились Юпитеру — в благодарность... да просто ради проявления доброго подданства... А тут какая-то язва — этот Фиванский легион. Прецедент строевого неподчинения. Теперь Максимиан с Галерием вторят друг другу: однажды не подчинился целый легион, однажды они не подчинятся все — и что тогда? Тогда конец величию Рима! Или — Никомедии... Нет разницы... Что предпринять? Нужна проверка. Проверка, брат! Всеобщая! Надо повести к Юпитеру весь наш народ Христов. Заставить нас есть глазами истукана и промямлить перед ним: великий громовержец, ты не подумай там чего плохого... Мы все тут, внизу, все поголовно тебе кланяемся, помогай нам и дальше!

Я все же не понял, откуда из этого взяться гонениям и какая от них польза, и просто спросил:

— Август что, погонит жену и дочь к алтарю Юпитера палкой... или лозой^[32]? В другой руке уже держа меч? Вряд ли Юпитер увидит в этом искреннее поклонение... Он же не Калигула, которого «лишь бы боялись»^[33].

— Зачем палкой? — как будто согласился ты. — Сначала попросит. Всех нас. Возьмите щепотку ладана и бросьте на алтарь истукана. Что вам стоит? Пускай дымится, а вы свободны. Одна щепотка, один поклон. За то, как поступят женщины августа, я не отвечаю. Не знаю, что у них на уме и на сердце.

Я все равно не видел и не вижу причин для гонений, брат, что бы ты мне тогда ни сказал. Ты прав, я не понимаю вас. Тебя и всех вас. Этот дымок от ладана — он же не вытравит из вас веру в вашего Бога, память о вашем Боге разве затуманит? Кинь, поклонись, плюнь и иди молись в свой храм или домой... Если уж вы все уверены, что Юпитер — просто верховный истукан. Как ты там тогда говорил: «Ушами не слышит и глазами не видит»^[34]. Или это какой-то царь еврейский пропел? Не важно! А как там твой Бог вещал? Помнишь, сам не раз мне повторял: вроде как Юпитеру — Юпитерово^[35]. Разве не Сам Бог ваш предложил вам быть умными, как змеи?

— Кесарю — кесарево... — уточнил ты. — Это не мои слова. Христовы.

— Ну и в чем разница? — вгрызался я.

— Ты не понимаешь, брат, — вздохнул ты.

«Да, не понимаю!» — сказал я молча.

— Мы откажемся, — сказал ты.

— То есть вы упретесь? — уточнил я уже вслух.

— Думай хоть так, — снова вздохнул ты. — Многие из наших откажутся. Очень многие! И вот тогда степени угроз станут нарастать. И начнется. Сначала — полные конфискации и поражения в правах, потом — тюрьма, потом паленой кожей запахнет и кровь потечет... Сам увидишь. Путь в Царство Божие, в жизнь вечную, будет мучительным... зато прямым, коротким и высоким.

Я спросил про твоих малолетних дочек.

— Надеюсь, и они выдержат. Христос им поможет, — ответил ты.

Жуткое спокойствие было в твоем голосе, надо признать!

«А ведь ты, брат, совсем не похож на фанатика!» — первый раз содрогнувшись, подумал я.

— Тебе не понять нас, Христовых, брат, — вслух ответил ты, но ценю — по-доброму ответил, без снисходительности и раздражения. — Ты не понимаешь, какие врата нам откроются... какой любви врата!.. а какие могут закрыться навсегда, если мы вот так юлить начнем: «Юпитеру — Юпитерово»... и тотчас провоняем падалью... Врата для всех могут закрыться. Навсегда. И для тебя — тоже.

Какие врата видны отсюда, брат? Я постоянно торчу у врат смерти, брат. Я много раз, сотни раз видел, как уходят в те врата. И потому не верю, а знаю, что за ними есть какой-то иной простор. Оттуда, бывает, сильный сквозняк шалит... Бросишь ты эту щепотку на чей-нибудь алтарь или нет — все равно там окажешься. Камень не падает в небо. Мне понравилось, как уходил центурион Демодок. Я дважды уводил его с берегов Леты после тяжелых ранений. Он носил двух малых орлов на груди за те ранения, но не ушел в отставку, а вернулся в строй. Третью его рану я не осилил. Харон уже ждал его и гнал меня прочь. Я Харону глаза намозолил на этой стороне... Я видел этот жест вечного старика в глазах Демодока, старик издалека погрозил мне перстом. Харон давно держит на меня зуб — мне от него когда-нибудь достанется веслом... Так вот, центурион протянул мне руку и сказал: «Я, наверно, забуду тебя на той стороне, как и всех моих друзей, как отца, и мать, и сестру... Говорят, так оно в Аиде. Но моя благодарность тебе, Кастор, останется сама по себе — здесь. Она, благодарность, как вода: то роса, то облачко. Но деться воде некуда, не пропадет». «Почему ты думаешь, что не заслужил элизиума?» — спросил я. «Какая разница!» — усмехнулся Демодок. И я понял его. А тебя не понимаю, брат. Я видел, как умирали в моей госпитальной палатке и воины, почитавшие твоего Бога. Да, радость светилась в их глазах. Они видели то, чего не видел я. Но чем, скажи, элизиум, если он есть, отличается от того простора, что обещал вам ваш Бог?.. Разве есть какие-то иные врата? Ради какого простора ты уже готов смотреть, как будут сечь скорпионами^[36] твоих малолетних дочерей?.. Твоя жена тоже готова смотреть и терпеть? Не поверю! Они что, не заслужат элизиума, если проживут простую, благочестивую жизнь, отряхнув или сдув с пальцев этот ладан на алтарь Юпитеру?

Ты, я вижу, хорошо подготовился к разговору, раз снова озадачил меня, как будто не услышав моего вопроса:

— Как ты думаешь, брат, отец нас любил?

Как вспыхнуло детство в наших глазах, как осветило ту ночь нашей редкой встречи!

— А помнишь, брат Полидевк, — неволей откликнулся я, — как он водил нас тропой Агамемнона?

Мы оба тотчас провалились в нашу слепящую детством память! Как мы трепетали на тех прогулках с отцом по дороге, что вела в наших Микенах от Львиных врат к морю и опоясывала нашу любимую гору. Отец всегда шел впереди, всегда размахивал руками, распевая на память «Илиаду». Он сам был для нас полубогом: знать поэмы Гомера наизусть — такое нашему уму было непостижимо! В своей очень широкой и долгополой белоснежной тунике он издали напоминал отъевшуюся чайку, вперевалочку шествующую по тверди земной и для равновесия балансирующую на склоне крыльями. Он всегда был немного навеселе, до нас тянулся волнами его выдохов, шлейф византе^[37] дурманил и нас, малых... Мы воображали себя грозными ахейскими воинами, грядущими от города к своим кораблям — плыть к Трое за похищенной красоткой и надрать задницы злокозненным троянцам. Сам Агамемнон шествовал впереди отца. Тучный отец наш застил нам царя, но мы порой замечали впереди гребень на его шлеме и слышали шелест амуниции. А сколько ссадин мы заработали, ища золото в пустых подземельях Златообильных Микен, за полной ненадобностью их былой мощи уже и духами покинутых! И отец поощрял наши поиски: «Ищите, ищите, божественные мои Диоскуры^[38]! Зевс наградит вас за усердие!» А мать боялась, что мы потеряемся или нас там завалит, — и только вздыхала... Единственн