Армения. Письма с Ковчега

Сапожник без сапог, облака на веревке, или Как быстро собрать чемодан в ереванском дворе

Писала ли я тебе об особенностях армянских дворов? Впрочем, душе моей особенно все, что связано с Арменией. Смайл.

Дня за два до отъезда у меня сломался чемодан. Сразу в нескольких местах. Безнадежно. Нужно было срочно что-то придумать. Либо купить новый, либо каким-то образом починить старый. Пока, перескакивая через почти высохшие лужи, я соображала, где и как мне решить свою проблему, прямо в глубине двора буквально материализовалась сапожная мастерская с объявлением о ремонте чемоданов. Пространство в очередной раз молниеносно отреагировало на мой запрос.

В узком, напоминающем вагончик помещении стояла сумеречная духота. Откуда-то приглушенно тараторил приемник, перемежая гортанную речь с тягучей мелодией дудука. Пожилой мастер ковырялся в деревянном лотке с фурнитурой, не торопясь обратить на меня внимание. Я почтительно ждала аудиенции, давая время для утверждения его статуса. Наконец он соизволил заметить мое переминающееся с ноги на ногу присутствие.

— Вы могли бы посмотреть мой чемодан? Вы ведь чините чемоданы?

— Ха, — ответил мастер, подразумевая под этим вовсе не насмешку, а короткое армянское да.

Впрочем, привыкнув к полумраку, я поняла, насколько глупо прозвучал здесь мой вопрос. В этой сапожной мастерской я не заметила ни одной (!) пары обуви. Сапожник без сапог. Сумки с вываливающимся нутром и разъехавшимися молниями, оскал разномастных чемоданов, выводок раззявивших рты баулов и стайка зонтов, напоминающих растрепанных ворон, павших смертью храбрых от когтей мяукающих дворовых хищников.

Мастер с минуту разглядывал мой чемодан, пострадавший в неравной схватке с аэропортовским всемирным кланом грузчиков. Недовольно поцокал языком, боковым зрением оценивая меня и одновременно прикидывая, сколько можно будет содрать за реабилитационные процедуры над умирающим. Затем он поднял на меня печальные свои глаза и, не моргнув, заломил такую цену, которую года два назад я заплатила за этот самый чемодан в его бытность милым новеньким красным аксессуаром к моему шарфику. И начался торг.

О дышащие зноем, оглушающие тарабарским гомоном базары Самарканда, Ташкента и Душанбе! О лениво-дремлющие, лукавые рынки Стамбула! О искушенные в хитрости продавцы из уйгурских кварталов Урумчи! Хвала и рахмат^[1] вам за отличные уроки восточного торга! Я была прилежной ученицей!

Не буду описывать в деталях, как и по сколько — словно пяди родимой земли — каждая из сторон уступала армянские дензнаки противнику. А также промолчу о нескольких моих попытках демонстративного дезертирства и ответных поднятиях белого флага со стороны неприятеля:

— Мама-джан! Вуй! Упрямьэц какой, слуший! Сколка сам ти даш? Так тебе ни магу атпускат! Чилавьэк к мне в мастрской двер постучал, зашёлься! Как атпускат проста? Тем боли такой девушька! Прост так отремантирью, да!

И минут через десять новых наступлений и контратак мы с чемоданных дел мастером сошлись на приемлемой для наших суверенитетов сумме. К слову, она составляла процентов двадцать от первоначально запрошенной. К обоюдному удовольствию.

Чемодан, кстати, он отремонтировал отлично, за что огромное спасибо!

Но это не все о чемоданах и только слегка о дворах. Смайл.

Я выглядываю из Ленушкиного окна, не подъехала ли машина. Мы ждем Левона и Ксюшу, с которыми собирались сегодня поехать в Харберд. Но их пока нет. И взгляд мой начинает скользить по угловатым выступам и сглаженным округлостям ереванского двора.

Огромный кот в черном фраке, белоснежной манишке и белых же штиблетах крадется по низкой крыше напротив. Выжидающе ложится мордой на шиферную поверхность, явно подкарауливая кого-то. Ага! Взмах лапы. Вспорхнувший голубь — не успел наш солист оперы и усом повести. Но сохранение собственного достоинства перед публикой — главная черта звезд. И котяра делает вид, что просто от нечего делать махнул лапой в сторону пернатого соседа — так, мол, просто потянулся, да! Потом переворачивается на спину и, блаженно жмурясь, катается из стороны в сторону под блеклыми осенними лучами.

Ласкающе-влажное солнце. Старенький «жигуленок» с испариной на стеклах — как в «Титанике» — под самую крышу забит гранатами, готовыми взорваться липким рубиновым соком. Продавец-водитель старательно протирает ветошью зрачки подслеповатых фар. Под порывом слабого ветерка колышутся грузными серьгами прозрачные янтарные гроздья несобранного винограда. Покатые крыши гаражей. Чиркающее чириканье. Ощущение замершего времени. Так могло быть и десять, и семьдесят лет назад.

Посреди двора — шест для сушки белья. Столб ярмарочного балагана. Центр вселенной. От него к балконам разных этажей всех домов по периметру лучами протянуты металлические струны. Утром створки балконных окон отворяются под музыку вращающихся роликов-колков. Хозяйки вывешивают белье.

Текучий воздух. Сквозняки в проулке меж домами. И кажется, гирлянды сохнущего белья закручивают вокруг дворового стержня огромную тугую пружину. Мельтешащий цветной хоровод.

Лечь на землю и, запрокинув голову, неотрывно следить, как легкая ткань причудливо струится в невесомом тонком движении ветра, медленно и плавно приподнимается, стремительно обрывается вниз трепещущими хлопками и баюкающими шорохами. Пестрые облака. Головокружение лоскутного неба ереванской осени.

Мы спускаемся к подъезду. Ребята уже приехали. Собираемся сесть в машину, но глас из поднебесья заставляет нас замереть:

— Еритасард!^[2]

Задираем головы. Из окна последнего этажа почти целиком высунулась незнакомая всклокоченная тетушка.

— Еритасард! Еритасард! Да, да, вы! Вы могли бы помочь мне закрыть чемодан? — перекрикивая птичий гомон двора, обращается она к нам, определенно имея в виду Левона.

Недоуменно переглядываемся, сдерживая смешки. Лева пожимает плечами и, ухмыльнувшись, направляется к дому.

Ожидание затягивается. Всматриваемся в темный подъездный проем, но Левона все нет. Наконец, минут через пятнадцать, он появляется, несколько взъерошенный и порозовевший. Мы начинаем подтрунивать над ним, в красках описывая, что могло понадобиться тетушке от такого красавца и как он удовлетворил ее просьбу. Он отмахивается:

— Черт побери, эта кудрявая курица, похоже, решила забрать с собой весь Ереван и Армению в придачу! Бог знает, что она напихала в свой чемодан! Там и в два-то не уместилось бы все это шмотьё. Но ничего, я запихал и кое-как закрыл его — пинками, придавливанием и наседанием. И без комментариев, пожалуйста, а то я вижу, как радостно вы обсуждали тут, чем я занимался там. Все это всего за один шноракалуцюн^[3]. Надеюсь, этот чертов чемодан не развалится, когда она с ним станет спускаться по лестницам.

— О, не страшно, у Ленусика во дворе есть чудесная сапожная мастерская!.. — наигранно-смущенным голосом провозглашаю я.

Где еще, кроме ереванского двора, могло такое происходить? И кто еще, скажи мне, кроме ереванца, откликнулся бы на этот поднебесный осенний крик улетающей в иные края птицы? Смайл.

Я люблю этот Город!..

Взгляд сфинкса, или Времени нет

Хочу поделиться с тобой одной особенностью, которая не давала мне покоя и о которой я долго размышляла. Мои армянские друзья, объясняя расположение чего-либо в городе, всегда пользуются категорией определения расстояния. Но это же логично, скажет любой человек. Согласна. Но... Но, говоря о расстоянии между своим домом и местом работы, например, я скажу: «Это недалеко, всего в семи минутах ходьбы». И так скажет большинство кишиневцев. По крайней мере, все мои знакомые в моем городе меряют расстояние временем, затрачиваемым на преодоление этого самого расстояния. Конечно, если только речь не идет о дальней дороге. Тогда, из осторожного суеверия, они предпочитают говорить о прибытии в пункт назначения, называя количество оставшихся до этого пункта километров. Ну, мало ли что может приключиться в дороге и это повлияет на время! А так сто километров — они всегда сто километров, и ни на минуту больше. Смайл. Однако.

Из разговора на кишиневской улице:

— Скажите, пожалуйста, далеко ли до выставочного центра «Брынкушь»?

— Отсюда минут с пятнадцать будет.

Из разговора на ереванской улице:

— Скажите, пожалуйста, далеко ли до Центра современного искусства «Нпак»?

— Отсюда с километр будет.

И то верно. Мало ли кого из знакомых можешь встретить на ереванской улице по дороге к этому самому «Нпаку»! «Инчпэс эс? Инч ка? Штапум эс? Гнанк сурч хмэнк!»^[4] Какое уж тут время!

Мне не давала покоя эта разница. Обе страны с маленькой территорией. Тысячами километров не измеряются. Их можно объехать за очень короткий срок, за определенное количество времени. Почему же тогда одни говорят о расстоянии, используя временную категорию, другие — пространственную?

И все же прослеживаются общие тенденции — немцы привычно считаются самой пунктуальной нацией, хотя нельзя сказать однозначно, что пунктуальность или ее отсутствие — черта, присущая целому народу. Это скорее индивидуальная особенность. Еще и зависящая от обстоятельств. Мне, например, свойственно одновременно и то и другое. В определенные места я безнадежно опаздываю, в другие прихожу заведомо раньше. И ничего с этим поделать не могу.

Возвращаясь к особенностям национального времяощущения и времяраспределения, скажу, что на молдавскую свадьбу, например, признаком учтивости и уважения считается опоздать часа на два. Пока нанашка^[5] прическу делает, гости за стол не садятся. А прическу она делает до-о-олго и тща-а-ательно. В остальном молдавские традиции не доходят до крайностей в отношениях со временем. Чего — да простят меня мои друзья — я не заметила в армянских привычках. Исключения, разумеется, случаются, но они показались мне ненавязчиво редкими, зато абсолютно безупречными. Ни одно мероприятие не начиналось в запланированное время. От конференции и покупки в последний момент билетов до походов в гости и сроков выпуска сборника современной армянской и русской поэзии «Буквы на камнях»^[6]. И тут тоже вынуждена ставить широ-о-окий смайл, смысл которого будет понятен особо приближенным к проекту сборника.

Продолжая пытаться найти объяснение этому парадоксу, я внимательно вылавливала малейшие логические связки, которые могли бы подтолкнуть меня к ответу.

Христианство пришло в Армению в первом веке новой эры. А в начале четвертого века она стала первым в мире христианским государством — после того как царь Трдат III провозгласил христианство государственной религией. Всматриваясь в кладку камней и осыпающуюся пыль у стены какого-нибудь армянского храма, время создания которого обозначено (сложно вообразить!) IV–V веками, с трудом пробиваешься сознанием сквозь эту толщу столетий. И не можешь поверить, что прикасаешься к тому времени, а оно прикасается к тебе.

Из разговоров с Давидом:

— ...но они же уже опоздали на полтора часа!

— У подножия Арарата вечность. Час туда, час сюда — в сравнении с этим такая малость, что это уже просто не имеет значения.

Пребываю в таком языковом смешении и временной плотности смены событий, что уже не успеваю понять, на каком языке думаю, в каком направлении и с какой скоростью двигаюсь. Голова кругом. Кругом — вавилон и ковчег. Что в общем-то в данный момент абсолютно соответствует моей действительности. Говорю на утраченном английском, румынский так до конца и не выучила, во сне второпях пишу стихи на армянском, чему на русском очень удивляюсь при пробуждении.

Знакомимся с Ласло. Он трансильванский армянин. Приехал из Румынии несколько лет назад. Работает в Матенадаране и занимается переводами с венгерского. На наши расспросы — на смеси армянского, румынского и английского, — как он оказался в Армении, отвечает:

— Я — армянин. Узнал случайно об этом от бабушки, будучи уже в сознательном возрасте, и очень обиделся на родных за то, что от меня это скрывали. Я захотел вернуться. Приехал в Ереван, остался, выучил язык, и вот — живу.

— А как давно вы уехали?

— Восемьсот лет назад, — не меняя интонации, легко произносит Ласло.

Кажется, пауза нашего недоумения тянулась долго, как вереница жизней тех, кто покинул эту землю для того, чтобы зов крови вернул сюда одного из их потомков.

Из разговора с Овиком:

— Ты права, говоря о наших отношениях со временем. Это как взгляд сфинкса. Армяне — вне времени, мы выпали из него. И еще. Теперешний армянин такой же, как 3000 лет назад, или 2000 лет назад, или 1000, или 500 лет. Знаешь, что поразительно в истории армянского народа? Если, читая армянскую книгу, закрыть годы и некоторые неиспользуемые теперь имена, ты не поймешь, о каком времени идет речь. Армянин — это поразительное сочетание наивности и мудрости, ловкости и хитрости и, наоборот, искренней открытости и душевности. Армянин — это контраст. Вчера пересматривал фильм «Мы и наши горы»^[7]. Вот ЭТИ армяне — Реваз, Аваг, другие пастухи, — они не меняются, они — константа.

— Да, человек, живущий на земле и землей, не меняется, становится ее осью.

— Поэтому — вечность...

И однажды я вдруг поняла: у армян просто свои отношения со временем. Не оно ими управляет — они им. И отмеряют ему его статус. Много — мало. Восемьсот лет — это много или мало? Неизмеримо много для одной человеческой жизни. И ничтожно мало для того, чтобы вернуться домой.

Сон во сне, или Дорога в Нораванк

Робко моросящий дождь. Теплый, но уже шепчущий о приближении холодов, серого неба и долгого молчания зимы. Собираюсь сегодня просто гулять по городу, в одиночестве созерцая Ереван. Задержавшись на углу улицы, решаю, в какую же сторону пойти. И это промедление удивительным образом сменяется для меня перспективой совершенно другой прогулки — навстречу мне переходит дорогу Рудик:

— Куда сегодня собираешься?

— Пока не решила.

— Ты была в Нораванке?

— Нет.

— Хочешь поехать? Только нужно быстро решить. Мы с Игорем и Робертом договорились сегодня съездить туда. Роберт нас на своей машине отвезет.

— Ну конечно, если возьмете меня с собой.

— Тогда пошли, через полчаса выезжаем.

Мы едем долго. Роберт ведет машину спокойно и уверенно. Пейзаж меняется так стремительно, словно я перелистываю календарь с лучшими видами. И не успеваешь поверить, что все это на протяжении каких-то 120 километров. От серой — цвета каменистой пыли — равнины до темнеющих холмов, от золотистых абрикосовых рощ до мелькающих — в геометрической выверенности — виноградников, от шумных, норовистых речек до застывших в безмолвии скалистых обрывов.

Роберт — наш фотограф с форума^[8] и Ковчега^[9]. Но это работа. А сегодня у него выходной. По сути же он наш замечательный друг, не просто по-армянски гостеприимный, но с удовольствием делящийся тем, что радует его самого. Как заботливый отец с гордостью и умилением показывает фотографии любимого сына, повествуя о дорогих сердцу этапах взросления своего чада, так и Роберт всю дорогу, не умолкая, рассказывает нам о местах, которые мы проезжаем, обращая внимание и останавливаясь в особо живописных — сделать несколько снимков.

— Видели, там облака какие, да? Не различишь — где небо начинается, а где земля еще...

— Мама-джан! Остановимся, да. Место какое красивое! Цвет какой, а! Золото чистое! С этого ракурса снимай, Игорь-джан, да, так лучше всего получится — и долину с садом будет видно, и церковь на холме захватишь...

— Во-от там вот, видишь, Вик-джан, да, Чанахчи — село, в котором Севак родился. Там же он и похоронен. Ты, кажется, переводила его стихи?..

— Ара, я зимой сюда приезжал снимать. Вообще, слушай, такая красота, да!..

— Э! Смотри, видишь, там склон горы что-то перерезает темное, да? Это тропа. Ослиная тропа, да. У осла, хоть он глупым считается, своя хитрость есть. Ара, он всегда короткий путь выбирает. Так тропа в горах и образуется, и люди по ней потом ходят...

Горы становятся ближе и выше. Их острые гребни походят на испещренные складчатыми наростами туловища гигантских доисторических рептилий. Их цвет меняется на более глубокий густо-розовый. Их рисунок делается более выраженным и вертикальным. И вот скалы начинают приближаться и вскоре образуют вдоль дороги высокий коридор.

— Мы заедем сейчас к моему другу. Он нам ужин готовит — рыбу в тонире^[10] сделают там, зелень, авелук^[11] — любите? — лаваш-маваш, то-сё. Мы заедем поздороваемся и в монастырь поедем, а на обратном пути они нас ждать будут. У них что-то вроде харчевни у дороги. Прямо в скале, да. Семейный бизнес. Все по-домашнему. Свежее и вкусное. Настоящая армянская кухня, да!

Останавливаемся. Спускаемся к подножию горы. Нас встречает хозяин, жмет всем по очереди руки, приглашает войти. Узкий деревянный мостик над узкой же стремительной речушкой. Прямо в скале небольшое помещение, собственно, сама харчевня. Лавки, покрытые домоткаными коврами с пестрым орнаментом, резной кособокий стульчик, длинные низкие столы, разнообразная деревянная утварь, стопки прикрытого чистым полотенцем лаваша на треножнике из необработанного дерева. Тихая женщина склоняет голову, приветствуя нас, и продолжает суетиться на кухне, расположенной тут же, за невысокой барной стойкой. Небольшая компания с детьми — похоже, тоже какие-то знакомые хозяев — уже встает из-за стола.

— Следы на столе на улице видите, да? Медвежонок приходил, — смеется хозяин.

— Вардгез-джан, мы в Нораванк поедем, на обратном пути вернемся.

— Да, ждать вас буду. Рыбу сделаем. На той неделе тоже русские были. Киношники. Тот, который «Ассу» снимал, режиссер. Не помню, имя его как, да. И грузин один, тоже из киношных. Обедали у нас. Потом тоже в Нораванк ехали, да.

— Соловьев, — подсказываем.

— Да, он, кажется, — неуверенно отвечает Вардгез, — а грузина не вспомню, как фамилия.

Пока решается вопрос с трапезой, я спускаюсь к речушке и иду вдоль нее. Оказываюсь наедине с ускользающим за гору днем. Голоса моих спутников постепенно стихают, и остается только плеск и шепчущее переругивание течения с камушками.

Что-то неуловимо похожее мелькает в памяти. Да! Место удивительно похоже на ущелье у реки в предгорьях Джунгарского Алатау. Этой осенью. На закате. В золотистом свечении сентября. То же угасание звуков, те же камни под ногами и то же ощущение абсолютной отстраненности от мира. Только скалы другие. Такого цвета больше нигде я не видела.

Порыв ветра швыряет в лицо песчинки. Медленно ползут облака, заключенные в обозримый периметр неба. В нервном раскачивании меж камней гнутся травинки. Звякает скоба на дверце пристройки. Но все эти звуки единичны. Обособлены. Вычленены из первозданной тишины окружающих гор. Словно бы иного мира, кроме этого, не существует. И даже представить невозможно, что где-то сейчас несется время, суета и спешка, миллионы людей с шумным роем собственных мыслей, забот и обязанностей. С чем-то более важным, чем это течение маленькой реки, которая и не река вовсе, а так — небольшой ручеек с крутым, шумным нравом. И вот то, что он бежит тут, — жизненно и важно. И ветка над водой качается лишь в доказательство моего существования. Вижу я эту ветку и думаю: «И ветка эта, и эти скалы, и эта речушка были до меня многие сотни, тысячи лет. И может быть, вот в таком же мгновении кто-то невообразимо далекий замер и, глядя на все это, задумался моей мыслью: “Я живу, и так невыносимо прекрасен мир этот!” — и пошел по ослиной тропе выше в горы добывать трудом хлеб свой насущный».

На сердце снова становится грустно. И не объять, не вдохнуть и не выдохнуть всю эту окружающую красоту, ибо переполняет она грудь до боли, до радости своей непостижимостью. И не сродни ли это чувству любви? Повторимся ли мы в ком-то? Неужели весь этот внутренний свет угаснет с нашей последней мыслью? И неужели энергия, рожденная любовью и любованием, с уходом человека остывает, исчезая бесследно? Или возвращается обратно к Богу? Как одиноко, должно быть, будет Ему без нас глядеть на эту землю... Так же и этим скалам. Сколько видели и слышали они? Сколько рук прикасалось к этим камням, сколько жизней проходило мимо, сколько троп проложено было на пути к вершинам! И грустно оставаться им безмолвными наблюдателями в невозможности пойти за временем следом.

И вот я стою посреди этого времени. На дороге к Нораванку. И нет внешнего мира. Есть только этот воздух. Воз-Дух. Дух этого момента. И этого места дух. Дыхание свежеиспеченного лаваша. Вздохи ветра. Жалобы огня за заслонкой. Шелест безымянной травы и молчание скал. Время остановлено. И оно мчится. С такой скоростью, что мне только кажется, что я в реальности. На самом же деле я будто бы сплю. Как Чжуан-цзы. И во сне вижу сон о том, что мне снится, что я стою у дороги в Нораванк.

Сурб аствацацин, око Господа, или Перышко в ладони

Несколькими днями позже, погуляв по центру Еревана, я буду сидеть в кафе с милой Арусик и Мадленой. И Мадлена будет рассказывать о Нораванке. Она будет говорить о тимпане^[12] парного окна над дверью, о том, что строительство комплекса стало в свое время новым словом в армянской архитектуре, о пропорциях храма, об изображении Спасителя и многом другом. Увлеченно, в подробностях. И это будет не просто дежурный ознакомительный рассказ экскурсовода. Это будет желание поделиться своим любимым, тем, что особенно дорого, тем, чем гордишься и что хранишь для того, чтобы непременно показать друзьям. И тогда они в свою очередь тоже начинают испытывать гордость за своих друзей и их такую невероятную, удивительно красивую, гостеприимную страну. Такую гордость, которой потом захочется делиться уже со своими друзьями, где-то далеко, совсем в других широтах, совсем в другом миропонимании, других традициях и другой культуре. Поделиться так, чтобы они тоже захотели все это увидеть своими глазами, заранее полюбив.

— Нораванк — мое любимое место в Армении, — скажет Мадлена. — Далековато от Еревана, но стоит того, чтобы туда время от времени ездить. Удивительной силы место! Ни на что у нас не похожее. Понравилось тебе, да?

Да, мне понравилось. Очень. Впрочем, если уж откровенно — есть ли хоть что-то в Армении, что не понравилось бы мне?!

Но пока мы, на время попрощавшись с Вардгезом, сели в машину, чтобы двинуться дальше, в глубь скалистого коридора. Дорога струилась и извивалась за нами, и скалы будто перемещались, нависали и смыкались, заслоняя собой выход из ущелья. И оставалось лишь двигаться вперед. По дороге в Нораванк.

Нораванк с армянского — «новый монастырь». Легенда гласит, что знаменитый мастер Момик, занимавший почетную должность зодчего при дворе князей Орбелянов, владевших Сюникским краем, полюбил дочь одного из князей. Княжна ответила мастеру взаимностью. Встревоженный судьбой дочери, князь пригласил Момика к беседе и сказал: «Получишь мою дочь в жены, только если за три года без чьей бы то ни было помощи сумеешь построить в этих местах самый красивый монастырь». Влюбленному ничего не оставалось, как, согласившись, приняться за строительство. Чуть менее чем за три года Момик возвел необычайной красоты монастырь. Оставалось доделать самую малость, но, раздосадованный тем, что придется выполнять свою часть договора, князь подослал к Момику своего слугу. Тот, исполняя приказ хозяина, столкнул мастера с монастырского купола. «И, — гласит легенда, — последний обтесанный Момиком камень стал его надгробием». Однако скептики развенчивают эту легенду. В 1339 году, ко времени возведения Нораванка, Момик должен был быть уже в весьма почтенном возрасте, и вряд ли князь мог обещать дочь в жены старцу.

Чем более отдалялись мы от места последней остановки у Вардгеза, тем отвеснее и краснее становились горы. Кое-где просвечивали зеленоватые жилки другой породы, и тогда казалось, что скалы кровоточат. Зеленые сколы скалы, сочащиеся кровавыми слезами.

Неожиданно, за крутым витком серпантина, материализовалась площадка с храмом. Сначала он показался неразличимым — каменная кладка стен сливалась с цветом окружающих скал. Храм словно бы выплыл на нас из отвесных глыб. На высоком выступе стоял он, заставляя каждого пришедшего обращать глаза вверх, туда, где конусообразный купол, увенчанный крестом, указывал на небо.

Мы поднимаемся на площадку к монастырю, и первым делом я отпиваю вкуснейшей ледяной воды из стоящего у ворот пулпулака^[13]. Выискивая взглядом под ногами интересный камушек, который я заберу отсюда на память, медленно бреду к самому грандиозному строению Нораванка — церкви Сурб Аствацацин, или Буртелашен.

Буртелашен значит «построенная Буртелом, князем Орбеляном». Именно эта церковь была последним строением, возведенным Момиком. Два яруса оканчиваются ротондой из нескольких колонн. По внешнему фасаду диагонально взбегают симметричные узкие консольные лестницы. Конечно же мы с Сидом собираемся взобраться по ним в поминальное помещение второго яруса. Однако это не так легко, как кажется снизу. Лестницы довольно узкие и крутые, никаких перил или чего-то хоть сколько-либо напоминающего оные. А в одном месте нужно, изловчившись, вывернуться так, чтобы не зацепиться головой о нависающий карниз и не сорваться вниз. В общем-то дорога к Богу и не должна быть легкой. К счастью, нам с Игорем удается проделать этот путь без ущерба собственной целостности. Во всех отношениях.

Внутри покойно и светло. День входит в храм сквозь окна под куполом и по обе стороны стен. Пахнет оплавленным воском, и намоленные каменные стены кажутся теплыми. Медленно покачивается на ветру укрепленная в куполе цепь.

Спускаться конечно же гораздо тяжелее. Нужно приспособить тело к узости ступеней и свыкнуться с высотой. Занятие не для страдающих акрофобией^[14]. И я понимаю, что сходить нужно так же, как и поднималась, чтобы не потерять равновесие, то есть лицом к лестнице, а не наоборот. И в этом тоже, видимо, есть свой смысл. Спускаясь так, человек словно бы продолжает молитву и каждый раз бьет поклон каждой ступени, оказывающейся выше. Откланивается.

Чуть постояв на площадке перед Аствацацином, украдкой разглядываю прибывающих нарядных людей. По тому, насколько похожи их лица, можно предположить, что они родственники. Видимо, приехали совершить какой-то обряд. Крестины? Венчание? А может, просто семейный праздник? Например, счастливое окончание строительства нового дома. Или благополучное выздоровление главы семейства.

Утолив свое любопытство, иду к более низкой Сурб Карапет.

— Ее построили в начале XII века по указу Липарита Орбеляна, чуть севернее развалин древнего храма, носившего то же название и разрушенного землетрясением, — говорит Рудик. — Обратите внимание на тимпан. Вик-джан, заметишь отличие от всего того, что ты видела на наших монастырях раньше?

— Что именно?

— Ну, ты смотри внимательнее и увидишь сама, — хитро улыбается он.

Я вглядываюсь в тимпан над дверью. Рельефное изображение Бога Отца. Капля, стекающая по Его левой щеке. Изображение — обращение к человечеству, созданному по образу и подобию Его из любви и печали. Правой рукой Он благословляет распятие Христа, а в левой держит голову Адама — напоминание о смерти, выше которой парит голубь — Святой Дух. Асимметричная композиция со сценой распятия уравновешена голубем-серафимом и выгнутыми надписями, заполняющими пространство. Все гармонично. Но главное — глаза! Они миндалевидны и похожи на монгольские. Так вот в чем различие! Глаза всех, изображенных на барельефах Нораванка святых — именно такой формы. И это не случайно: такая хитрость стала единственной возможностью сохранить святыни от монголов, покоривших Армению в 1236 году. «Посмотрите, — словно говорили лица с барельефов завоевателям, — мы похожи на вас и ваших богов. Разрушить жилище богов — значит навлечь на себя их беспощадный гнев!»

Входим в широкий зал через искусно украшенную резьбой дверь. Снаружи мне казалось, что помещение должно быть тесным. Но тут просторно. И каждый шаг отдается гудением потревоженных камней.

— Видишь? Там, на потолке, чуть правее от центра, да. Видишь или нет? — спрашивает Роберт, следя за моим взглядом. — Лик Иисуса там видишь?

— Да, — говорю я, вглядываясь в потемневшие от свечной копоти перекрытия.

— Чэ!^[15] Это не там, куда смотришь. Э! Ду вочинч эл чэс теснум! Ничего ты не видишь, — теряя терпение, говорит фотограф. — Давай сюда свою камеру, я направлю объектив, а ты смотри и пытайся увидеть, да.

Я снова вглядываюсь в темные разводы потолка, изо всех сил стараясь увидеть, и мне жалко разочаровать его — он же надеется, что я тоже сразу увижу это чудо! А я смотрю уже в прицеленный объектив и снова ничего не различаю. И мне хочется быть лучше, чем на самом деле я есть. Прозорливее. И хочется порадовать Роберта. И я снова злюсь на себя. Но уже не за то, что не могу увидеть, а за то, что пытаюсь быть не собой, желая не разочаровать окружающих. Шаги от себя и мимо. Двойственность как особенность натуры.

Однако, расконцентрировав взгляд, я поймала в расплывшийся фокус сначала печаль Его глубоких глаз, алый, чуть приоткрытый, шепчущий рот, а потом и все изображение целиком. Да, это был лик Иисуса! Никаких сомнений.

— Я вижу!

— А! — только и смог всплеснуть руками в ответ довольный Роберт.

Свет льется. Четыре вытянутых окна купола, четыре — по сторонам света — в стенах. Узкие, без стекол. Освобождающие из заточения внутреннюю храмовую тьму, освещающие своды, указующие направление молитвам. В вертикаль одного из проемов заглядывают пестрые кусты со склона совершенно близкой — рукой дотянуться — скалы. Игорь и Рудик выходят. А меня что-то удерживает. Словно бы еще чего-то жду. Закрываю глаза. Открываю их, когда шаги моих спутников затихают снаружи. И тогда это спускается, снисходит с храмовых стен, из подкуполья — особый, выпуклый